Близилось Рождество, начиналось время праздничных выходных. Как же он ненавидел этот город в такие дни. Дни праздной безысходности от безделья. В теплое время года все проще - бредешь поутру к пешеходному мосту на Труханов остров, продираясь сквозь непролазные заросли ежевики, густо заполонившей все мало-мальски свободные от застроек берега, выходишь к дикому, по-утреннему пустому, пляжу и занимаешь на склоне холма коронное место и весь день с наслаждением глазеешь на дамочек, голышом загорающих вдали от любопытной публики.

Но зимой, зимой город мало мог предложить его тосковавшей натуре. Весь день бесцельно слоняясь скользкими мощёными улицами старого города, всё никак не находил себе занятие. Андреевский спуск с многочисленными картинами, выставленными художниками на продажу прямо вдоль тротуаров, поначалу будил в нем живой интерес, но вскоре и к живописи местных маляров у него выработалось стойкое отвращение: те крохи таланта, что редко всё же присутствовали на полотнах, тонули в море заказной интерьерной безвкусицы.

Раз было, полюбил глазеть на звонницы церквей, коих в Киеве было с избытком на каждом шагу, но и это занятие быстро наскучило, по причине слишком частого натыкания на назойливых нищих, бессовестно пристающих к нему с просьбами подать на пропитание. От них за версту обильно несло самогонным перегаром, сдобренным чесноком и ещё бог знает чем, настолько противным, что всякий раз его начинало тошнить, лишь только очередная нищенка показывалась в поле зрения.

Декабрь уверенно приближался к концу, и город мало-помалу начал преображаться. Неоновая паутина вечерами медленно, но уверенно опутывала телеграфные столбы, фасады больших и малых лавчонок, добралась уже и до огромных эркеров на фасаде ЦУМа. Благо, вечерело уже в четвертом часу и времени на обозрения всех этих светящихся разными переливами замысловатых фигур было предостаточно. Как-то сами собой новогодние и рождественские действа с Крещатика перекочевали на Софиевскую площадь и главную ёлку страны вот уже который год собирали здесь. Не замечая как, он потихоньку полюбил в выходные делать променад здесь, начиная от подножия Владимирской горки, возле арки Содружества, по новому стеклянному мосту, вверх до Фуникулёра и вдоль самой Софиевской площади, от Михайловского собора мимо беломраморной княгини Ольги с Кириллом и Мефодием до самой Святой Софии...

Стройные ряды услужливо раскрытых настежь базарных лавчонок с кипящими казанами глинтвейна, ароматами всевозможных специй приятно щекотали ноздри; всевозможных расцветок калачи и пряники радовали глаз. Чинно шагали городовые туда-сюда, охраняя периметр, огороженный пластиковыми и металлическими заборными секциями, за которым копошились в белых строительных касках монтажники, собирающие огромную праздничную сцену подле не менее величественной главной ели, привезенной на это место не весть откуда на потеху рождественской публике. Выискивая пустую скамейку, с которой, наслаждаясь глинтвейном, можно было бы наблюдать за всей этой предпраздничный суетой, вдруг случайно уткнулся взглядом в огромную кирпичную стену, за редкими деревьями Софиевского сквера, злобно оскалившуюся острыми клыками, местами осыпавшейся, толстой белой штукатурки. По самому центру её, на огромном бетонном буе сидел полураздетый нищий, грязный, косматый, с огромной замусоленной бородой и смачным синяком под правым глазом. Из той братии, которая так опротивела ему, и на нередких представителей оной было уже научился не обращать ни малейшего внимания.

Но то, что делал этот юродивый, заставило оторопеть... Помахивая косматой головой в такт звеневшей из колонок музыке, бормоча себе под нос непонятные заклинания, бомж пересчитывал увесистую пачку американских долларов, огромной грязной мозолистой пятерней зажав банкноты с одного конца и ловко листая пальцем с другого. Минуты три, а то и все пять вот так смотря на него, почти не дыша, он переваривал увиденное. Вдруг, бомж поднял глаза, пересекся с ним взглядом и испуганно убрал деньги в рваный, набитый разным тряпьём пакет с бело-красным лейблом сигарет Мальборо на тыльной стороне. Спрятав пакет за кусок картона, поднятого с земли, бомж поднялся и зашагал в его сторону. Он стоял, ничего не предпринимая и все глазел сквозь надвигающуюся косматую фигуру на кусок измазюканного картона с проступающими на нем буквами бренда конфетной фабрики Рошен. Бомж подошёл ближе, осмотрел его со всех сторон, наклонился и прошептал чуть ли не в самое ухо хриплым голосом: - Вы Федор Кузьмич? Кузьмич должен подойти переночевать сегодня ко мн...

Не дав договорить, он обеими руками резко оттолкнул от себя нищего и тот, потеряв равновесие на скользком примерзшем снегу тротуара, отлетел на проезжую часть, кубарем прокатившись вдоль сплошной двойной дорожной разметки. Стаканчик глинтвейна свалился под скамью, окрасив кроваво-алым цветом белый пушистый снег. Ни секунды не раздумывая, машинально он рванул что есть сил к картонке, схватил пакет и побежал вдоль путей фуникулера, вниз, перемахивая огромными прыжками заледенелые ступеньки.

Пронесшись сквозь толпу киношных электриков, вечно что-то снимающих то тут, то там в разных уголках старого Подола, едва не запутавшись в переплетении множества проводов, черными змеями извивающихся между площадкой и вагончиками гримерок, наконец-то выбежал к пологому берегу Днепра.

Отдышавшись, брезгливо сунул руку внутрь вонючего пакета и нащупал с краю огромную, еле помещавшуюся в ладони кипу бумажек. Торопливо зашагал вдоль берега, оглядываясь, не бежит ли за ним во след это громадное сопливое косматое чудовище... Дойдя до фонаря, бросавшего яркий свет на примерзшем речные буруны, боязливо достал дрожащей рукой из пакета стодолларовую бумажку, поднеся ее на свет высоко над головой. Из под покатого с пролысиной огромного лба Бенджамина Франклина с укором смотрели на него добрые глаза, а с обратной стороны на просвет черными прямоугольниками проступали многочисленные черные прямоугольники окон Индепенденс-холла. В приступе эйфории он разразился звучным смехом, переходящим в зычное животное ржание. Богат! Богат! Медленно, но верно сфокусированный взгляд его при этом опускался к нижнему краю купюры, где тоненькой желтоватой нитью проступала надпись - "кинореквизит"... Осознавая фиаско, постепенно упоенный смех его перешёл в безумный вой. Хватая одну за одной купюру, из замусоленной пачки, он поднимал ее над головой, убеждаясь в наличии жёлтой надписи, и тут же остервенело бросал ее в холодную, пенящуюся днепровскую волну.

- Ненавижу! Будь проклят этот жестокий город и его нищие! - зарычал он и бросив в реку пакет, убежал вдоль берега по скрипучему снегу в ночную тьму. Вдогонку ему стройной вереницей на гребнях волн поплыли стодолларовые банкноты. У съёмочного павильона, мимо сматывающих чёрные кабеля киношных электриков, брёл косматый бомж, держась за разбитое колено одной рукой и жарко жестикулируя в воздухе другой, с плачем в голосе бормоча проклятия...

Рождество огромной тучей неумолимо надвигалось на город - наступало время чудес, удивительных и просто несбывшихся.