Чёрный, смёрзшийся снег лежит кое-где на пустырях и газонах, как сухая корка на заживающей ранке. Это весна. Время года, когда можно не спрашивать себя, зачем ты живёшь. Ты живёшь, и этого достаточно. Здравствуй, весна! Пусть и в этот раз совершится то, что совершалось на Земле миллионы раз, пусть прилетят чёрные птицы с жёлтыми клювами, чтобы расхаживать по газонам, пусть беспричинное веселье охватывает людей, пусть… несмотря на то, что мой друг умирает от рака. Он лежит на жёсткой больничной койке, худой, измученный болью, и думает о том, что уже никогда больше не поцелует женщину и что последний его вдох придётся на время, когда все скамейки в парках занимают влюблённые пары. Он лежит безразличный; из форточки веет на него запахом сырой земли, но все те, полные очарования, звуки, которые доносятся с улицы, ему нужны не больше, чем мои рассказы о литературной возне вокруг нового нашумевшего романа. Да, жизнь моего друга прошла. Она не была особенно интересной. Тридцать четыре года он готовился жить, лет десять из них переводил чужие книги, чаще всего неинтересные, и вот теперь в его мозгу взбесившиеся клетки стремительно растут, убивая ту тонкую материю, в которой живёт душа. Деловитая медсестра приходит с уколом, скучающие соседи по палате о чём-то беспечно болтают – они, кажется, верят в своё скорое выздоровление, в то, что всесильная жизнь будет продолжаться – а мой несчастный друг уже видит раскрывающуюся чёрную пустоту. Здравствуй, весна! Я не знаю, чем помочь этому обречённому человеку. Ему не нужны мои глупые слова, ему вообще не нужны слова. Я достаю свою Библию, но тут же прячу её обратно в сумку. Господи, да что же это такое? Неужели можно вот так бездарно и жестоко Тебе шутить над человеком! Всё пообещать и ничего не дать. Зачем эта твоя улыбчивая весна? Я вижу, как мой друг отворачивается к стене и плачет. Дверь палаты скрипит, и входит незнакомая девушка в белом свитере, обтягивающем ладное, пышущее здоровьем тело. Она пришла к кому-то в палате, но сейчас мне не важно, к кому именно. У неё почти детское, немного глуповатое лицо с веснушками, доброе, конечно, доброе. Я знаками вызываю девушку в коридор и, смущённый нелепостью собственных неожиданных слов, прошу:

– Скажите ему хоть что-нибудь!

Она растерянно смотрит на меня и пожимает плечами, но я продолжаю:

– Скажите, что ваша подруга завтра придёт к нему. Вы же кое-что о нём рассказали подруге, правда? Да сделайте же что-нибудь!

Девушка возвращается в палату, подходит к койке, стоит какое-то время в нерешительности и вдруг садится совсем близко к умирающему. Она осторожно гладит его слипшиеся волосы, берёт желтоватую, уже почти безжизненную руку в свои прохладные, уютные ладошки и… и я впервые понимаю: весна всё-таки наступит, наступит, несмотря ни на что. «Глупая жизнь смеётся над нами, но нет ничего прекрасней нашего смеха над ней самой», – вот что приходит мне в голову. Я хочу что-нибудь сказать и вдруг понимаю: слова здесь не нужны. Люди в палате, заинтересованные густотой жизни, тоже умолкают и ждут, когда же произойдёт чудо. Но дальше ничего не происходит. Наступает весна, опять весна. Я выхожу из больницы – у проходной мальчишки, с ног до головы перемазавшись, шлёпают по лужам. Они, должно быть, не больше одного десятилетия живут в этом прекрасном и грустном мире, и я думаю о том, что следующие несколько миллионов лет пройдут не хуже.