Здравствуй
Здравствуй, пишу тебе ...-надцатое письмо.
В будни так короток зимний ненастный вечер,
не дозвонилась. Растерянный голос мой,
словно в сражении с техникою немой,
что-то тебе бормотал на автоответчик.
На Теремковской, наверное, сонный морок.
Это ведь стало привычно тебе, мой друг,
знать, что давно без меня уже дышит Город
и не раздастся в щели меж оконных створок
по подоконнику мой троекратный стук?
Знаю, у вас в лихорадочной суете
нити сюжета, как встарь, неисповедимы.
Птицы над водами мечутся в темноте...
Думаю часто: куда подевались те,
что долетали не далее середины?..
Хватит о грустном... А город-то, между прочим,
странно похож. Я за годы сравнила их.
Здешний, поверь, отличается, но не очень,
так же натужно гудит перед днём рабочим,
так же кутит и горланит на выходных.
Здесь, как обычно, невзрачен и сер рассвет,
берег над Эльбой размытым висит рисунком.
Вечером – то же... Ну ладно, семье привет.
Вот и готово, теперь положу в конверт
и, как другие, отправлю... туда же, в сумку.
Но ничего. Из ханзейского зазеркалья,
клочья седых облаков обратив в слова,
с воем горстями снежинок во мгле сверкая,
небо над всем Голосеевым рассекая,
знак принесет тебе ветер, что я жива.
ПРАДЕДУ
Из-за швейной машинки, что скромно стоит в углу,
старый дамский портной улыбается мне глазами.
Мы не встретились в жизни по прихоти звезд и лун,
почему же он смотрит так, отложив иглу,
словно мне что-то очень важное не сказали?..
Он уже говорит, глядя ласково на меня...
Подожди, подожди... так теряем мы образ, видишь?
Бестолковая правнучка хочет тебя понять,
но усталость так путает мысли на склоне дня,
да к тому же... вот жалость, совсем нехорош мой идиш,
и иврит до сих пор не осилила... Что же, пусть.
Ведь, когда на исходе недели сгустится вечер,
погрущу об ушедших, но светлою будет грусть,
и за всех, кто мне дорог, по-русски я помолюсь,
зажигая Субботние свечи.
