Барак
Я допиваю бессонницы сладкий яд.
... В листьях лимонных комочки пушистых цыплят.
Осень отходит, в коньяк собирая тепло
тусклого солнца. Зима защищает диплом:
белые тапочки шьёт на заказ ноябрю,
гонит иголку по телу домашних брюк.
Тётка ворчит: обрывается нитка. И мел
чертит ограду на ткани всему, что имел
я - человек, ожидающий свой приговор.
Без конфискации здесь не казнят никого.
Тётка не знает про волос и меч над Дамоклом.
Голос прокурен у деда; ругается: крыша промокла.
Капли на стенах - загадки столетья хранят.
Я допиваю бессонницы сладкий яд.
... Русская печка. Солдатики, смирно! Равняйсь!
Дед поднимает щеколду, счищает грязь.
Уголь бросает, разносит его кочергой.
Пламя танцует и греет с водой ключевой
выварку, таз и ведёрко - помыться чтоб.
За шифоньером у деда заныкан штоф.
"Зингер" старается, тётка за дверью следит.
Там, у соседей напротив, - гулянка. Эдит
или Эдита. Пиаф или Пьеха. Провал
в памяти девичьей. Кот "Комсомолку" порвал.
В речи у деда всё меньше "хороших" фонем:
значит, успел незаметно "пройти" шифоньер.
Так устаканилось время и так повелось:
в тысяча первом колене срывают злость
люди в землянках, палатках, бараках, элитных домах.
Тётка - за "Зингером" - мать вспоминает, и - ах,
как же ей хочется тряпкой погладить кота!
Дед просвещается: к уху - динамик, а там
хрипы. Хотя иногда пробивает Мирей.
Но не надолго: динамик - в расход. Из дверей
вылетел кот, а за ним - перепало и мне:
доли нелёгкой отведать в отцовском ремне.
... Так закаляется молодость. Странно: с тех пор
я обожаю всё острое: нож и топор,
перец, приправы, и клин, вышибающий клин;
розы. И розги, которыми - нет, не секли, -
только пугали, когда возвращалась домой
после полуночи. Где-то вращается мой
спутник. Идёт совещание вот уж три дня.
Я - на иголках.
А яд - допивает меня.
