ИНФАРКТ

Она была необыкновенно хороша, гибкие руки, стройные ноги, лебединая шея…Слава словно струилась, но каким-то чудесным образом – ввысь, в небесную озерность! Он, и лаская любимую, приговаривал: «Реченька ты моя хрустальная». А что вы хотите, Алексей был сценаристом, считывал и слагал метафоры легко и вдохновенно. Славка же от него ускользала самым непостижимым образом: вроде вот она, в руках, глаза солнечными бликами мерцают – а душой уже уплыла в неведомую даль. Артистка!

Понятно, что эту ее особость следовало беречь и лелеять – и от нападок свекрови, которой от снохи только внуков и нужно, и от нечаянных ливней, и от громогласных режиссеров. Хотя последние, как и Алексей, Славку обожали – за ее низкий голос, полный страсти, такой неожиданный и хватающий за душу, за умение в банальной роли вскрыть какие-то неведомые регистры и бог знает еще за что!

Алексей работал, как проклятый, у него ведь тоже был талант, даже талантище! Но главной была она, Реченька, незамутненная никакими бытовыми хлопотами. Съехали от матери, сумели найти толковую, преданную домработницу, провожал и встречал с гастролей, мирился с тем, что она спокойно отводит его руки и отклоняет лицо. Мягко урезонивая: «Ты же видишь, как я устала». И уходила в свою комнату. А он шел в свой кабинет, яростно стучал на машинке, терзая очередной сценарий. И получалось!

Так и шли годы. У Реченьки уже было имя, была слава, поклонники, роли. Его сценарии экранизировались, благосостояние звездной семьи росло – и росла в душе у Алексея черная пустота, необъяснимая и тревожная. Как-то слишком просто и спокойно любимая произносила: «Ты мой тыл и хранитель, даже не представляешь, как я тебя ценю! Без тебя я бы просто рухнула, Геракл ты мой неутомимый».

Она вся была там, на сцене. В постели с мужем всегда холодна, спокойна, легко отходила от его страсти и всегда говорила одно и то же: «Ну, хорошо, иди к себе». Он уже не мог слышать этот почти брезгливый голос, не решался даже спросить: «Славочка, а сына или дочку ты не хочешь?»

Знал, что она ответит. Самому себе не мог признаться, что в возрасте Христа вдруг страстно, до постыдных слез захотелось ему ребенка. Славкина же костюмерша, видя всё их такое складное сосуществование, однажды сказала ему: «Алексей, проводите меня. Вы видите, как я вас люблю. Давно».

Она отдавалась ему безоглядно, ненасытно, никогда не говорила лишних слов. Родила ему дочку, и пять лет он разрывался между двумя берегами: скалистым, гордо вздернутым ввысь, и песчаным, ласково стелющимся под ногами. Сердце его работало в диком режиме, он похудел и не мог понять, как раздвоенная душа может умещаться в одном теле. Работал по-прежнему много, успешно, Славку опекал с прежней почти материнской заботливостью. Настю и дочурку любил без памяти.

Как ни странно, Слава заметила, что с Алексеем происходит что-то неладное. Расспрашивать не стала, не в ее привычках требовать признаний. Просто своим низким голосом снисходительно сказала: «Друг мой, я тебе верю, знаю, что ты меня никогда не предашь и не оставишь, чтобы там ни случилось, кто бы там…ни подстелился. Ты знаешь, как много ты для меня значишь». В этот момент он ее возненавидел. И с этим чувством прожил еще …да, почти полгода.

 

ПЕРЕЛОМ

Сашка школу ненавидела. Она боролась с нею страстно, вдохновенно, не уставая и не прекращая этой бесполезной войны. Казалось, в ней заложен таймер, противоречащий школьному распорядку: вставай, когда хочется спать, сиди смирно, когда в ногах зудит от неподвижности, молчи, когда хочется прыснуть со смеху. Она подчинялась этому внутреннему заводу и получала по полной программе: записи в дневнике, вызовы родителей, возгласы «вон из класса!».

А хуже всех был физрук, появившийся в школе с начала года. Сам-то еще никто, вчерашний выпускник, а туда же… Нет, он ее с уроков не выгонял, наоборот, бдительно следил, чтобы являлась на построение, прыгала через «козла» до тех пор, пока не получалось хотя бы сносно, лезла вверх по канату, на гимнастическую стенку. Идиотизм! Сашка пыталась бунтовать класс, но парни уже таскались за Васильпетровичем, как приклеенные: на баскетбольную секцию, на футбол, какую-то команду выставляли на городские соревнования. Девчонки молодому учителю строили глазки… Принципиальная бунтарка оставалась в одиночестве, как последний редут!

Однажды, после особенно неудачного дня, когда и алгебра не шла, и на химии с училкой перепиралась из-за реактивов, и на физкультуре что-то язвительное ляпнула, шла Сашка домой понурая и уставшая от своей нескончаемой борьбы. Предстояло родителей известить, что их вызывают на педсовет, вместе с дочерью. Выгонят, ну и прекрасно, шестнадцать уже есть – пойду работать…

Вечером в учительской стоял невнятный гул; пока не началось официальное действо, все гомонили раскованно и враз. «Как беспризорные ученики, - мстительно подумала Сашка, стоя вместе с родителями в коридоре, у окна, - небось, домой рвутся, к корыту своему».

Мимо прошла директриса, кивнув родителям, холодно сказала: «Мы вас вызовем, ждите».

Отец обреченно поплелся по коридору, мать кинулась за ним, а Сашка – припала к дверям учительской. Очень ей хотелось узнать, кто же кинул в нее последний камень? Оказалось, химичка. Сначала она причитала, что эта Воронина – неисправима, потом математик что-то бубнил, классная начала вопить, физрук слова попросил… Гадина, туда же…

Сашка прямо слилась с дверью, замерла. Что он говорит?!

А физрук нес нечто несусветное. Во-первых, объявил, что он здесь человек новый, а то кто-то этого не знает. А во-вторых…

- Девочка, которую мы тут собрались обсуждать, человек очень энергичный, с высоким личностным потенциалом, явный лидер. Я посмотрел журнал, обратил внимание, какие неровные у нее оценки – то пятерки, то двойки, подозреваю, что последние скорее за поведение. Да, она импульсивная, горячая, но не надо ее провоцировать… (Тут классная громко воскликнула: «Ничего себе, договорился!») - Да-да, - продолжал физрук, - к девочке надо найти подход. Должен вам сообщить, что у меня на уроках она занимается увлеченно, от нее нет никаких неприятностей. Более того, она даже попросила меня позаниматься с нею английским, зная, что я стажировался за рубежом.

Учительская загудела. Сашка отпрянула от двери. Он ВРАЛ! Он врал, спасая ее, он подставлялся, сейчас ему влупят по полной и не её, а его попрут из школы! Такого в ее жизни еще не бывало! Она привыкла держать удар, но чтобы кто-то заслонил ее грудью… Даже родители, из педагогических соображений всегда поддерживали учителей. А он… Слезы хлынули неудержимо и каким-то счастливым потоком, освобождая Сашку от глупой надуманной ненависти, к чувству новому и непривычному.