Рубашки
Вот же
"Вот же бывает – кого-то зовут Рахилью
или Анной там, Василисой – тоже нехило!
А тут вокруг всё какие-то пуськи бятые!
И что мне от заповеди твоей "жги глаголом",
когда шуруешь по миру как будто голым,
потому что имя тебя везде выдаёт, проклятое!"
Глокая Куздра не спит, удручённо охая:
"Господи, ну за что?! Почему я глокая?!
Может, из предков кто учудил когда-то?
Только послушайте: ку-у-у-уздра! Тьфу, болезная!
Будто бы по стеклу полоснули лезвием.
Разве что на смех Бокру и его бокрятам".
А когда за окнами то ли светало, то ли варкалось,
вдруг почудилось Куздре, что имя, по сути, малость:
положишь в рот – оно и тает, как сахар в чае!
Вон дерево, что ни возьми, – почти всегда одноного,
а люди не это видят, а ветки, которых много:
никто же его за это инвалидом не величает!
Бокр под утро укрывает заснувшую Куздру:
опять её в мыслях чёрти где носило!
целует её тихонько
и вдыхает запах – родной, любимый невыносимо...
Рубашки
Когда наступало время тоски и вечера,
он, за день своё положенное избегав,
утюжил рубашки, бережно вешал на плечики;
все белые-белые, белей твоего снега.
Ходил, любовался. Мурлыкал под нос мелодии.
Следил, чтобы всё в порядке – любая малость:
ему так казалось, что он не один. И, вроде бы,
рубашкам тоже так нравилось и казалось.
Вздыхал, что его чудеса зарастают былями,
что люди свои проблемы решают "сами"...
Рубашки, впуская людей, шелестели крыльями.
Хранили, спасали...
