Половина восьмого утра. Морозно, сухо и очень ветрено. Повариха Марья Алексеевна пришла как обычно и на мой вопрос: «Холодно?», – громко ответила: «Семь градусов». Повариха глухая, но переспрашивает редко, то ли читает по губам, то ли просекает ситуацию, а может, просто пропускает шелуху пустых разговоров мимо себя, и только кивает головой, да делает вид, что внимательно слушает. Дежурство закончено.

 

На улице действительно всего семь градусов, но по ощущениям все пятнадцать. Ветер обжигает щёки наждачными прикосновениями, с носа капают слезы, непрерывно текущие из глаз – для слёз хватило бы просто мороза, а тут ещё этот злобный ветер. И когда это у меня начали слезиться от холода глаза? Года три или уже пять? Время теперь течёт так, что я не могу поставить на его потоке верстовые вехи – всё ровно, монотонно, неразличимо и однообразно. Будто резиновая лента транспортёра в экспедиционно-складском цеху винзавода "Почаина"неспешно и самоуверенно наматывается на вращающийся барабан, а по ней едут разделённые равными интервалами ящики с дешёвым пойлом, в которых робко и обречённо позвякивают зелёные короткогорлые бутылки.

 

Я представил себя одной из таких бутылок, и образ мне понравился. Ряды совершенно одинаковых существ с блестящими пробками-«бескозырками» на подрагивающих от неровного движения транспортёрной ленты головках и криво прилепленными наклейками на зелёных холодных боках, отличающиеся лишь оттенком своих стеклянных мундиров. Покорно проедут они со страхом и трепетом короткий отрезок резинового пути между двумя объёмистыми стальными барабанами и исчезнут навсегда во тьме раздаточного окна, завешенного толстым куском войлока, чтобы в экспедицию не так сильно задувало с тесного двора, огороженного трёх и четырёх этажными жёлтыми корпусами цеха розлива, столовой и административного здания с проходной. Река совсем близко, завод прилепился к крутому высокому склону её правого берега, видимо, поэтому ветры тут рыщут всегда: по широкому руслу несётся мощный поток остывающего воздуха, преследуя уходящее и никогда не умеющее убежать от него солнце, а в глубокие овражки и разные архитектурные закоулки, расставившие вдоль всего берега свои ловушки, залетают, отделившись от этого потока шальные вихри, и, пойманные незнакомой стихией, яростно кидаются на стены домов и глинистые склоны, пытаясь вырваться и потихоньку замирая, когда их вечно молодые силы изнурятся и иссякнут.

 

Я очнулся от внезапно захвативших меня раздумий-воспоминаний. Мимо тротуара, по которому я шагал, впав в этот лёгкий транс и не замечая окружающего, проносились частой уже чередой недовольные ранним подъёмом автомобили. Они тянули за собой серый шлейф пыли, поднимаемый ими с обочины, и нагло дышали на меня бензиновым перегаром. На жухлой листве, справа от тротуара лежали серые струпья перемешанного с грязью снега. Когда снег на днях выпал, мороза ещё не было, и он почти весь стаял. А потом подморозило, его остатки подсохли и распушились, но ветер, гоняя пыль на проезжей части, так пропитал ей эти белые лохмотья, что они стали похожи на обрывки грязных бинтов, сорванных с заскорузлой руки проходившего тут накануне бомжа.

 

В моих наушниках скрежетали гитары Fractal Universe, хрипел глухой гроулинг и тоскливо завывал саксофон, обиженный на всю эту бесконечно вложенную саму в себя и саму себя повторяющую вселенную. Ударные то отбивали мерный ритм, то начинали рассыпать такую дробь, что казалось, у барабанщика должно быть восемь рук и четыре ноги, чтобы обработать всю эту массу меди и туго натянутой кожи кленовыми, дубовыми и грабовыми палочками и лупить пулемётными очередями педали в гудящие как каменная пещера бочки.

 

Дорога поднималась в гору, и, когда я вышел на трамвайное кольцо, мне открылось пространство, не слишком широкое или раздольное, но светлое и позволяющее увидеть далёкие холмы с микрорайонами, за которыми вставало солнце. Низкое мглистое небо было расчерчено инверсионными следами от самолётов и казалось разрезанным на неровные лоскуты разных, но одинаково бледных цветов. Жёлтый горизонт переходил в чистую, неяркую голубизну, отрезанную от размытых серо-голубых перистых облаков расплывшейся полосой, оставленной двигателем давно пролетевшего самолёта. Её перечёркивал свежий чёткий отрезок прямой, заканчивающийся ярко светящейся точкой стального тела, летевшего куда-то вверх с севера на юг. Ближе к зениту небо выглядело как несвежая простыня – мятое, серое и с подозрительными пятнами.

 

Саксофон заплакал, ранив своими всхлипываниями мою ещё не совсем проснувшуюся душу. Гитарное соло царапнуло железом по стеклу и улетело куда-то в гудящий неизвестностью космос. Гроулинг взорвался яростным рычанием, на него сверху упал бьющийся в конвульсиях барабанщик, сбоку, с туманным стоном ударили под дых риффы ритм-гитары, вернувшееся из безвоздушного пространства соло резануло по горлу. Гроулинг протяжно захрипел и стал вытягиваться как улыбка мертвеца с расцветающими у него на губах кровавыми пузырями.

 

Моя утренняя прогулка подходила к концу. Я перебежал широкую улицу с трамвайной линией, поймав «окно» в трёхрядном потоке машин, – идти до светофора метров сто вниз к площади, а потом ещё столько же возвращаться не хотелось категорически. Прошел мимо больших тёмных витрин супермаркета – его недавно закрыли, утешив на прощанье постоянных покупателей недельной распродажей. Раньше тут был клуб глухонемых, и в десятом классе я как-то раз выступал на его сцене в составе школьной рок-группы.

 

Паршивое было выступление, почти провал. Усилитель фонил бешено, никак не желая успокоиться и давать чистый звук. Мы нервничали, я колотил по своей убогой ударной установке невпопад, почти не слушая музыкантов, и единственным осознанным желанием было провалиться куда-нибудь под сцену и никогда больше не сидеть на этом дурацком табурете в беспощадном свете юпитеров, впитывая всем своим существом свист, улюлюканье и хохот потешающихся над лажающими рокерами школяров. Наконец, усилок перестал выть, и мы запели битловскую «Girl», потом Creedence Clearwater Revival «Have You Ever Seen The Rain». Усилитель продолжал предательски поскуливать, сбивая юных музыкантов с тона и ритма как раз тогда, когда мы, уже совсем расслабившись и не ожидая от него подвоха, начинали входить в раж. Сделав паузу и выслушав очередную порцию весёлого свиста ликующих по поводу нашей неудачи однокашников, мы снова принимались мужественно отрабатывать свою программу.

 

Я вошёл в сквер, больше похожий на пустырь – и это напротив райотдела полиции! Проходя за алтарём церкви Оранской Владимирской БМ не перекрестился – почему-то никогда не крещусь возле этого храма, чуть ли не наступающего своей папертью на крыльцо моего подъезда, только когда захожу в него изредка ради праздничной службы.

 

Господи! Я хожу по этой тропе уже сорок четыре года, с тех самых пор, как мы переехали сюда со старой квартиры на улице Полтавской во дворе Завода шампанских вин. И буду ходить ещё …ну, явно не столько же. Вот и подъезд. Я дома.