Какой невероятно голубой цвет у этого шарфа! И рисунок... похожий одновременно и на облака, и на воздушную вату из деревянного киоска, вечно полного пчёл.

 

Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!

 

Ах да! На небе видна неровная белёсая полоска. Кусочек неба для любимого - это же такая мелочь?!

 

- Ты только посмотри, что я тебе принесла!

 

Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.

 

- Угу. Красивый!

 

Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:

 

- Красивый. Как и ты.

 

Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.

 

- Я хотел тебе сказать... хотел... ещё давно...

 

Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и... вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной красавицы.

 

- Это для нас обоих, - спасает девчушка незадачливого ухажёра.

 

Она встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут на плечи: себе... ему... себе... ему...

 

Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.

 

- Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!

 

И она завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:

 

- На счастье!

 

Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и... наклонив его голову, неумело целует мальчишку в маковку.

 

- Ты чего?

 

От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.

 

- Я? Я... Мама всегда так делает...

 

Ветер, взявшийся невесть откуда, вновь с силой дёргает концы шарфа... но узел на голубом лоскуте оттого завязывается ещё сильнее.

 

Их глаза встречаются и... неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы... сталкиваются лбами. Испуганные - не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный - они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов - единственных свидетелей неловкого поцелуя.

 

Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.

 

Грузно наваливаются сумерки. Уже не видна белёсая полоска в стальной выси. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.

 

- А хочешь - я тебе спою?

 

Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.

 

- Красиво. Тебе надо идти в певицы.

 

- Нет. Я буду композитором. Знаешь почему? Я напишу для тебя волшебную музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это сочинила! Как она его любит! И её наверняка тоже очень любят». Любят? Эй... не молчи! Ведь любят?

 

- Любят... Очень...

 

 

 

Шарф уже не голубой - он цвета ночного неба.

 

Впереди их ночь.

 

Первая.

 

Последняя.

 

 

 

- От этой какофонии можно сойти с ума! - новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. - Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселят к чёртовой матери вместе с раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка! Это...

 

И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.

 

- Вот! - ткнула пальцем в дверь соседка-прокурорша. - И сегодня дождались! Начинается!

 

Звуки старого инструмента тем временем становились всё громче и... невыносимее.

 

 

 

Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках, старушка всматривалась в тёмное прямоугольное пятно на старых выгоревших обоях и улыбалась: улыбалась портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем без любимого мире; но, судя по тому, как нежно она смотрела на след от портрета, помнили... видели каждую чёрточку мальчишеского лица.

 

Звуки, заполнившие лестничную площадку стали резче.

 

- Вызывайте милицию! - скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки, принялась барабанить в дверь музыкантши. - Откройте! Милиция...

 

- Какая милиция? - переспросила дородная женщина с кастрюлей в руках.

 

- Та, которая скоро приедет! - огрызнулась зачинщица. - Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!

 

Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило исключительно соседей: слух щадил одинокую старушку и дарил ей волшебный обман - иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев... Иллюзию счастья.

 

И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир - в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.

 

И она вновь и вновь - ночью и днём, в будни и в праздники - будила стёртые до заноз клавиши, чтобы вернуться в тот довоенный вечер, когда еще был жив любимый - тот, для которого она всю жизнь пишет самую светлую и самую прекрасную музыку.