Так его звали, но ничего общего с разными курощупами, если вы об этом подумали, он не имел.

Дядя Петя имел морщинистое лицо и голос с удивительным задорно-мальчишеским тембром и мальчишеский же рост. А еще дядя Петя Куриный Бог был ужасающе косолап. Но не как медведь, а в противоположную сторону. Его ноги всегда находились в первой балетной позиции (пятки вместе, носки врозь, ступни соприкасаются пятками и развернуты носками наружу, образуя на полу прямую линию). Так он и ходил. Говорили, что, когда он пребывал в возрасте дитяти, зимой у них в избе начался пожар, и дядя Петя босиком выбежал на снег и застудил ноги. С тех пор они скосолапились.

Возрасту в дяде Пете, всю четверть века, что я его знал, всегда находилось одно количество – что-то около шестидесяти годков. На войну он по причине косолапости не ходил и как ветеран никогда не чествовался.

Статус дяди Пети в деревне для меня оставался загадкой. По всему выходило, что Куриный Бог – это классический деревенский дурачок, но нет. Что-то добавляло ему статусности и солидности. То ли то, что его младшая сестра работала продавщицей, то ли то, что с умом у него все находилось в порядке (хотя это и не бросалось в глаза), то ли что-то еще загадочное и не явное близорукому взгляду.

На вопрос по этому поводу мой сосед и товарищ десятилетний Сансаныч только покосился на меня и изрек: «Он просто Куриный Бог».

 

Сон дяди Пети Куриного Бога

Дядя Петя увидел себя.

Сухое мальчишеское тело и почти детское лицо, страшно перебитое старческими морщинами, с кожей пятнистой, грубой и отвисшей, рудовой и сразу синюшной. Глаза закрыты, а рот раззявлен – голова запрокинулась, и рот выставил черные с желтым, гнойные десна, тонкий в проединах зуб. Тело свешивалось с верхней ступени крыльца на нижнюю, вниз головою, редкие седые волосенки касались земли, в ухо ткнулась выбившаяся из-под доски бледная травинка.

Пустая бутылка угловатой формы лежала перед крыльцом.

Ругалась сестра. Она пришла из магазина после работы, ее руки заняты, она не могла перешагнуть тело, она видела бутылку, она ругалась. Сестра зло пнула его по ребрам, вроде как чтобы разбудить, но при этом с силой достаточной, чтобы выместить раздражение от его лежания и порожней дорогой бутылки, береженной к празднику.

Дернулись вывороченные ступни.

Неожиданно он услышал свой хрип. Слишком длинный хрип, хрип, который все тянулся и тянулся, как будто воздух выходил из большой проколотой шины со звуком нечистым, нутряным. Вышел. Шина обмякла.

Дядя Петя все понял. Так он умер.

Сестра пнула еще раз.

Его вышвырнули с крыльца, и он побежал. Теперь Дядя Петя не видел себя – это он сам бежал полуголый в одной рубашонке, босой. Бежал по цепенящему снегу, бежал из огня, из жара, из кусачего света, раскалившего вдруг ночную темноту избы. Он падал, зарывался в ледяную колючую крупу, все не мог встать, но как-то вставал, опираясь на проваливающийся снег, снова бежал. Под ногами жгло, обжигало лицо, обжигало голые ступни, жар везде, ледяной скрючивающий жар.

Жар появился из душной, теплой, безопасной темноты, когда все спали. Жар огня и пламени, жар снега и стужи, ужаса и отчаяния. Жар выдираемых из суставов ступней.

Дядя Петя понял – тогда в пламени пожара и в морозной стыни, он родился.

Родился для жизни, конец которой только что увидел.

Нет, еще не всё. Он увидел, кто принял эти роды.

Темный сарай – тяжелая дверь приотворилась, оттянутая снегом, или просто покосилась, оставив широкую щель. Он врезался в дверь с разбегу, снова упал и полез на четвереньках внутрь. Просто чтобы спрятаться от огня и льда. Внутри не так зябко, внутри что-то живое. Внутри солома. Он стал зарываться в нее, он хотел исчезнуть, спрятаться, вернуться в тепло и темноту. В дверь хлынул оранжевый свет, в щель влетели уголья. Один огромный уголь крутился на присыпанном снегом полу, шипел и хватал желтыми боками рассыпанные соломинки.

Наверху над головой кто-то зашевелился. Шорох, скрип, невнятное квохтанье и оглушительный резкий крик, крик – как будто разорвали саму ткань воздуха. И снова. И еще. После третьего крика ушел страх. Стало тепло, спокойно, сонно и грузно. И погас уголь.

Дядя Петя сказал свои первые в жизни слова.

– Пека… Пееека…

И закричал.

 

Красивое лирическое отступление

Коли солнечно свежим весенним утром первой половины восьмидесятых затрепетать крылами, закинуть голову так, что натянулось бы горло, задрать короткий желтый клюв, взвиться над лугами, подняться на максимальную высоту, доступную Alauda arvensis, или жаворонку полевому, и бросить взгляд вниз на Макаево и его окрестности, то ни фига толком не увидишь. Потому что полет звонкой пичуги мелковат для наших широт. Надо бы крылья размером с полземье или с треть неба. Тогда да…

Есть на самой высокой точке Солдатских гор (а может, и не на самой, кто ее мерил-то), так вот, есть такое место, что если встать в него, то кажется, будто стоишь ты на голове или даже на клюве гигантской птицы. Под тобой крутой обрыв, дальше узкий берег и снова обрыв в реку. Высоко. Высокая гордая шея птицы. Смотришь вокруг. Слева и справа ровным поворотом развернулась река – в нее ткнулись крылья, ткнулись да где под воду пляжем ушли, где вздыбились от отчаянных сил. Не утка ведь, не кряква какая водолазная – иного полета птица наша, не водолюбного. Да вот видишь, ткнулась в мокреть, макнула перья, увязла во влаге, бьется, волочит по зыби отяжелевшие крыла, но не опереться перьям о брызги, не оттолкнуться когтистым лапам от воды. И хвост увяз, промок, распался, встопорщился да помялся. Хвост – это само Макаево, с оврагами, да прудами своими. Вот такая птица.

Но что голова, что шея или хвост… Крылья! Вот в чем птица. Мокрые макаевские крылья.

Но это раньше было, а сейчас – городские разрезали на куски птицу…

В морду дам, кто скажет, что курицу!