"Такса" (2016) - Грусть у таксы длинная, как она сама, её по очереди хватит на разных хозяев...

ТАКСА (фильм Тодда Солондза) Такса – собака длинная, а кино-фильм (типа, игра слов, κυνός), между тем, короткий, если говорить о хронометраже. Однако объём предмета, как известно, зависит не только от его длины, но ещё и от ширины и глубины. В ширину тут как бы четыре совсем уж коротких фильма связанных одной длинной собакой. Ну, и ещё тем общим, чем все мы между собой связаны, и что именуется экзистенцией. А отсюда уж и рукой подать до экзистенциализма. А нам только того и надо… Главный герой фильма – рыжая, вполне себе симпатичная такса. Она как жизнь, она просто есть. Смысл таксы – в самой таксе, как и у жизни – смысл её в самой себе. А всё прочее, что так или иначе происходит, такой преференцией не обладает, и искать в нём, в этом происходящем, смысл столь же увлекательно, бесполезно и трогательно-абсурдно, как задавать детские вопросы типа: почему арбуз красный и сладкий, пахнет грозой, но всё равно кончился и завтра его нельзя начать есть с начала. Такса существует и своим существованием ставит разум в тупик. Есть-то она, есть, но зачем? Такса как жизнь, меняет хозяев, люди уходят, а такса остается, хуже того, идёт дальше уже без них. Но, забегая вперёд, скажем, что если у таксы отнять жизнь, а у жизни – лицо, то получится очень симпатичная мягкая игрушка с механической начинкой, которая иногда говорит: гав-гав!!! – правда без радости …но зато и без злобы. Если я лечу в самолёте, а у него вдруг перестали работать двигатели, и все пассажиры оказались в состоянии невесомости и стали в совершенно свободном ужасе плавать как рыбки по салону, то экзистенциализм такие в высшей степени неопределённые обстоятельства жизни почему-то называет пограничным состоянием. Наверное, потому, что философия с этим жутко громоздким названием считает, что если разум не отбежит как можно быстрее и дальше от опасной черты, начерченной молчанием двигателей, то обладающие этим разумом пассажиры в самом ближайшем времени переступят границу экзистенции. А это означает, что они перестанут быть её гражданами, лишатся гарантированных лояльным к её порядкам субъектам конституционных прав обладателя жизненной эссенции и, таким образом, перестанут быть объектами изучения безжалостной философии экзистенциализма. Но это их проблемы, а у таксы есть свои дела, её в этом самолёте не было и она уже спешит дальше. Поначалу ей казалось, что небо в клетку. Но быстро выяснилось, что в клетку попало не небо, а именно она, и то не на долго, только чтобы добраться до собачьего питомника. Фильм – он как появление на свет, такса осознала себя субъектом бытия именно в клетке. Почему? Ну, режиссёр так придумал. Может, он хотел сказать, что существование духа в вещественном мiре – это для него тюрьма, а может этого режиссёра в детстве покусал соседский пёс, и теперь его подсознательный страх хочет отгородиться от всех собак решёткой. А может, это вовсе и не начало истории, а её конец, которым нас предупредили, что «все там будем», в малюсенькой ячейке собачьего питомника, из которой неба не видно, даже в клетку. А потом нас сразу же знакомят с первым владельцем таксы, а по совместительству субъектом существования, мальчиком Реми, и он, конечно же, болен раком. Потому что рак для существования – это как поводок для таксы, кто-то за него регулярно дёргает и кричит «К ноге»! Скажете, ну, а это-то зачем? Затем. Поводок и ошейник в плане экзистенции – инструмент окультуривания диких существ, которыми неверно понят смысл свободы и её соотношения с культурой, из которых за одно нужно всегда платить другим. А чтобы всем было ясно, что ты существо культурное, будь любезен надеть ошейник, или, по крайней мере, галстук. Вот и рак – тот же галстук, только метафизический, окультуривает, так сказать, пограничными состояниями для «заграничной» жизни, в которую экзистенциализм не верит, а потому и рак для него – символ абсурдности существования. Буржуины, что с них взять. Как будто есть ананасы, жевать рябчиков и пить шампанское – это не абсурд. И тут начинается парадокс, который безуспешно пытались разрешить древние даосы (а потом и дзенские чудилы) своим дурацким спонтанным поведением. Ошейник культуры деформирует волю, которая суть проявление нашей изначальной сущности, или природы, а значит, уродует и саму личность, и её врождённые свойства, характер. Отсюда ясно: чем выше культура, тем больше геев (чем туже ошейник, тем сильнее деформация). Дудочка и кувшинчик: хочешь вкусно хавать, мягко дрыхнуть и смотреть голливудское кино – раздвигай булки. И не говори: «Да чё за беспредел такой»? Потому что сразу предупредили: либо в поте лица, либо со стыдом и в сраме, да и потом неизвестно как обернётся. Такая вот метафизика. Впрочем, и у таксы дела обстоят не лучше: проявил свою природную сущность на ковре в гостиной – тебя раз и в клетку, а клетку в гараж, и свет выключат. Посиди, поскули, подумай о культуре и о свободе самовыражения. Осмыслил? Иди, вырази своё раскаяние под деревом, вот так, молодец, держи сосиску, приобщись культуре. Но к ветеринару всё равно ехать придётся, нам проблемы с твоим потомством не нужны. Беги, такса, беги, культура покушается на твою природу, хочет сделать из тебя бесполое, безвольное существо! Эх, не успела, брендовый башмак цивилизации уже наступил на твой поводок: куда ты денешься с подводной лодки! Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник, на этих хозяевах свет клином не сошёлся. Вот только жаль Реми, он таксу любил, понимал и сочувствовал, потому что и его существование было опечалено ошейником рака. Страдание познаётся другим страданием, но само по себе оно не сближает страдающих. Сблизить может только сострадание, которого нет ни в дикости, ни в культуре. Оно где-то выше, за пределом существования, но иногда в него нисходит. Вот и дикий пёс Мамед, про которого мальчику Реми рассказывала мама, свою свободу использовал во зло, насиловал культурных пуделей, и даже диких белок, а ведь сам страдал от голода, вшей и венерических болезней. А у Реми, хоть и испорченного культурой, сердце было нежное и сострадательное. От дикости бывают вши, от культуры – диарея (хотя культура от неё всячески открещивается), а проходят между этими Сциллой и Харибдой лишь совершившие подвиг, как Одиссей, и получившие, как Ясон, помощь свыше. Эней нашёл окольный путь, но мнится, и он не сам об этом додумался. Культура не верит в Бога, только в правду, сострадание и любовь – так сказала мальчику Реми его мама. То, что без Бога, эти слова становятся всего лишь печальным звуком обречённости, культуре безразлично. Хорошо, что мама этого не понимает. И тогда без Бога, но с обезболивающим уколом, смерть – это что-то хорошее. Такой вывод сделал Реми, и от его экзистенциальной философии Камю и Сартр, давным-давно утратившие свою экзистенцию, обнялись и тихо заплакали. Потому что древо их жизни высохло и истлело, а семена мысли дают и дают новые всходы… Таксе, однако, Бог обезболивающий укол не судил, а судил Он ей новых хозяев. И даже не одних, а целую вереницу. Среди этих хозяев окажется и очень, очень грустный клоун - по жизни Дэнни Де Вито, и одна сердитая старушка, попытавшаяся своего канцера сбагрить таксе, и ветеринарная медсестра, такая одинокая и растерянная, что готова пойти куда угодно за случайно встреченным обколотым веществами одноклассником, который растерян и одинок ещё больше, чем она, и ещё меньше, чем она знает, куда надо идти. И супружеская пара молодых даунов, о которых я не берусь сказать, одиноки ли они и растеряны или наоборот, весьма счастливы. Но на этом ваш Вергилий умолкает, и далее по кругам экзистенциальных поисков смысла в абсурде всех и всяческих дел и действий на одинокой трассе человеческой жизни между тьмой её начала и тьмой конца ты, дорогой мой Друг и Читатель, пойдёшь самостоятельно, иначе голос проводника – мой голос – только помешает тебе увидеть, понять и прочувствовать те короткие, но вместившие в себя несколько мiров, истории, которые будет рассказывать тебе Такса.