"Патерсон" (2016) - Поэзия остановленного мгновения и дзен в американской провинции глазами мороженого окуня. #культур_егерь

Обе кладбищенские строчки спонтанно появились в сознании при мысли об эпиграфе. И это притом, что хотел назвать свой отзыв на фильм Джима Джармуша "Патерсон, или Мгновения вечности". Фильм прост, как взгляд из окна на провинциальный город. Сюжет тривиален, как жизнь захолустного обывателя. Внешние действия персонажей скудны и скупы, как полицейский протокол о нарушении правил дорожного движения водителем, проехавшим ночью по пустому шоссе на красный свет. Отчаявшийся влюблённый с игрушечным пистолетом и закоротившая проводка в автобусе – две самые острые коллизии в тягуче-неспешном развитии сюжета, а смена дней несёт меньше изменений, чем в известном фильме «День сурка». Эмоциональная аура главного героя, как у холодных макарон, сваренных ещё позавчера. Вся суть фильма – это сокровенное умение Патерсона найти поэзию в вяло текущей обыденности, в повторяющихся день изо дня внешне однообразных событиях и обстоятельствах и его личного существования, и жизни всего городка, где даже ружьё, повешенное на стену в первом акте не выстрелит никогда (эпизод с лайт-версией гопников, предупреждающих Патерсона о неспокойных улицах и советующих беречь породистого пса от жуликов логического продолжения не имеет). Специфическое отличие вторника или четверга рождает в тонко организованной душе автобусного водителя особое поэтическое настроение, меняющее взгляд на привычные вещи и проливающееся на чистый лист бумаги прекрасными строками, цельность которых заключает в себе новый, веющий живым дыханием, ни на что не похожий мiр. И это рождение новых мiров может происходить ежедневно, стоит лишь распахнуть душу моменту здесь и сейчас, впитать его полноту, неповторимые смыслы, тончайшую фактуру и неуловимые движения. Конечно, это дзен и конвертированная человеком без корней эстетика японской культуры. Но, как говорил дядя Лёша, мой видавший виды сосед: «За неимением жены, пользуемся кухаркой». Глагол, само собой, у него был другой, более конкретный. Фильм догоняет. Сначала материал сопротивляется, даже отталкивает своей инертной, неповоротливой массой, накатывающейся на тебя раз за разом как тяжёлая океанская волна, бесчувственная и безучастная. Потом ритм экранного действия цепляет тебя и начинает тащить, мощно и мерно. И ты сдаёшься. И тогда тебе открывается то, что говорит Джармуш без слов и жестов. Ты, наконец, влезаешь в шкуру героя и начинаешь видеть этот убогий мiр его глазами, и выясняется, что этот мiр отнюдь не убог, но глубина его скрыта от тех, кто привык скользить водомеркой по поверхности вещей и событий. Первое впечатление, державшееся более половины фильма, было примерно таким: День ото дня не отличим, Ну, разве что проснёшься в среду В позе чуть отличной от той, В которой пробудился в понедельник. Уткнёшься носом в антрацит волос Рассыпанных небрежно по подушкам Женой, которой просыпаться ещё рано. И тихо выскользнешь из солнечных полос, Пробившихся сквозь пыль, и тюль, и стекла И двойные рамы. Неслышно утекают мои три измеренья В четвертое, похожее на омут или На большой аквариум, где плавают Всего две рыбы. Пусть это будем Ты и Я. Ну, разве не хотела б ты стать рыбой? Зачем, родной? Ведь мы с тобой и так Две дохлые большие рыбы, Давно гниющие на океанском берегу, Пустом и бесприютном, - лишь кучи Водорослей выброшенных штормом, Да крабы, от которых ускользнул отлив, И над всем этим только резкий крик Последнюю надежду потерявших чаек… Ближе к концу оно не то чтобы изменилось, но стало расширяться и вмещать в себя ноты и оттенки, вполне противоположные своему лейтмотиву. Дохлые латимерии, гниющие на пустынном берегу океана бытия, начали воскресать и медленно, но упорно, поползли по спиралям эволюции, стремясь обрести разум, встать на ноги и выразить словами ту бездонную полноту своего сердца, где букеты восторгов и эйфории туго стянуты траурной лентой смерти, а сверкающий жемчуг даров жизни нанизан на шёлковую нить первобытного ужаса. Ведь во внутренней тьме, в глубинах каждой персональной бездны плавает всё та же кистепёрая тварь, о которой мы нечего не знаем, не можем узнать, да, собственно, и не хотим. И тогда мы поступаем как престидижитатор с волшебным ящиком, в котором исчезает кролик в лайковых перчатках и маленьком чёрном цилиндре. Мы отгораживаем свою внутреннюю бездну зеркалом, направленным вовне, и в этом зеркале отражается пустота, постепенно наполняемая облаками, скалами, водопадами, красными кирпичными стенами старых строений, движущимся транспортом, торопливыми или, наоборот, неспешными пешеходами, зеленью деревьев и нежными лепестками цветов, и множеством, множеством глаз, в которых ужас бездны непроницаемо скрыт за такими же как у нас самих зеркалами. Под занавес появляется дзенский мастер и демонстрирует спонтанное действие, которое по неведению можно принять за юродство, однако, его внутренний смысл имеет противоположный юродству вектор. Выбор, по сути, всегда один: мертвая душа в живом до времени теле или живая смерть тела, приютившего и питающего вечный дух, имеющий обетование жизни и власть воскресить своё временное пристанище? Оставаться ли ходячей рамой безжизненного зеркала или разбить стеклянную преграду и войти в кромешную тьму лабиринта страха, выходом из которого станет живая Дверь, ведущая в Вечный Свет. Трудный путь или «некое страшное ожидание суда»? Вряд ли Джармуш вообще видит эту дилемму. Мне кажется, он давно сделал свой выбор и искренне верит в его правильность. Джиму нравится свет, который льётся в его сознание с поверхности зеркал. Пусть этот свет всего лишь иллюзия, но ведь то, что он высвечивает – вполне реально. Пусть где-то там, за мраком неизвестности есть источник истинного Света, но стоит ли тратить силы и время своей краткой жизни и, неоправданно рискуя, бросив свою дохлую синицу, не поймать заветного журавля? Бодхидхарма Патерсон смотрит на стену падающей воды. Это, конечно, не 9 лет носом в сырую стену пещеры, как 28-й Патриарх, но тоже дзен. И когда он крутит баранку своего автобуса – дзен. И когда выгуливает пса, или пьёт в баре пиво, или смотрит на жену, или ест приготовленный ею обед – это всё дзен. Может, когда он выбивал муляж пистолета из рук суицидного Ромео, поверхность его зеркала чуть-чуть затуманилась от учащённого дыхания и заколебалась от возбуждённого сердцебиения, но хорошо натренированная психика быстро восстановила status quo. И всё опять стало дзен. Не зря же японец (Бог весть откуда взявшийся в Патерсоне) опознал в нём родственную сущность. Есть такой фильм, «Большая рыба». Там был городок-пряник, совершенный близнец города Патерсон, в котором живёт поэт-водитель автобуса Патерсон. Даже ещё пряничнее, просто зефир с мармеладом и медовая коврижка с корицей, поскольку "Большая рыба" – это сказка для взрослых. Только герой сей сказки, попав в не чаянный им ванильный рай, сбежал оттуда босиком, в кровь разбив ноги. А городок умер, истлел и рассыпался. Потому что это был муляж из папье-маше, приманка для души истинного обывателя. Герой прошёл искушение и выбрал неизвестное, но настоящее живое будущее, предоставив сахарной иллюзии чахнуть за ненадобностью. Если бы «Большую рыбу» снимал Джим, герой остался бы в этом сказочном городке и нашёл бы своё счастье с его немудрящими обитателями в неизменности ежедневного ритуала, в простоте веселья всем довольного сердца и стабильно лучшем в мiре вишнёвом пироге. PS. И, господа, если чё, не надо кидать в меня гнилыми томатами, я тоже фанат Джима как художника, что отнюдь не обязывает меня быть его идейным соратником. Всем желаю смотреть только настоящее кино, ну или хотя бы хорошее.