Кто хоть однажды видел это... Но, к счастью, мне не довелось. Или стихи и о стихах Михаила Дудина

Как-то в феврале мне попалась в руки очередная книжка со стихами из "советской эпохи". Там, как некоторые выражаются, в "совке", много бывало всякого. Но, именно по стихам, бывали и личные открытия: Твардовский, Рубцов, Тарковский... И, конечно, вятские поэты — о них позже, а пока о недавнем: мне попалась книга Михаила Дудина "Судьба". Быстренько пролистав, сделал быстрый вывод — всё типично для советских стихов. Но посмотрев внимательнее, удивился, что автор, в основном, пишет в классическом стихосложении, а не "по желанию души и без рамок стихосложения", как бы выразились сейчас. Это меня заинтересовало и я решил прочесть первый стих. И... да — он (стоило ли удивляться?) о войне. Нууу... их так много, но, всё же, начал читать... Первые пара строф, казалось, были типичны. Но далее в мозг стрельнула строка "Трёхсотпятидесятый день войны" — ну ведь мощно и не стандартно, верно? Ради интереса перелистнул страницу и... был разочарован — первое стихотворение в книге не просто о войне, оно чуть ли не поэма! — так грузить читателя с первого произведения!.. Ладно, вздохнул и... стал читать...

(дальше, как сейчас говорят, -- спойлеры, да и хрен с ними!!!)

И тут я осознал, что буквы то расплываются, то преломляются от... выступивших слёз?..

На этом мне пришлось сделать паузу — я просто не смог сходу прочесть дальше...

Кто бы знал, что этот первый стих настолько вдарит в душу, что, местами с комом в горле и с выступающими слезами, я прочёл всю книгу в один присест, а Михаил Дудин — теперь один из моих любимых авторов. Не спорю: есть (и будут) и другие авторы-открытия, но пока, ко всем прочим, пусть будет Дудин. Отдельно хотелось бы рассказать о вятских авторах, писавших о войне, но это уже другая заметка. А сейчас — несколько стихов Михаила Дудина о... тех временах: всего 5 стихов, но сколько впечатлений и боли!..

О мертвых мы поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова. И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо Обветренные скулы сведены. Трехсотпятидесятый день войны. Еще рассвет по листьям не дрожал, И для острастки били пулеметы... Вот это место. Здесь он умирал — Товарищ мой из пулеметной роты. Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело. Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал. Потом сильней, входя в горячий пыл, Как будто настежь вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена. Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась, Здесь рядом с нами возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств. Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва, И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва. Еще минута. Задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима. Еще мгновенье. Перекосит рот От сердце раздирающего крика, — Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника! Лесная яблонь осыпает цвет, Пропитан воздух ландышем и мятой... А соловей свистит. Ему в ответ Еще - второй, еще — четвертый, пятый. Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом Раскидан настороженный уют Тяжелым, громыхающим снарядом. А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра. Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде. Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой, бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем. Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца. Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле Когда он, руки разбросав свои, Сказал: "Ребята, напишите Поле: У нас сегодня пели соловьи". И сразу канул в омут тишины Трёхсотпятидесятый день войны. Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал. И, может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: "Ребята, дайте знать Ирине: У нас сегодня пели соловьи". И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд. Пусть даже так. Потом просохнут слезы, И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем У той поджигородовской березы Ты всмотришься в зеленый водоем. Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи. Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвых мы поговорим потом.

Был год сорок второй. Меня шатало От голода, От горя, От тоски. Но шла весна, — Ей было горя мало До этих бед. Разбитый на куски, Как рафинад сырой и ноздреватый, Под голубой Литейного пролет, Размеренно раскачивая латы, Шел по Неве с Дороги жизни лед. И где-то там, Невы посередине, Я увидал с Литейного моста На медленно качающейся льдине Отчетливо Подобие креста. А льдина подплывала, За быками Перед мостом замедлила разбег. Крестообразно, В стороны руками, Был в эту льдину впаян человек. Нет, не солдат, убитый под Дубровкой На окаянном «Невском пятачке», А мальчик, По-мальчишески неловкий, В ремесленном кургузом пиджачке. Как он погиб на Ладоге, Не знаю. Был пулей сбит или замерз в метель. ...По всем морям, Подтаявшая с краю, Плывет его хрустальная постель. Плывет под блеском всех ночных созвездий, Как в колыбели, На седой волне. ...Я видел мир. Я полземли изъездил, И время душу раскрывало мне. Смеялись дети в Лондоне. Плясали В Антофагасте школьники. А он Все плыл и плыл в неведомые дали, Как тихий стон Сквозь материнский сон. Землятресенья встряхивали суши. Вулканы притормаживали пыл. Ревели бомбы. И немели души. А он в хрустальной колыбели плыл. Моей душе покоя больше нету. Всегда, Везде, Во сне и наяву, Пока я жив, Я с ним плыву по свету, Сквозь память человечеству плыву.

На закате горят города, Задыхаются с детскими снами. Эшелоны уходят туда, Эшелоны, набитые нами. Там трещит за редутом редут. Там сломался рубеж обороны. На закат эшелоны идут, Днем и ночью идут эшелоны. На закате горят города. Не гляди, не надейся на чудо. Эшелоны уходят туда. Но они не вернутся оттуда. Провожала нас Родина-мать, И шинель и винтовку вручила. Не просила в бою погибать И в бою отступать не учила. Нам судьбою узнать не дано Все о нас сочиненные были. Мы погибли без спроса давно, А о том, как погибли, забыли. Пролетели над нами года, И салют отгремел многократно. Эшелоны ушли в никуда. И никто не вернулся обратно.

О. Ф. Берггольц Я нес ее в госпиталь. Пела Сирена в потемках отбой, И зарево после обстрела Горело над черной Невой. Была она, словно пушинка, Безвольна, легка и слаба. Сползла на затылок косынка С прозрачного детского лба. И мука бесцветные губы Смертельным огнем запекла. Сквозь белые сжатые зубы Багровая струйка текла. И капала тонко и мелко На кафель капелью огня. В приемном покое сиделка Взяла эту жизнь у меня. И жизнь приоткрыла ресницы, Сверкнула подобно лучу, Сказала мне голосом птицы: "А я умирать не хочу..." И слабенький голос заполнил Мое существо, как обвал. Я памятью сердца запомнил Лица воскового овал. Жизнь хлещет метелью. И с краю Летят верстовые столбы. И я никогда не узнаю Блокадной девчонки судьбы. Осталась в живых она, нет ли? Не видно в тумане лица. Дороги запутанны. Петли На петли легли без конца. Но дело не в этом, не в этом. Я с новой заботой лечу. И слышу откуда-то, где-то: "А я умирать не хочу..." И мне не уйти, не забыться, Не сбросить тревоги кольцо. Мне видится четко на лицах Ее восковое лицо. Как будто бы в дымке рассвета, В неведомых мне округах Тревожная наша планета Лежит у меня на руках. И сердце пульсирует мелко, Дрожит под моею рукой. Я сам ее врач, и сиделка, И тихий приемный покой. И мне начинать перевязку, Всю ночь в изголовье сидеть, Рассказывать старую сказку, С январской метелью седеть. Глядеть на созвездья иные Глазами земными в века И слушать всю ночь позывные Бессмертного сердца. Пока, Пока она глаз не покажет, И не улыбнется в тени, И мне благодарно не скажет: "Довольно. Иди отдохни".

А следующее уже не из книги — штудировал интернет...

Б. И. Пророкову В моей душе живут два крика И душу мне на части рвут. Я встретил день войны великой На полуострове Гангут. Я жил в редакции под башней И слушать каждый день привык Непрекращающийся, страшный Войны грохочущий язык. Но под безумие тротила, Сшибающего наповал, Ко мне поэзия сходила В покрытый плесенью подвал. Я убегал за ней по следу, Ее душой горяч и смел. Ее глазами зрел Победу И пел об этом, как умел. Она вселяла веру в душу И выводила из огня. Война, каменья оглоушив, Не оглоушила меня. И я запомнил, как дрожала Земля тревогою иной. В подвале женщина рожала И надрывалась за стеной. Сквозь свист бризантного снаряда Я уловил в какой-то миг В огне, в войне, с войною рядом Крик человека, первый крик. Он был сильнее всех орудий, Как будто камни и вода, Как будто все земные люди Его услышали тогда. Он рос, как в чистом поле колос. Он был, как белый свет, велик, Тот, беззащитный, слабый голос, Тот вечной жизни первый крик. Года идут, и ветер дует По-новому из-за морей. А он живет, а он ликует В душе моей, в судьбе моей. Его я слышу в новом гуде И сам кричу в туман и снег: - Внимание, земные люди! Сейчас родился Человек!

После ТАКИХ стихов как-то стыдно своими марать бумагу — каюсь, есть парочка (а кто не пробовал?). Но однозначно: нас там не было — нам НИКОГДА не написать такое! И слава богу!!!

Русский советский поэт, переводчик и журналист, военный корреспондент. Общественный деятель, сценарист, автор текстов песен и более 70 книг стихов.* * из Википедии.

P.S. Если заметите опечатки, напишите, пожалуйста, — исправлю.