«Поэзия, следи за пустяком» слово об Александре Кушнере

У каждого поэта есть программное стихотворение, часто оно же – самое узнаваемое, но иногда случается одна строка, ушедшая в народ, и мы цитируем при случае «Нам не дано предугадать», «Когда б вы знали, из какого сора», «Никогда ни о чем не жалейте», «Я пришел к тебе с приветом» вовсе не задумываясь, кто автор. Одна из таких строк, ставшая пословицей, вспоминается всё чаще: «Времена не выбирают, в них живут и умирают», и принадлежит она Александру Кушнеру, о котором я немножко сегодня расскажу. Родился Александр Семенович в 1936 году в Ленинграде, окончил филфак, учительствовал, в 1960-м стихи Кушнера опубликовали в журнале «Синтаксис» и перепечатали в «Гранях» на Западе. Первая его книга вышла в шестьдесят втором. Всего их полсотни. Странная штука – биографии современников: по году и месту рождения, фамилии, по упоминанию заграничных публикаций в шестидесятые многое становится понятно, чуть ли не всё. Однако это только на первый взгляд – общность судеб всегда с вариациями. За подробностями жизни А. Кушнера, если интересно, можно обратиться к авторитетным источникам. Особенного ничего там нет. Мне хочется про стихи. Биографии тем и сильны, Что обнять позволяют за сутки Двух любовниц, двух жен, две войны И великую мысль в промежутке. Пригождайся нам, опыт чужой, Свет вечерний за полостью пыльной, Тишина, пять-шесть строф за душой И кусты по дороге из Вильны. Даже беды великих людей Дарят нас прибавлением жизни, Звездным небом, рысцой лошадей И вином, при его дешевизне. Жизнь поэта – это его стихи и место, которое он занимает меж собратьев по перу. Сто лет назад, читая «Соло на ундервуде», я зацепилась за такое, ныне цитируемое бесконечно: «Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас – к небу». Мне страшно понравились эти определения печали и тоски, и, прекрасно зная, кто такой Бродский, я пошла знакомиться с Кушнером. Тем более, что они дружили – для меня это было важно. Свет мой зеркальце, может быть, скажет, Что за далью, за кружевом пляжей, За рогожей еловых лесов, За холмами, шоссе, заводскими Корпусами, волнами морскими, Чередой временных поясов, Вавилонскою сменой наречий, Есть поэт, взгромоздивший на плечи Свод небесный иль большую часть Небосвода, — и мне остается Лишь придерживать край, ибо гнется, Прогибается, может упасть. А потом на Неву налетает Ветерок, и лицо его тает, Пропадает, — сквозняк виноват, Нашей северной мглой отягченный, Только шпиль преломлен золоченый, Только выгиб волны рыжеват. Антитезы «тоска – печаль», «Бродский – Кушнер» позволят кратко пояснить поэтику Александра Кушнера, в сравнении с известной величиной это проще. Тем более что в любой практически статье о Кушнере обязательно вспоминают его антипода. «У Бродского – эпигоны, а у Кушнера – ученики, преемство той традиции, которую он организовал и передал дальше, имеет исключительное значение, а те изумительные открытия, которые делает Бродский, пытаются повторять дальше, хотя смысла в этом нет. Если Бродский – романтик, то Кушнер антиромантик.» (А. Машевский). Потом, спустя годы, антиподы разошлись в прямом смысле – что ж, бывает. Как говорил сам И.А., «Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв». Тем не менее люблю обоих – по-разному. Итак, что говорит сам А. Кушнер о поэзии: «Поэт — это человек, постоянно занятый выпытыванием у жизни ее смысла, но в особой, поэтической, а не рассудочной, логической форме. И в конце концов, не это ли ощущение чуда жизни, вечного изумления перед нею — главное свойство и занятие поэзии?» И действительно, стихи, написанные согласно рецепту самого Александра Семеновича: «Поэзия, следи за пустяком. Сперва за пустяком, потом за смыслом», взятые из всего, что рядом, изумительны в своей простоте и точности. Ребенок ближе всех к небытию. Его еще преследуют болезни, Он клонится ко сну и забытью Под зыбкие младенческие песни. Его еще облизывает тьма, Подкравшись к изголовью, как волчица, Заглаживая проблески ума И взрослые размазывая лица. Еще он в белой дымке кружевной И облачной, еще он запеленат, И в пене полотняной и льняной Румяные его мгновенья тонут. Туманящийся с края бытия, Так при смерти лежат, как он — при жизни, Разнежившись без собственного «я», Нам к жалости живой и укоризне. Его еще укачивают, он Что помнит о беспамятстве — забудет. Он вечный свой досматривает сон. Вглядись в него: вот-вот его разбудят. При всей прекрасности и серьезности стихов Александра Кушнера, есть в них часто улыбка, скрытая ирония – иногда озорная, чаще грустная. Расположение вещей На плоскости стола, И преломление лучей, И синий лед стекла. Сюда — цветы, тюльпан и мак, Бокал с вином — туда. «Скажи, ты счастлив?» — «Нет». — «А так?» «Почти». — «А так?» — «О да!» Или такое вот, откровенно стёбное. Не люблю французов с их прижимистостью и эгоизмом, Не люблю арабов с их маслянистым взором и фанатизмом, Не люблю евреев с их нахальством и самоуверенностью, Англичан с их снобизмом, скукой и благонамеренностью, Немцев с их жестокостью и грубостью, Итальянцев с плутовством и глупостью, Русских с окаянством, хамством и пьянством, Не люблю испанцев, с тупостью их и чванством, Северные не люблю народности По причине их профессиональной непригодности, И южные, пребывающие в оцепенении, Переводчик, не переводи это стихотворение, Барабаны, бубны не люблю, африканские маски, турецкие сабли, Неужели вам нравятся фольклорные ансамбли, Фет на вопрос, к какому бы он хотел принадлежать народу, Отвечал: ни к какому. Любил природу. Ну и еще – из любимых. Страна, как туча за окном, Синеет зимняя, большая. Ни разговором, ни вином Не заслонить ее, альбом Немецкой графики листая, Читая медленный роман, Склонясь над собственной работой, Мы всё равно передний план Предоставляем ей; туман, Снежок с фонарной позолотой. Так люди, ждущие письма, Звонка, машины, телеграммы, Лишь частью сердца и ума Вникают в споры или драмы, Поступок хвалят и строку, Кивают: это ли не чудо? — Но и увлекшись, начеку: Прислушиваются к чему-то. Кроме темы внутренней свободы, важной для поэта во все времена, А. Кушнеру свойственна типичная питерская «тоска по мировой культуре» человека, ограниченного рамками своего города. А те, кто был в Италии, кого Туда пустили, смотрят виновато, Стыдясь сказать с решительностью Фета: «Италия, ты сердцу солгала». Иль говорят застенчиво, какие На перекрестках топчутся красотки. Иль вспоминают стены Колизея И Перуджино… эти хуже всех. Есть и такие: охают полгода Или вздыхают — толку не добиться. Спрошу: «Ну что Италия?» — «Как сон». А снам чужим завидовать нельзя. Этот город – в какой-то мере средоточие той самой мировой культуры – становится одним из главных героев его стихов, что мне очень по сердцу. Не со всяким я готова гулять по Питеру. Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки, У стриженых лип на виду, Глотая туманный и стойкий Бензинный угар на ходу, Меж Марсовым полем и садом Михайловским, мимо былых Конюшен, широким обхватом Державших лошадок лихих. Пойдем же! Чем больше названий, Тем стих достоверней звучит, На нем от решеток и зданий Тень так безупречно лежит. Можно добавлять и добавлять стихотворений – о любви, о жизни. Им, замечательным, нет счета. В декабре я приехал проведать дачу. Никого. Тишина. Потоптался в доме. Наши тени застал я с тоской в придачу На диване, в какой-то глухой истоме. Я сейчас заплачу. Словно вечность в нездешнем нашел альбоме. Эти двое избегли сентябрьской склоки И октябрьской обиды, ноябрьской драмы; Отменяются подлости и наскоки, Господа веселеют, добреют дамы, И дождя потоки Не с таким озлоблением лижут рамы. Дверь тихонько прикрыл, а входную запер И спустился во двор, пламеневший ало: Это зимний закат в дождевом накрапе Обреченно стоял во дворе, устало. Сел за столик дощатый в суконной шляпе, Шляпу снял — и ворона меня узнала. *** Ну прощай, прощай до завтра, Послезавтра, до зимы. Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы. Порознь встретим и проводим. Ну прощай до лучших дней. До весны. Глаза отводим. До весны. Еще поздней. Ну прощай, прощай до лета. Что ж перчатку теребить? Ну прощай до как-то, где-то, До когда-то, может быть. Что ж тянуть, стоять в передней. Да и можно ль быть точней? До черты прощай последней, До смертельной. И за ней. Вот накидала стихов, но не только они интересны для нас, пишущих – у Александра Кушнера имеются статьи и эссе о персоналиях, литературе, стихосложении. Не удержусь и приведу пару отрывков на злобу дня. Думаю, многие узнают в них себя или своих товарищей по перу, не говоря о местных критиках. 1. «…такая рифма уже есть у Анненского — в «Шуточном трилистнике»: Как ни гулок, ни живуч — Ям – — б, утомлен и он, затих Средь мерцаний золотых, Уступив иным созвучьям. Кажется, такую рифму можно назвать разорванной. Слово разрывается, часть его переходит в следующую строку. Если бы Анненский знал, какого демона он разбудил, какого джинна выпустил из бутылки! Впрочем, джинн поначалу не поверил своему счастью и лет восемьдесят просидел, не осмеливаясь вылезти наружу. Зато сегодня разорванная рифма стала любимым орудием графомана. Чем плохи такие рифмы? Даже не тем, что понятие рифмы здесь профанируется, что подобная рифма натужна, неестественна — и наш слух отказывается ее услышать. Хуже всего то, что благодаря такому простенькому приему все слова в языке могут быть зарифмованы, в то время как искусство тем и отличается от ремесла, тем более — от фабричного конвейера, что ставит перед автором ряд преград; подлинный поэт преодолевает их, как лошадка на ипподроме, перелетающая через барьеры и рвы с водой. Вы ищете рифму к слову «болт»? Нет ничего проще. Зарифмуйте его со словом «болтовня», перенеся «овня» в следующий стих! И еще в сегодняшних стихах стихотворная строка нередко заканчивается на какой-нибудь союз или предлог: Теперь смотри, смотри, Как сквозь дома густые Идут оконных рам кресты и… То есть нет такого слова, которое теперь нельзя было бы зарифмовать: голова и — Гаваи; глядишь и — афиши; домой и — помои; сараи — осетра и… А вот, например, предлог «в», — им тоже очень удобно заканчивать строку: река в — рукав; укор в — Корф; заглянул в — Вульф… Или предлог «с»: приди с — Парис; в связи с — сюрприз и т.д. Нет, разумеется, единичные случаи такой рифмы — явление вполне терпимое, иногда замечательное — дурно, когда такой способ рифмовки, уже в силу своей оригинальности не рассчитанный на бесконечное повторение, нещадно эксплуатируется, превращается в общепринятую моду». («Новая рифма») 2. «Спросите нашего среднего читателя из «племени пушкиноведов», ценителя «белозубых стишков», что он знает из Пушкина? И вы почти наверняка услышите выученные в детстве строки про лукоморье, дуб зеленый, еще одно-два стихотворения. Ни «Десятую заповедь», ни «В начале жизни школу помню я...», так же, как «Полководца», «Воспоминание», «Не дорого ценю я громкие права...» вам не назовут, можете проверить». («Возвращение»). В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи. А хор за стеной в помещенье поет, заглушая стихи, И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют, Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колес и запруд. Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша! Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живет не спеша, Меж тем как движенье, движенье прописано нам от тоски. Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски. За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть? Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть! Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы. Сказал бы я честно: не знаю, — да мне доверяют, увы. Уж как там, не знаю, колеса немецкую речку рыхлят, Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, — Любительское сочиненье при Доме ученых в Лесном, И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом. P.S. Признаюсь, что вначале чуть наврала про то, как познакомилась с этим поэтом. Вообще-то мой первый Кушнер был тоненький, за тридцать пять копеек. «Когда я буду взрослым, я буду очень грозным!», «Лежала в буфете коробка конфет. Ужасные дети открыли буфет» и прочие веселые стишки помню наизусть до сих пор, если у вас есть маленькие дети – срочно ищите и читайте, удовольствие и им, и вам гарантировано! Чудесных стихов вам, друзья!