МИР СТАНОВИТСЯ МЕНЬШЕ

Когда я понял, что встречаясь и знакомясь с людьми много старше себя… В общем, обрекаешь себя на понимание, что однажды доведётся пережить их смерть. Ты ещё будешь, а от них останется какая-то память, к которой уже никогда ничего не прибавится. Эту мысль гонишь от себя, останавливаешь, переключаешься на что-то хорошее, светлое, а она возвращается. Вот, вчера ушел из жизни Лев Александрович Аннинский. Восемьдесят пять лет. Недавно только говорили о нем. Радовались, что жив, вспоминали точки пересечения. Я читал его даже не знаю сколько лет. Наверное, с начала девяностых. В двухтысячных на полке появилась его книга про бардов. Познакомились позже. Пришел на творческий вечер, по окончании ещё и интервью записал. О чем – сейчас и не помню. Кроме одного момента. Лев Александрович рассказывал о молодом Окуджаве. Живо. Интересно. А начал с фразы: «Я считаю себя вторым человеком, который записывал Булата Шаловича. Первых то много…» Это – личное. Больше от себя и сказать нечего. Дальше – цитаты. «Умер Лев Аннинский, литературный критик и последний актёр фильма "Подкидыш" До конца жизни литературный критик называл себя "пограничной собакой", как и герой из знаменитого фильма». (ЕВГЕНИЯ КОРОБКОВА) «Если кого из советских критиков и знали широкие читающие массы, то его. И он едва ли не первым в своем поколении научился ставить правильные слова в правильном порядке, то есть писать легко и вольно, что потом станет нормой, но эту норму задал он — вместе с двумя-тремя сверстниками». (АЛЕКСАНДР АРХАНГЕЛЬСКИЙ) «Последний раз виделись на юбилее журнала "Дружба народов". Столкнулись в дверях на выходе. Я вежливо распахнул перед ним дверь и сказал: - Здравствуйте, Лев Александрович! - Здравствуйте, Дима, - ответил Аннинский, - а я уже ухожу. Нет, ничего такого он мне не говорил. Это я всё насочинял себе. Он просто улыбнулся, кивнул мне и пошёл к метро. Я остался стоять в дверях. Потом вышел на улицу, закурил и подумал: "Хорошо бы научиться рецензировать стихотворные книги так, как это делает Лев Александрович..." И сейчас хочу того же. Только теперь в моих мыслях глагол "делает" будет звучат в прошедшем времени: "...как это делал..." Светлая память, мудрый человек». (ДМИТРИЙ АРТИС) ЛЕВ АННИНСКИЙ: * Когда мне не дают работать, я начинаю беситься. *Я никогда не читаю текст как текст. Читать текст как текст меня пять лет учили в университете. Я с удовольствием это освоил и хорошую строчку стиха от плохой отличаю. Но я всегда воспринимал текст как явление реальности. Я нахожу интересное в любом тексте, даже и плохо написанном. *Так что же, критик — не анализирует? Поет, как птица? Отвечу словами поэта: поет, как птица, но слышит, как скрипит земная ось. И добавлю: как скрипят всякие родные телеги поближе. Так что попутно и задачи анализа здесь решаются. Но не в них цель. Попутно можно даже притвориться, что тебе безумно интересны “эстетические принципы”, что ты озабочен “совершенством и многообразием словаря” (десяток лет спустя надо разглагольствовать “про топонимы, генотипы и системы ассоциативных связей”). А в душе-то по-прежнему кипят слезы, и их приходится прикрывать зубоскальством, если нет сил делать вид, что ты “исследуешь” литературу. * Как отпрыск двух бродячих народов, приросший к земле, я с особенной преданностью вживался во все русское и из верующего коммуниста сделался в конце концов фаталистом. * Предпочитаю с начальниками вообще не вступать в отношения. * — Ты что, с ними?! Как ты можешь иметь с ними дело? Да мы с ними на одну делянку не сядем! Сядете, господа. Потому что делянка у нас с вами (с “ними”) общая. И нары будут общие, если сядем. И почва одна. И в случае землетрясения проваливаться будем все вместе. И в случае засухи сдохнем тоже вместе. Разве что кто-то рванет на другую “делянку”. Но с теми и разговора не будет — негде вести. Не зарекаясь от землетрясения, замечу, что засуха действительно подступает. * Интеллигенция — не часть народа, ибо когда она ею становится, ее тут же сжирают. Интеллигенция — это фермент, катализатор. И я — меченый атом этого народа, кричащий изо всех сил, испускающий свою радиацию. Граница ведь пролегает не между народом и интеллигенцией — это у нас так по-дурацки устроено, что интеллигенция выделилась в страту, социальную группу, стала отличаться породами домашних собак... Граница пролегает даже не между пером и лопатой, потому что бухгалтер работает пером, а скульптор фактически лопатой, и все равно комплекс вины — у скульптора, потому что он свое дело делает с наслаждением, а бухгалтеру в большинстве случаев оно малоинтересно. Граница — между теми, кого заставляют, и теми, кто хочет делать что-то. И все. * Я счастлив здесь и сейчас, насколько это возможно, и никуда не уеду, разве что у меня будет выбор — или головой вперед, или ногами. Но сам — никогда. Здесь — работа, язык — среда творчества и обитания. Если уж все русские возьмут и переселятся куда-нибудь — тогда я, разумеется, с ним. *Как я узнал впоследствии, отец хотел назвать меня Дмитрием (услышав это, я был благодарен ему настолько, что хотел назвать Дмитрием сына… родилась, правда, дочь). Когда моя мать Дмитрия отмела решительно, отец махнул рукой: «Тогда называй, как знаешь!» Мать некоторое время колебалась между Марком и Львом; и то, и другое было необычно и оригинально, но на мой взгляд претенциозно. В конце концов выпало мне стать Львом. То есть Лёсиком. (опубликовано в ФБ ЛЕОНИДОМ БЫКОВЫМ)