Рубрика Андрея Мансветова 

Ах, как мы любим мерять…

…кто лучше, кто искренен, кто брешет, кому, вообще, с таким голосом – только в сортире «занято» кричать, где стихи, почему в России растут цены на яйца и бензин. Что бы ни происходило в мире, а они, блин, растут и растут. Ещё Соснора умер.

А у меня он звучит голосом Мирзаяна.

Догорай, моя лучина, догорай!

Все, что было, все, что сплыло, догоняй.

Да цыганки, да кабак, да балаган,

только тройки - по кисельным берегам.

Только тройки - суета моя судьба,

а на тройках по три ворона сидят.

А на тройках по три ворона сидят.

На судьбу мою три ворона глядят.

Только скажет первый ворон: "У-лю-лю!

Видишь - головы оторваны, старик!"

А в отверстиях, где каркал этот клюв,

по фонарику зеленому стоит.

Ай, фонарик мой, - зеленая тоска!

Расскажи мне, дива-девица, рассказ,

как в синицу превратился таракан,

улетел на двух драконах за моря...

Скоро совсем не останется живых тех, кто был для меня учителями и ориентирами. Наверное, это уже старость, а еще совсем не хочется. Сразу вспоминается Крапивин. «Бабочка на штанге».

Редактор:

— По-моему, в этой повести нет

ничего нового. Нет о т к р ы т и я…

Автор:

— Это не открытие, а закрытие. Способ

сказать: «Всего хорошего, ребята…»

Разговор в издательстве.

Книгу, кстати, рекомендую. В первую очередь тем, кто в детстве прочел и запомнил «Мальчика со шпагой», взятого в библиотеке, или полгода ждал каждого нового номера «Пионерской правды», и злился, когда вместо очередной главы «Гранаты», на последней странице тискали какую-нибудь приличествующую случаю лабуду.  Позже в «Уральском следопыте» - «Наследники». Это, для тех, кому интересно, вторая и третья части трилогии «Острова и капитаны» - книг, на которых мы, подростки восьмидесятых учились… нет, тут не в учебе дело. Просто это были книги для нас и про нас. Как, несколько раньше, «Дикая собака Динго или повесть о первой любви» Рувима Фраермана и «Формула счастья» Олега Корякова.

Важные книги. Когда хотелось уже не про приключения боевого чебурашки в космосе, а доказательств, что бывает любовь, что нет ничего стыдного, когда заходится сердце от возможности понести портфель девочке из параллельного класса.

А взрослые читали «Гуси, гуси, га-га-га» и «Крик петуха», который тоже, кстати, выходил в «Уральском следопыте». А еще там были прекрасные иллюстрации Евгении Стерлиговой. Опять же, кому интересно.

Ну вот, набросал ссылок. Идем дальше.

Вчера в альбоме прочитал вполне здравую мысль:

Эксперт, не обязательно является человеком, который САМ умеет делать лучше. Эксперт, это человек, который знает, как это должно быть и как, это может сделать тот, кому от природы дан потенциал, чтобы делать.

Комментировать особо не буду, просто согласен, и вот, решил воспроизвести. Применительно к поэзии, мне кажется важной одна смежная мысль, а именно – нельзя научить человека поэзии. И научиться самому – тоже нельзя.

Писать стихи научить можно. Но не через преподавание каких-то норм и обычаев. Тут в комментарии к какой-то дуэли прочел, изучайте, мол, технику стихосложения, и у вас все получится.

А вот это, друзья, фигушки. Мне лично не известны яркие примеры, когда через заучивание и воспроизведение чужих норм и форм родилось что-то яркое, свое.

В контексте этой мысли, педагогическая задача сводится к избавлению ученика от необходимости изобретать все подряд велосипеды на свете и умению показать, где у него уже отсвет искры божьей, а то и сама искра.

Пламя раздуть, а не мертвить бедолагу подсчетом слогов и типами рифмовки (если ученик рифмует). Сказать ему при случае: «а вот, брат, какой замечательный у тебя анапест получился…» Вот это работает. 

И важно, конечно, не брать за единственно верную аксиому, мол, поэзия должна быть глуповатой. Манерничал сукин сын Пушкин, рисовался. И сам, уж точно, глуповатым не был. И к работе относился серьезно. В ту, освященную веками Болдинскую осень, например, поэт начинал день с холодной ванны, в которой просиживал по нескольку часов, смиряя плоть и закаляя дух. Потом писал. Тоже ничего себе рецепт.

А я, было б время, принял бы активное участие в альбомное обсуждении про Стругацких. Помню же, как спорили до хрипоты, в те еще времена, когда за окном разваливался Союз. Чуть не до драки с филологами, утверждавшими, мол, Стругацкие – это вообще не литература. А мы в ответ херачили наизусть:

«Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю — там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, — ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!»

а девочка из поэтической студии, где я занимался, у нее еще было очень интересное имя – Юля Музыкант (по паспорту так), читала монолог:

— Проснись, погляди на меня хотя бы сейчас, когда мы одни, не беспокойся, они все спят. Неужели тебе никто из нас не нужен? Или ты, может быть, не понимаешь, что это такое — нужен? Это когда нельзя обойтись без… Это когда все время думаешь о… Это когда всю жизнь стремишься к… Я не знаю, какой ты. Этого не знают даже те, кто совершенно уверен в том, что знают. Ты такой, какой ты есть, но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благородный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени, мы только строим памятники, все больше, все выше, все дешевле, а помнить — помнить мы уже не можем. Но ты-то ведь другой, потому-то я и пришел к тебе издалека, не веря в то, что ты существуешь на самом деле. Так неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я — один из них, ты, наверное, не различаешь меня в толпе, а, может быть, меня и различать не стоит. Может быть, я сам придумал те человеческие качества, которые должны нравиться тебе, но не тебе, какой ты есть, а тебе, каким я тебя придумал…

Они боятся, я тоже боюсь. Но я боюсь не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами — верой, неверием, равнодушием, пренебрежением. Как-то всегда получалось, что это проще всего. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться, чем понять. Проще плюнуть, чем понять. Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь тебе, здесь все слишком прочно, слишком устоялось. Я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еще найду, не беспокойся. Правда они могут необратимо загадить тебя, но на это тоже надо время и немало: им ведь еще нужно найти самый эффективный, экономичный и, главное, простой способ. Мы еще поборемся, было бы за что бороться… До свидания.

А еще мы с этой девочкой часами разговаривали по ночам по стационарному, а других тогда и не было, телефону. Потом она потерялась, или я… сейчас уже не помню.

Для меня самого из Стругацких осталось очень много. Помню, перечитываю, могу цитировать. Временами что-то становится менее важным, что-то перестает интересовать. Что-то не оцененное при давнем изначальном чтении, наоборот, всплывает. Ну да, Гадких лебедей знаю наизусть, Понедельник - цитирую как все, кто в теме. Не больше и не меньше. А ориентирами, которые никогда и никуда не денутся считаю «Полдень» и – больше всего остального прочего – «За миллиард лет до конца света». Там, кстати (это для тех, кто читает не только самих авторов, но и время учеников) есть продолжение Вячеслава Рыбакова. Но его читать не надо, оно плохое и ни о чем. Хотя самостоятельные произведения этого автора в моей копилке хорошего присутствуют. Но об этом я уже как-то говорил… А здесь лучше ещё поцитирую.

– Угробят они тебя там, – сказал я безнадежно.

– Не обязательно, – сказал он. – И потом, ведь я там буду не один... и не только там... и не только я...

Мы смотрели друг другу в глаза, и за толстыми стеклами очков его не было ни напряжения, ни натужного бесстрашия, ни пылающего самоотречения – одно только рыжее спокойствие и рыжая уверенность в том, что все должно быть именно так и только так. И он ничего не говорил больше, но мне казалось, что он говорит. Торопиться некуда, говорит он. До конца света еще миллиард лет, говорит он. Можно много, очень много успеть за миллиард лет, если не сдаваться и понимать, понимать и не сдаваться. И еще мне казалось, что он говорит: «Он умел бумагу марать под треск свечки! Ему было за что умирать у Черной речки...» И раздавалось у меня в мозгу его удовлетворенное уханье, словно уханье уэллсовского марсианина. И я опустил глаза.

Я сидел, скорчившись, прижимая к животу обеими руками свою белую папку, и повторял про себя – в десятый раз, в двадцатый раз повторял про себя: «...с тех пор все тянутся передо мной глухие кривые окольные тропы...».

Все, собственно. Хотя нет. Когда не стало Аркадия, Борис написал ещё две книги. Одну из них, очень, на мой взгляд, важную и верную метафору современности могу порекомендовать. С. Витицкий. «Бессильные мира сего».

В следующем выпуске колонки: история одного бесконечного плагиата, кое-какие замечания о прозе поэтов и очередная порция умозрений на тему, как обустроить сайт.