Эссе о стихотворении В. Строчкова "Уже не вышло умереть, как снег"
Владимир Яковлевич Строчков в своей «Небиографии автора» так обрисовал идеальный текст: «Текст, играющий и переливающийся, мерцающий смыслами, насыщенный перекликающимися контекстами, аукающийся сам с собой, отзывающийся сам себе, по-разному отвечающий на по-разному заданные вопросы». «Уже не вышло умереть, как снег» ‒ стихотворение, имеющее интересный механизм и любопытную динамику метафоры, которые позволяют выразить сложную картину соотношения жизни, времени и смерти.
Уже не вышло умереть, как снег,
как первый снег, легчайший, белоснежный,
негрустный, беспечальный, как ночлег,
наивный и случайный, как надежды.
Но поздно даже умереть, как снег,
глубокий снег, холодный и широкий,
в котором птица, зверь и человек
оставили следы среды, уроки.
Осталось только умереть, как снег,
последний снег, нечистый снег, набухлый
и грузный, оставляя скользкий след,
разводы, чуть похожие на буквы.
Произведение строится на развёрнутой метафоре. И снег, совершенно очевидно соотносится со смертью. Однако, метафора динамична, что заставляет пристальнее всмотреться в подтекст.
Категорию времени автор вербализует через конструкции «уже не вышло», «поздно даже», «осталось только». Косвенно, время можно определить через характеристики снега, соотнося его со временем года – первый снег, глубокий снег, последний снег – осень, зима, весна. Однако, метафора не оборачивается указанием на время предполагаемой смерти в полном смысле.
Если рассматривать произведение с позиции метатекста, то есть, всей совокупности текстов автора, то становится очевидным строчковский концепт относительности времени, который можно увидеть в стихотворении «Тихие игры» на примере игры с наречиями «уже» и «ещё» («уже рано», «ещё поздно»). Есть у автора и такие строки: «Я почувствовал: время ‒ во мне; нет его вне меня». Так, мотив относительности времени и его несуществования вне субъективной оценки для автора – характерный философский вектор.
Разворачивание текста идёт по нисходящей оценочной линии: от наиболее предпочтительного варианта умирания. Причём, только последний ‒ наименее желательный ‒ наиболее вероятен.
Структурно каждая строфа содержит описательные характеристики одного из вариантов смерти. Умереть легко, негрустно и беспечально, наивно и случайно, как первый снег, уже не удалось. Вопрос о том, когда и при каких обстоятельствах смерть можно поставить в этот ассоциативный ряд открыт для интерпретации каждого читателя, но можно предположить обусловленность беспечальной, случайной смерти с соответствующим психологическим состоянием. В некотором отношении речь может идти о юности и отрочестве, что косвенно подтверждается метафорической сцепкой «лёгкой» смерти с ночлегом и надеждой.
Вторая смерть – «глубокий снег». Холодная, широкая смерть носителя опыта, в котором птице, зверю и человеку удалось оставить следы среды, уроки. Загадочны по своей сути именно эти «уроки». Если следы среды ‒ явная ирония с намёком на укрытые снегом нечистоты, то соотношение этих следов с лексемой «уроки» позволяет говорить о смерти зрелой, выношенной, закономерной, о смерти человека «испачканного» жизненным опытом.
Единственное, что может сделать герой – это умереть как последний снег, нечистый и набухлый, грузный. Здесь снова возникает образ следа, только след уже скользок, формируется динамика таяния снега, оставляющего после себя «разводы, чуть похожие на буквы».
Снег в разных его сезонно-агрегатных и количественных состояниях представляет собой жизненный цикл, жизненный опыт человека. В авторском понимании наиболее лёгкая, наиболее предпочтительная смерть соотносится с чистым, наивным периодом жизни, вероятно, пиком её незамутнённого созерцания.
Вспоминая о стремлении автора к полисемантике следует, пожалуй, указать на то, что жизнь и соответствующий ей опыт бытия определяются автором одновременно как «нечистоты», и как та самая сила, которая устраняет изначально предполагаемую лёгкость смерти. То есть, опыт удерживает поэта в этом жизненном русле до тех пор, пока не будет выражен, творчески осмыслен.
Так, Строчков уподобляет жизнь человека не клишированному ряду «весна-лето-осень-зима», в котором весна соизмеряется с детством, а зима – со старостью, но ставит этот ряд с ног на голову: осень-зима-весна, укоротив его на один сезон. Причём, базовая логическая характеристика последовательности, динамики сохраняется через выбор центрального образа – образа снега. Момент, собственно, самой смерти знаменует наступление весны и последующего лета. Удивительным образом ожидание смерти героем предвосхищает переход в состояние несуществования в мире, в котором нет потребности включать в себя чужеродный опыт, нет ни первого, ни последующего снега – а только разводы, слегка похожие на буквы. Центральный приём, таким образом, строится на обратной трансформации клише через выбор нетривиального образа снега, аккумулирующего в себе одновременно образы жизни, опыта, времени и смерти.
Так, Строчков определяет смерть не как абсолютное исчезновение, а как переход из одного состояния в другое: снег приобретает форму воды. Но оставляет после себя свой опыт, преобразованные собственной сущностью снега «следы среды» в буквенном их эквиваленте.