Да или Нет? Илья Рейм.
Да или Нет?
7 ноября 2017
О КАНОНЕ И РАЗВИТИИ ПОЭЗИИ
Вероятнее всего, прочитай Ломоносов стихи Пушкина, он был бы весьма удивлён, как, впрочем, и Пушкин, прочитавший, например, Маяковского. Многое из современных стихов могло бы удивить и Маяковского, а то, что будет в поэзии лет через сто, наверняка покажется необычным нам: всё меняется. Это, конечно, не значит, что тот же Пушкин непременно не принял бы стихов Серебряного века (не будем подозревать великого поэта в узости взглядов), но поводов для удивления («а что, и так можно?») у него было бы предостаточно. В любую эпоху существует некий канон, свод правил, перечень того, что считается в стихах «нормальным», и всё, далеко отклоняющееся от этого канона, воспринимается либо как творческая безграмотность, либо как радикальное новаторство — в зависимости от степени удачности стихов и от своего рода авторского везения, счастья быть понятым современниками, несмотря на новаторство.
Этот канон существует практически во всём, начиная с тем и заканчивая рифмами. Пожалуй, именно в рифме проследить развитие канона проще всего, её и возьмём за основу.
Формирование представлений о современной нам рифме начинается в XVIII в. с силлабо-тонической поэзией (о поэзии предшествующих эпох нам сейчас и говорить-то трудно). Обычно принято считать, что в те времена основным видом рифмы была рифма точная. Почему точная? Видимо, потому, что именно точная рифма наиболее проста для восприятия на слух — в самом деле, ощущение точного созвучия — самое легкодоступное. Тем не менее, уже в XVIII веке Державин активно использовал в рифме неточности — рифмуя, например, «лир» и «снигирь», а то и более необычные вещи.
Но привычная нам поэзия всё-таки отсчитывается от Пушкина, бывшего последовательным идеологом точной рифмы. Тогда и сформировался знакомый нам канон, который считается классикой: точное созвучие как минимум от последнего ударного гласного (но не меньше двух звуков — не считая отдельных редких исключений), возможность усечения финального [й'], если рифма не мужская. Ценятся созвучия, превышающие минимальное, начинает цениться не грамматическая рифма, почти никогда не рифмуются однокоренные слова.
Точная рифма — вполне естественная для нас сейчас точка отсчёта. К сожалению, точная рифма слишком ограничивает, слишком провоцирует параллельное строение фраз в рифмуемых стихах для получения грамматической рифмы, слишком мало даёт возможностей найти незаезженную рифму ко многим словам (слёзы:розы:грёзы:морозы; камень:пламень; кровь:морковь:любовь). Уже Пушкин тяготился этой особенностью русской рифмовки и даже видел будущее в белом стихе. Тем не менее, обошлось, рифма уцелела. Почему? Потому что канон не остался неизменным. Медленно развивалась всё более неточная рифмовка. И если поначалу эта неточная рифмовка часто казалась читателям, даже квалифицированным, признаком некоторого недостатка техники, неспособности поэта найти «правильные» рифмы, то со временем многие виды неточных рифм настолько вошли в нашу плоть и кровь, что их неточности мы даже не ощущаем. Разные безударные гласные в окончаниях строк (то есть в клаузулах — дома:истомой), тождественность [н] и [нн] (рана:странно) — кто сейчас упрекнёт поэта за такое?
Дальше — больше. Постепенно в канон вошёл экспериментальный поначалу опыт юмористов. Скажем, составная рифма была довольно редка во времена Пушкина. Когда позже известный мастер эпиграмм Минаев рифмовал строку «В ресторане ел суп сидя я» со строкой «Суп был сладок, как субсидия», это казалось (да и было) шуткой, в серьёзной поэзии малоуместной. А вот когда Маяковский рифмовал «мадьяр усы:ярусы» или «растишь её:четверостишие», это ещё воспринималось, по свидетельству современников, как некоторое хулиганство, но флёра несерьёзности уже не имело. Сейчас и вовсе трудно удивить кого-то составной рифмой. Поглядите хоть на рифмовку раннего Пастернака — как же далеко это от пушкинских канонов!
Помню, когда давным-давно мне впервые попала в руки поэма Даниила Андреева «Железная мистерия» с её обилием диссонансных рифм (диссонансные рифмы — рифмы, в которых ударный гласный в конце строки различается; как правило, чтобы такая рифма зазвучала, надо обеспечить достаточно сильное созвучие всего остального, в результате часто рифмуют, например, слова, в которых только этот ударный гласный и отличается, или иными способами распространяют созвучие как можно дальше вглубь строки). В первый момент мне казались странными строки:
Простите неверный шаг...
Наш обморок... Наш смешок...
Теперь мы, осилив шок,
В вас поняли истый шик.
Или же:
— Гордыню кормим всемирную...
— Ношу несем безмерную...
— Землю грызем черную...
— Плачемся в ночь бурную!
Но по мере привыкания уха странность постепенно исчезла. Пришло ощущение «оказывается, и так можно!»
То, что вытворяется с рифмами сейчас, все мы знаем. Богатство созвучия по-прежнему ценится, но способов разрушить тоскливые рамки канона точной рифмы стало по-настоящему много. Мы рифмуем слова с заменой [н] на [м], мягких на твёрдые, иногда с разным количеством слогов после ударения — и ничуть не сомневаемся такому решению. Например, лично я, когда нахожу рифму наподобие «картон:кротом» (если расписать звуки, видно, что созвучие достаточно богатое, хотя и не вполне точное), во многих случаях отчётливо предпочитаю её абсолютно «правильным» классическим вариантам рифмовки. По сути, важно, чтобы общий стиль рифмовки в стихотворении был гармоничен и подходил к остальным деталям, а полной точности уже никто не требует.
Значит ли всё это, что канон в рифме перестал существовать? Конечно, нет. Масса видов созвучий как была, так и остаётся невалидной (взять хоть излюбленный предмет шуток — незнайкино «палка:селёдка»). Просто границы нормы сейчас совсем другие, чем двести лет назад. Сменяется мода. В этой бесконечной смене есть быстрая составляющая — преходящая мода на новшества, которая живёт недолго. И есть медленная перемена общего фона. В результате, если конкретная и преходящая мода меняется буквально каждые несколько лет, то общие тенденции живут долго — что-то уходит, а что-то приходит. Так, мужчины очень давно не носят камзолы и чулки. Безнадёжно ушли в прошлое треуголки. «Так, что золото сыплется с кружев, с розоватых брабантских манжет,» — писал Гумилёв (правда, уже тогда речь шла не о его эпохе). Где вы, кружева и брабантские манжеты, ау? Нет вас! И, видимо, никогда более не будет. Ни камзолов, ни кружев, ни треуголок. Разве что какая-то из этих деталей одежды когда-нибудь на мгновение напомнит о себе, будучи извлечена из небытия изменчивой модой. Но в целом — век их прошёл. Зато есть, например, джинсы и кроссовки.
Всё меняется. Всё меняется — и одновременно ничего нет нового под солнцем. Мы придумываем новые трюки, открываем новые темы и способы их подачи. Изобретаем диковинные формы и забываем их через несколько десятилетий. Пересаживаем на русскую почву дикие для нашей традиции японские хокку и танки. Наконец, меняется сам язык, которым мы пишем стихи. Но разве это всё — не естественный и неизменный в своей сути процесс?
Какое-то время назад было ощущение, что верлибр, как странный завезённый сорняк, уничтожит традиционные для нас формы. Но так ли? Прошла буквально пара десятилетий — и мода на верлибр кажется мне потихоньку отходящей.
Когда-то казалось, что чисто тонический стих полностью вытеснит силлабо-тонику. Вытеснил ли? Нет. Безусловно, будучи для русского языка с его ярким ударением явлением естественным, чисто тонический стих уверенно прижился и завоевал себе обширную нишу в поэзии. Но и силлабо-тоника не думает умирать. Данный пример кажется мне важным. Пожалуй, именно так можно охарактеризовать плодотворные нововведения: они увеличивают богатство выразительных средств, дают нам новые возможности, не ограничивая старых. Видимо, в этом и есть реальное развитие. Простая смена мод, простое умирание старых находок и замена их новыми — это ещё не развитие, а екклезиастова «суета сует». Развитие имеет место там, где канон выразительных средств не просто меняется, а расширяется. При этом, конечно, что-то всегда выпадает, но сам арсенал поэта становится богаче. Думаю, этот процесс и идёт постепенно в поэзии. Периодически, конечно, случаются эпидемии наподобие того же тотального нашествия верлибра, но в целом, от десятилетия к десятилетию, нарабатывается всё более широкий и сложный арсенал — во всех аспектах звучания стиха, в том, какие границы ставятся «поэтическим» темам — в том, как можно писать. Умирает ли канон? Нет. Меняется ли он — да, меняется. В простой перемене ли развитие? Нет. Развитие в расширении набора выразительных средств. Это расширение никогда не делало и не делает задачу поэта проще. Становится больше способов что-то сказать, но сказать что-то гармонично и цельно всегда было не так уж просто. Но слово, поэзия, язык — живы, растут и движутся, с чем я и хочу поздравить всех здесь собравшихся.
