Литературная Гостиная

26 октября 2017

Ведущая рубрики: Иванна Дунец

Константин Жибуртович

«Мой Бродский»

|эссе|

Что-то внутри, похоже,

сорвалось и раскололось.

Произнося «О, Боже»,

слышу собственный голос.

Так страницу мараешь

ради мелкого чуда.

Так при этом взираешь

на себя ниоткуда.

Это, Отче, издержки

жанра (правильней – жара).

Сдача медная с решки

безвозмездного дара...

Этот отрывок из стихотворения «Мексиканский романсеро» — образец поэтическо-рефлекторной философии. Но... На немногих сохранившихся фотографиях его автор нередко улыбается. В глазах нет и доли наигранного для объектива оптимизма или философской патетики изрекающего сноба. Он — светел. Но свет этот не тот, что ныне культивируют психологи на тренингах «самовнушения позитивизма». Он имеет совсем иное происхождение — то, о котором так изумительно сказал пастор Александр Шмеман: «…Никаких советов у меня нет. Есть только слабая, колеблющаяся, но для меня несомненная Радость...». Оттого, вероятно, мне и захотелось поведать о своём Бродском.

Бродский — вне зависимости от личностно-субъективного отношения к нему — ныне стал той фигурой, на которую периодически ссылаются как ценители его творчества, так и люди, считающие его признание чрезмерным и раздутым. Вероятно, это одно из главных свидетельств явления состоявшегося поэта, но сам Иосиф давно приучил меня к правоте глубокой и диалектичной мысли — о том, что критика одинаково недоброжелательна к художнику, вознося или уничижая его (в обоих случаях речь идёт о непонимании). Ведь поэт нуждается не в обожании, а в точности — слова, жеста, отклика. Вероятно, он предвидел собственную «культурную канонизацию» после смерти, и едва ли она его радовала. Он протестовал против упрощения восприятия (что всегда делает мифологизация) и попытки отлить себя в бронзе. Как отмечал Михаил Берг в своём эссе-посвящении Бродскому: «на памятник можно опереться, а на его пьедестале нетрудно отыскать место и для себя».

Но Бродский не случайно не приехал в Россию, не случайно много раз повторял, что «пошлость человеческого сердца безгранична», ибо имел основания опасаться этой пошлости. В том числе самых страшных, хотя и естественных её разновидностей — пошлости искренней; пафоса из самых лучших побуждений; любви, затуманивающей взор. Вообще, мифологии, сложившейся вокруг личности Иосифа, можно смело посвятить отдельное эссе. Например, считается, что он обладал определённым апломбом, но более-менее глубокое изучение биографии (неразделимой с самой судьбой) начисто разбивает сей миф. По воспоминаниям бесконечно дорожившего знакомством с ним Сергея Довлатова, Бродский иногда напоминал искреннего ребёнка — он мог часами говорить о поэзии с человеком любой профессии, забываясь, что собеседнику это может быть неинтересно. А студенты его обожали, неизменно создавая естественный аншлаг на лекциях; он нередко общался с ними и после, покидая аудиторию едва ли не последним.

Другой миф — о сложности поэзии Бродского. Мол, качественное восприятие его слога, метафор и поисков ума требует «квалифицированного читателя». Но в самых искренних стихах поэт обращался к читателю на ты, создавая удивительное ощущение — вы сидите и беседуете о чём-то, понятном и созвучном только вам двоим. Ибо, как мы знаем с его собственных слов, «многое можно разделить в этом мире, но не стихотворение»!

Когда так много позади

всего, в особенности — горя,

поддержки чьей-нибудь не жди,

сядь в поезд, высадись у моря...

Любая настоящая поэзия создаёт «эффект присутствия», когда ты сам словно стоишь внутри стиха и видишь всё происходящее, вплоть до деталей.

И вот, соединённые крестом,

они пошли, должно быть, прочь отсюда.

Вдвоём, ни слова вслух не говоря.

Они пошли. И тени их мешались.

Вперёд. От фонаря до фонаря.

И оба уменьшались, уменьшались...

Бежать, бежать — через дома и реки,

И всё твердить — мы вместе и навеки,

Останься здесь и на плече повисни,

На миг вдвоём посередине жизни.

И шум ветвей, как будто шорох платья,

И снег летит, и тишина в квартире,

И горько мне теперь твоё объятье,

Соединенье в разобщённом мире...

Бродский из тех, кому прощается. В том числе, вольные допущения неравнодушного ума, озвученные вслух.

Когда теряет равновесие

твоё сознание усталое,

когда ступеньки этой лестницы

уходят из под ног,

как палуба,

когда плюет на человечество

твое ночное одиночество, —

ты можешь

размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства,

и — кстати — самого зачатия

Мадонной сына Иисуса...

Известно и о нелюбви поэта к глагольным рифмам. О том, что он очень тонко ощущал саму суть слова «пошлость», которое, как подметил Набоков, не имеет прямых аналогов в ином языке. И, вот что интересно. Бродский удивительно органично ступал на территорию любовных переживаний, когда грань между трагизмом, комизмом и той самой пошлостью весьма тонка и едва различима.

Сад громоздит листву и

не выдаёт нас зною.

(Я не знал, что существую,

пока ты была со мною.)

Площадь. Фонтан с рябою

нимфою. Скаты кровель.

(Покуда я был с тобою,

я видел все вещи в профиль.)

Райские кущи с адом

голосов за спиною.

(Кто был все время рядом,

пока ты была со мною?)

Ночь с багровой луною,

как сургуч на конверте.

(Пока ты была со мною,

я не боялся смерти.)

Самые интимные моменты поэт берёт в скобочки. Но ведь это ещё и тонкая ирония — в перевёрнутом мире принято считать главным всё, что угодно, кроме самой сути — любви и смерти.

Бродский, в определённом смысле, — всеяден. Потому его сложно причислить к какой-либо «поэтической школе», тем более, втиснуть в рамки. Все «школы» для него не более чем средство, которое он легко меняет, чтобы передать суть наилучшим образом — иногда мне сложно поверить, что «Одиночество» и «Полдень в комнате» создал один и тот же человек. Неудивительно, что и сегодня подчас замечаешь какую-то трудно формулируемую неприязнь к Бродскому, причём не только в поэтическом плане. Хотя, по большому счёту, сугубо житейски завидовать совершенно нечему. Иосиф сполна хлебнул долю не востребованности и гонений в СССР, прилетел в Америку в 1972 году уже внутренне надломленным (расставание с любимым человеком и родителями), а вскоре пережил сердечный приступ (роковым оказался четвёртый, случившийся в 1996 году). Мне думается, неприязнь эта отчасти связана ещё и с тем, что даже на фоне эгоцентричных коллег Бродский, тем не менее, выделялся подчёркнутым индивидуализмом во всём — от поэтики до жизненных убеждений (впрочем, в его случае это совпадало). Но, опять-таки, сам Иосиф разбил миф о каком-то «генетическом» индивидуализме: «Лучше быть последним человеком при демократии, чем первым — при тирании. Мы с Серёжей (Довлатовым — примеч.) стали вынужденными индивидуалистами. Иного выбора у нашего поколения и не было».

Да и само его «диссидентство» являлось глубинно-внутренним, а не внешнеполитическим. Он путал с Брежневым портреты членов Политбюро и не отождествлял себя с каким-либо «прогрессивным строем», подчёркивая, что насущно искать интегрирующие человечество вещи, в том числе, на языке искусства и культуры. А сам язык считал куда более древним явлением, нежели всякая форма государственности. Едва ли это «диссидентство» исчезло и в Америке, которую он никогда не превозносил, благодарствуя только за кров, но именно здесь у него появилась возможность преподавать и печататься.

По поводу вручения Нобелевской премии, зависть к поэту нерациональна и даже ошибочна. В определённом смысле, это признание ему только навредило. Деньги не сделали его счастливее (думаю, что в случае с личностями психотипа Бродского — это попросту невозможно), да и энную часть суммы он безвозмездно подарил нуждающимся «друзьям», сразу вспомнившим о знакомстве с ним. Считается, что после нобелевки поэт «забронзовел» и исписался, ведь шестидесятники в эпоху перестройки вознесли на пьедестал лишь его старые стихи. Михаил Берг вспоминает, как незадолго до ухода Бродскому был задан прямой вопрос на презентации книги в Хельсинки: «Как бы вы прокомментировали и согласны ли вы с достаточно частым утверждением в российской прессе, что вы исписались и после Нобелевской премии не написали ничего значительного? Может быть, отчасти и согласен, — спокойно ответил тот, на челе которого Анна Ахматова, разглядела «золотое клеймо неудачи» 30 лет назад. И пояснил, — Нет ничего более естественного для стареющего человека, поэта — писать хуже, чем он писал в молодости, — после чего, в качестве оправдания, припомнил еще одно утверждение Ахматовой, — Нет ничего более неприятного, чем пожилой человек, открывающий для себя таинства любви и, понятно, поэзии».

Ответ предельно честный и без тени раздражения. Ведь то самое «свойство всемирной отзывчивости», о которой писали ещё Пушкин и Чехов, состоит в том, чтобы научиться не лукавить — как в стихотворениях, так и самой жизнью. Таким мне вспоминается поэт… И сегодня, когда я открываю томик Бродского, «время, столкнувшись с памятью, узнаёт о своём бесправии». Быть может, это и есть самая благодарная память о человеке, который был и остаётся моим другом и попутчиком!   

«Август»

Маленькие города, где вам не скажут правду.

Да и зачем вам она, ведь всё равно — вчера.

Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,

известному только поезду. Где-то гудит пчела.

Сделав себе карьеру из перепутья, витязь

сам теперь светофор; плюс впереди река.

И разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,

и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.

Запертые в жару, ставни увиты сплетнею

или просто плющом, чтоб не попасть впросак.

Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,

у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.

Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит

в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,

где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят»

прямо пропорционален отсутствующей толпе.

(последнее стихотворение Иосифа Бродского, написанное в январе 1996 г.)

«… Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую, жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности,  чужого опыта, на тавтологию — тем более обидно, что глашатаи «исторической необходимости», по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут...»

Иосиф Бродский, из Нобелевской речи, 1987 г.

P.S: Друзья, позвольте мне данным эссе члена Жюри Чтений «Мой любимый поэт», которое логически завершает публикации избранных работ в рубрике, с этой удивительной темой проститься, но… только на время. Судя по Вашим откликам на неё и просьбам непременно ещё раз к ней вернуться, я попробую через время так и сделать, но на данный момент — она исчерпана. Автору лучшего комментария или вопроса к эссе «Мой Бродский» — 15 золотых монет от Администрации сайта, а решение, кому именно, примет автор эссе — Константин Жибуртович.

Впереди нас ждут новые Чтения. Проведу их в ноябре, чтобы мы с Вами имели возможность весь декабрь наслаждаться работами наших талантливых эссеистов. Тема следующих Чтений — «Рукописи не горят»!
Почему бы нам с Вами в итоговых Чтениях 2017 года не порассуждать о бессмертных произведениях великих писателей?! :)