Литературная Гостиная

16 июля 2017

Ведущая рубрики: Иванна Дунец

Вильям Скотт
«Вспоминая вкус»

|эссе|

«… Я потеряла чувствительность. — Айрин вытащила иглу, и появилась небольшая капля крови. Айрин её слизнула. — И вкус у меня почти потерян. Различаю солёное от сладкого, но не более того. Иногда мне кажется, что это только воспоминание от вкуса, с тех времен, когда я еще всё чувствовала…»

Людмила Улицкая

Ни одну историю не расскажешь, если не упомянешь любовь. Родина, мать, дети — конечно, да. Но это всё, как говорят математики, дано. Встроено. Вариантов нет — разве только погрешности. А вот найти из сотен тысяч своего человека — это задачка, условие к которой пишешь сам, и с годами оно становится все объемнее и меняется без конца.

Вначале довольно того, чтобы «всегда ходить в школу вместе, и в танцах выбирай меня, а я буду выбирать тебя. Мы всегда будем вместе, если за нами не будут следить». На кодексе любви Тома и Бекки я продержалась долго, пока сёстры Бронте не добавили в него романтизма, страданий и жертвенности, а заодно научили, что для счастья вовсе не нужно быть таинственной красавицей. Достаточно прекрасной души. Враньё, конечно! Кстати о вранье. Какие без него отношения, тем более — любовь? Сумей промолчать или чуть приукрасить события — вот тебе и счастье.

Впрочем, ложь мужчины и женщины используют с разными целями. Взять, к примеру, Одиссея. Он «… достиг всего, чего желал: начинил собой человеческую культуру, как в свое время троянского коня, наследил во всех морях, …ото всех уходил, чтобы в нужный час вернуться к царским обязанностям, на милую родину. Он обманул всех, с кем сводила его судьба. Одиссей остался героем тысячелетий — как великий лжец, авантюрист, обольститель. Как он был искусен в выдумке обмана! Он просматривал наперед чужие пути мысли, чтобы обогнать, обойти, превозмочь, устроить ловушку, победить! Так он вписан в память народов — как великий конструктор и архитектор умной лжи. Пенелопа же осталась ни с чем. Она все сидела со своей пряжей многоразового использования, пряла да распускала, и ложь ее, как и ее рукоделие, была пластична и уклончива. Какого-то специального женского качества — врального — она была лишена. А между тем женское вранье, в отличие от мужского, прагматического, — предмет увлекательнейший. Женщины все делают иначе, по-другому: думают, чувствуют, страдают — и лгут. Боже милостивый, как они лгут! Речь идет, конечно, только о тех, кто, в отличие от Пенелопы, к этому одарен…»

О тех, кто одарён, лучше всего поведал граф Толстой. Жахнув по мне сперва «Крейцеровой сонатой», сделал контрольный выстрел «Анной Карениной». Убедив, что ложь женщины почти всегда связана с сокрытием новой любви от изжитой. И объяснив, что любовь — не только романтизм и жертвенность, а — страсть и чувственность. И когда этого нет, то и любви нет тоже. Вообще русская классика малость жестока для юных — после чеховских и толстовских пассажей о браке, каких-то тоскливых, не оставляющих ни грана надежды, что у тебя будет иначе, чем «… Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что написано в газете? Послать за доктором. Горло болит у Маши…», — хочется доказать всем, всем, что ты эту систему сломаешь. И — одновременно — повеситься, потому что великий писатель зря не скажет, и учительница вон подтверждает, и в учебнике написано — гении. Со временем понимаешь, что прожила, собственно, все сюжеты, рассказанные в книгах — жаль, что не только куски беспримесного счастья, но и ошибки героинь испытаны на собственном опыте. Но именно вот то время, когда любила, и засчитывается за по-настоящему прожитое.

Судьба вообще не балует оригинальностью — всё, что с тобой было, уже кем-то описано. И книги уже не дарят надежду на несбыточное, как раньше, а объясняют, что, собственно, с тобой происходит и как быть дальше. Вот, скажем, было время, когда «… читала «Анну Каренину», чтобы сопоставить некоторые события своей распадающейся лично-семейной жизни и настоящую драму настоящей женщины — с завитками на белой шее, женственными плечами, оборками на пеньюаре и с рукодельной красной сумочкой в пианистических пальцах…»

Впрочем, настоящесть тогдашних драм тускнеет перед теми, что подкидывает жизнь, и длинных романов становится читать совсем некогда — как и крутить их, увы. Как-то внезапно стало ясно, что на века ничего нет, и от твоих намерений и стараний мало что зависит. Да и книг хочется современных, недлинных и емких, — Анну жаль, конечно, но что она знала о жизни, со своими завитками и оборками?

Время летит с такой скоростью, что некогда заламывать собственные пальцы, не менее пианистические, кстати — предаваться страданиям не дает сука-жизнь. Разве замутишь что-нибудь эпистолярное, для души, с приятным собеседником, да и поплачешь, если время есть, над прекрасным:

«… А вот теперь весна, так и мысли всё такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; всё в розовом цвете. Я к тому и написал это всё; а впрочем, я это всё взял из книжки. Там сочинитель обнаруживает такое же желание в стишках и пишет — Зачем я не птица, не хищная птица! Ну, и так далее. Там и еще есть разные мысли, да бог с ними!..»

Нет времени страдать – уходишь в офлайн, да и дело с концом. А истинная любовь — что ж… Она — сквозной линией через все сущее. Как и сопутствующая ей ложь. Как древнее море, осыпающиеся пологие горы, цепкие жесткие травы, пыль и греки с их многочисленными богами, царями и героями — буквально на все вкусы.

Кроме печальной Пенелопы, просидевшей сиднем у прялки в ожидании скитавшегося невесть где мужа, была еще отважная Медея, ради любимого совершившая кражу и уехавшая с ним в другую страну.

«… Пока вода согревалась на керогазе, Медея застилала свою постель, складывая подушки и одеяла в сундучок у изножья кровати, и бормотала коротенькое утреннее правило из совершенно стершихся молитвенных слов, которые, невзирая на их изношенность, неведомым образом помогали ей в том, о чем она просила, — принять новый день с его трудами, огорчениями, чужими пустыми разговорами и вечерней усталостью, дожить до вечера радостно, ни на кого не гневаясь и не обижаясь. Она с детства знала за собой это неприятное качество — обидчивость — и, так, давно с ней борясь, не заметила, что уже многие годы ни на кого не обижается. Добормотав последнее, она тщательно, выработанным за многие годы движением сплела косу, свила ее в узел, обмотала голову черной шелковой шалью, выпростала длинный хвост из-под пучка на шею и вдруг увидела свое лицо в овальном зеркале, обложенном ракушками. Медея с некоторым удивлением разглядывала свое лицо — внимательно и строго, и поняла внезапно, что оно ей нравится. В отрочестве она много страдала от своей внешности: рыжие волосы, чрезмерный рост и чрезмерный рот; она стеснялась больших рук и мужского размера обуви, который носила. «Красивая старуха из меня образовалась»,— усмехнулась Медея и покачала головой…»

Что же было там, в середине веков? Между временами юной колхидской царевны и Медеи Мендес (урожденной Синопли) с Таврических берегов? Что было в середине жизни — между надеждой и отвагой юности и вдовьей одеждой? Сколько всего Медей уместилось в этом промежутке, сколько раз рождалось и умирало то, ради чего воровали, убивали, жертвовали всем и всеми — и врали без конца, приукрашивая и скрывая?

Было бы неплохо вот так, молчаливой суровой старухой, жить среди многочисленных родственников, пыли, соленой воды и гор, все про них понимая. Гулять, пока солнце ещё не раскалило землю. Ходить не праздно, быть «… собирательницей шалфея, чабреца, горной мяты, барбариса, грибов, шиповника, но не упускать также и сердоликов, и слоистых стройных кристаллов горного хрусталя, и старинных темных монет, которыми полна была тусклая почва этой скромной сценической площадки всемирной истории…»

Жизнь по-прежнему щедра на подарки: вот опять на утренней прогулке подобрала сердолик. Положить рядом с другими, на окошко летней кухни — там, где за занавеской спрятаны от досужих внуков пачка папирос, шкалик темного стекла и толстостенная рюмочка.

Время вспоминать. Так что же было — между?

«… Она стряхнула с маленькой груди остатки воды, с трудом натянула на узкое мокрое тело джинсы. В пружинистых её волосах, в прическе, которая еще не называлась «афра» и была её собственной и ничьей больше, тоже лежали круглые капли воды. Несколько маленьких, жестких даже на вид шрамов, уже волнующих и любимых, отмечали её тело под грудью, с левой стороны живота и на правом предплечье. Кажется, она была совершенно неженственной. Но все женщины, которых он знал прежде, в сравнении с ней казались не то манной кашей, не то тушеной капустой…»

Такая ерунда, в сущности.А ведь это и было счастьем. Надежда на то, что вот так, сквозной линией от начала до конца чьей-то жизни, жива в каждой барышне, читающей романы. «… Это «Дорога на эшафот», старинный французский пасьянс, чаще раза в год он не получается. А сейчас я сидела, ждала тебя — и вот, сложился. В этом знак расположения к дому, времени, этому месту. Отчасти и к тебе. Хотя у тебя совсем другие покровители, от другой стихии…»

Любви в жизни сколько угодно.А что она такое, в чем она состоит — не знает никто. «… Все определяется сантиметрами, минутами, уровнем содержания гормонов. Но ведь это только вопрос веры. На практике оказалось, что я исповедую другую веру, что мне важно еще и выражение лица, внутреннее движение, поворот слова и поворот сердца. А если этого нет, то мы друг для друга только вещи, которыми пользуются. Собственно говоря, меня это больше всего и мучает: разве кроме взаимоотношений тел нет никаких иных? Разве нас с тобой ничего не связывает, кроме объятий до потери мира? Разве там, где теряется ощущение границ тела, не происходит никакого общения превыше телесного? Скажи — нет! Ты скажи — нет! Неужели ничего между нами не происходило, что не описывается никакими параметрами? Но тогда нет ни тебя, ни меня, вообще никого и ничего, а все мы механические игрушки, а не дети Господа Бога. Вот тебе стишок, и, прошу тебя, скажи «нет»:

Играй, кентавр, играй,

химера двух природ,

гори, огонь, по линии раздела

бессмертной человеческой души

и конского невзнузданного тела.

Наследственный удел — искусство перевоза.

Два берега лежат, забывши о родстве,

а ты опять в поток, в беспамятные воды,

в которых я никто,— ни миру, ни тебе…»

 
https://poembook.ru/poem/1610767-vspominaya-vkus

Цитаты:

Ф. М. Достоевский «Бедные люди»

Л.Н. Толстой «Крейцерова соната»

М. Твен «Приключения Тома Сойера»

Л. Улицкая «Сквозная линия» и «Медея и её дети»

P.S: Друзья!

Внимание, наш уважаемый Меценат — Администрация Поэмбука — подарит одному из Вас 15 золотых монет за самый интересный вопрос или комментарий к данному эссе. А решение кому — будет принимать только Автор эссе «Вспоминая вкус» — Светлана (Вильям Скотт).

Любите и будьте любимы! Хорошего чтения)