Я НЕ РАССТАНУСЬ С ТОБОЙ НИКОГДА!
ВОДА.
- Я советский офицер и на ваши вопросы отвечать отказываюсь,- Николай старался держаться ровно, хотя его порядком покачивало. Он уже недели две ничего не ел. Все, что ему доставалось – это изредка дождевая вода. Даже помойки поблизости не было. Ремни еще не были съедены – как-никак он подкрепился перед тем, как его сюда забрали – пока немецкий истребитель высматривал его под деревом, он доедал последний хлеб с салом. Но немецкий летчик тогда увидел четко, что перед ним советский офицер – хоть на Николае и погон не было, но офицерский подсумок его выдал. Не отпускал его самолет, из-за дерева то так, то эдак высматривал… И теперь Николай здесь. В лагере для военнопленных. Он уже забыл, что такое стол, и что такое стул. Их держали под открытым небом. И сколько это будет продолжаться – никто не знал. Николай знал только, что ремни ему пригодятся на съедение позже, если уж до этого дойдет. В ремне когда-то давно он зашил крестик, чтобы начальство не видело. А теперь ремень еще и служил свою последнюю благородную миссию: Николаю не пришлось нести штаны в руках на глазах у целой своры немцев. Только бы держаться ровно! А перед глазами предательски бегали звездочки, и не давали рассмотреть в этом пропахшем бараке, кто же все-таки перед ним и для чего его сюда вызвали? Уж не думает ли этот немецкий генерал (в самом деле – генерал ли? Звездочки опять забегали у него перед глазами, но Николай по-прежнему старался держаться ровно), что он, Николай Огневой, собирается им сказать что-то ценное? Нет уж, не только за две недели, проведенные здесь, но и за все время своей службы он сумел подготовиться к мысли о смерти, и марать предательством свои последние дни он уж точно не собирается.
- А как советский офицер ты мне и не нужен,- переводчик мямлил вслед за немецкими фразами их генерала,- мне и своих офицеров без тебя хватает…
Генерал выждал паузу, взглянул на Николая пристальным железным взглядом, брезгливо поморщился и молча швырнул на деревянный столик фотографию.
Где-то вдалеке дико залаяли овчарки. Это их периодически спускали на пленных, которых они то полностью разрывали на куски, то частично…
Николай обмер. Нет, не от лая овчарок, и даже не от ледянящих взглядов захватчиков. С фотографии на него смотрели такие родные, до боли знакомые глаза девушки, которую он видел давно-давно, но не забыл. «Неужели она работает на немцев? Да, она же немка, это понятно… Но зачем тогда немецкий генерал о ней спрашивает? Что ему надо от нее и, собственно, от него? Может, она разведчица? Может, ее ни в коем случае нельзя выдавать? Да и что же я могу выдать – я ее не видел целую вечность, еще со времен гражданской войны…»
-Ее зовут Эдельхайден фон Штраленбург. Ей сейчас очень плохо,- продолжал переводчик вслед за генералом.- Она в бреду, истекает кровью и все время твердит о тебе и о какой-то воде, которой ты ее когда-то спас. Мы не можем никак понять, о какой воде она говорит. Ты можешь сказать, что это за вода?
При слове «вода» Николай уже не удержался на ногах. Перед его глазами поплыли уже не звездочки – а одуванчики. Их становилось все больше. И в таких одуванчиках он когда-то нашел Адель. Вернее, он тогда еще не знал и не предполагал, что Адель существует – он всего лишь шел со старой Запещерки с бутылями воды, нагруженными на молодую лошадку. Он даже что-то напевал тогда, когда вдруг услышал стон. Он не знал, откуда стон, но осмотрел все кусты, все заросли. В разросшихся кустах он увидел девочку, истекающую кровью. Ее спекшиеся губы уже не могли говорить. И целой бутыли воды не хватило, чтобы привести ее в чувство. А она изо всех сил шептала: «воды!» «Еще воды, пожалуйста…» Как-то странно она выговаривала слова. Да и это не удивительно: что ей довелось пережить, можно было только догадываться. Идти она не могла. Николай подхватил ее на руки и среди зарослей понес в свою хатынку на окраине Зверинца. Лошадка тихо плелась за ним с полупустыми бутылями.
Николай жил один: отца его на войне убили, маму убило горе, старшего брата зарезала банда, а младшая сестра умерла совсем маленькой от эпидемии тифа. Ему уже было не привыкать и самому топить печку, и таскать воду, и готовить стряпню, и стирать, и к смерти готовиться… Николай слыл завидным женихом во всем околотке, и невест ему уже давно присматривали, да он не спешил – куда ему спешить? Тут одна смерть за другой, только свадьбы не хватало… Пира во время чумы!
Ночь подкралась тихо и уверенно. Николай подбросил полено в печку и смотрел на девочку. Она, казалось, уснула. Кроме воды ничего ни есть, ни пить не могла. Как она еще живет? Сколько дней она боролась за свою жизнь? Кто ее так? И за что? Что она могла сделать? Ей-то всего лет 14, не больше…
Девочка словно услышала его мысли, повернула голову в его сторону и открыла глаза… Их глаза встретились. Она вдруг показалась ему самой родной… и самой несчастной одновременно. Николай внимательно посмотрел на нее и, желая скрыть свои мрачные мысли, ласково спросил: «Ну как ты, маленькая?»
Девочка еще внимательнее молча посмотрела на него. Он погладил ее по руке, откинул прядь волос с ее лба. Лоб был горячий. «Как бы не простудилась, ей только этого не хватало…»,-подумал Николай.
«Я не простудилась, не бойся…»- прошептала девочка.
«Странно, откуда она знает, что я подумал?»-пронеслось в голове у Николая.
«Кровь…»-прошептала она и опустила глаза.
Да, периодически кровь хлестала из нее ручьем. Как она еще выдерживает?
«Воды, пожалуйста…» Николай кинулся к ведру.
«Нет, не той… Той, что ты нес…»-еще прошептала девочка.
Вода из святого источника уже заканчивалась. Нужно было еще пойти набрать. Николай взял девочку за руку. Кровь, кажется, поутихла. «Отдохни пока, хорошо? Я должен сходить за водой, ладно? И скоро вернусь к тебе…»
Девочка слегка взяла его за руку. «Спасибо тебе!» - тихо прошептала она. Он поцеловал ее в лобик. Он уже не был таким горячим. Схватив старую мамину сорочку, он сделал из нее компрессы для девочки. Кровь, кажется, остановилась. Один компресс положил на лобик. Девочка улыбнулась. Николай только сейчас понял, как сложно и опасно оставлять ее одну, маленькую и беззащитную, в своей хате. Он никогда дверь не запирал – что у него взять? А если разобраться с кем-то – так это он мог и так… Засов ему не помощник!
Дорога до источника и обратно показалась ему целой вечностью. Но наконец он снова был рядом с ней. Поленце в печке уже догорело, и только полумесяц освещал оконце в его хате. Девочка спала. Лоб уже не горячий. Кровь не хлещет. Даже руки не такие синие. А ведь она ничего не ела! Действительно, чудо-вода… Когда-то мама чуть ли не насильно водила их со старшим братом, Гришкой, к источникам, а потом и Николай сам заметил – вода из источников гораздо чище, чем просто из колодцев, да и намного лучше утоляет жажду! И стал набирать ее каждый день и в запас. И вот теперь эта вода спасает маленькую жизнь. Кто она?
Николай задремал, сидя рядом с ней на полу. Месяц уже не светил в оконце – только несколько звездочек с неба смотрели на него, утомленного и заморенного, рядом с маленькой фигуркой на полу. И вдруг всю хатку пронзил крик. Девочка резко сорвалась с лежанки и попыталась рвануть вперед, но боль пронзила ее и она вскрикнула опять…
Николай обхватил ее за плечи: «Ну что ты, маленькая? Что? Уже все хорошо, видишь, родненькая… Я с тобой, я рядом… Все будет хорошо, поверь, крошечка…» Девочка посмотрела на него широко раскрытыми невидящими от испуга глазами. «Лошади,»- прошептала она, «Лошади,»- повторила иступленно. Руки и лоб ее горели. Кровь, к счастью, не текла. Уже легче… «Не бойся, теперь все уже позади, поверь,»-прошептал Николай, а у самого сердце сжалось: вдруг кто-то услышал? А если придут сюда нежданные гости?
Но, к счастью, никто не заявился – видимо, люди уже настолько привыкли к ужасам войны, что на такие крики и внимания не обращали. Только покрепче запирали засовы. Как говорится, моя хата с краю! Хата Николая была, к счастью, с краю. Может, поэтому и не прислушивались особо те, кого он не ждал.
В который раз Николай менял компрессы девочке. День за днем она потихоньку успокаивалась и, как ему хотелось верить, набиралась сил. «Mutti, meine liebe Mutti,»- однажды прошептала малышка во сне. Николай тогда еще не знал немецкий, но понял, что она видит маму. «Warum? Warum?“,- спрашивала девочка во сне. Она резко дернулась и проснулась. И снова смотрела на него невидящими испуганными глазами. Он погладил ее по руке. Дал воды. Взгляд девочки стал менее испуганным, но, как ему показалось, немного недоверчивым. Он молча обнял ее и прижал к себе, гладя по головке. И вдруг почувствовал, как по его рукам текут ее слезы. Он хотел было кинуться за рушником, но она не отпускала его, только молча всхлипывала, уткнувшись в его телогрейку. Он погладил ее снова по головке, а она упрямо не открывала глаза. Он молча вытирал ее оставшиеся слезинки. «Что тебе дать?»-спросил он. Она молчала. «Ты уже мне все дал. Ты дал мне жизнь снова. Спасибо… Я видела маму… Она сказала, что я должна жить, что ты бережешь меня, и я это чувствую…»- девочка смотрела на него голубыми глазами с красными от слез прожилками. Он вдруг заметил, как она похожа... на его умершую сестру… а может быть, и на него… Ну разве что, профиль у Николая был явно не античный. А вот его сестра могла бы быть такой, если бы дожила до 14 лет…. Николай испугался: вот до чего дело дошло, уже до 14 лет дожить – мечта…
«Твоя мама – немка?»- спросил он и тут же пожалел. Девочка вздрогнула и отвернулась. До вечера он не решался с ней заговорить, а она замерла в уголочке на лежанке.
А вечером пришла тетка Христина – первая разносчица всяких новостей в масштабах Зверинца. Не обязательно правдивых – главное, свежих…
«Добривечір Вашій хаті, Миколо! Як ся маєш? Як живеш?» - тетка Христина вряд ли собиралась выслушивать ответ. Да оно и к лучшему. Он встречал ее в сенях. В хату не пустил. Пусть понимает, как знает.
«А то мені казали, що тут якусь дівчину шукають… Що вона наробила – не знаю… Начебто з німцями, потім з біляками була, а потім її захопили… Не знаю, як воно там, але вже півмаєтка бандити обшукали – в мене весь сарай перерили, двох курей забрали, хай їм грець! А більше не знайшли нічого. Отже, ховай все що можеш – скоро й до тебе дійдуть, даремно, що твоя хата с краю!»- тетка Христина хотела озадачить Николая, но у него не получилось сделать хозяйственно-озабоченную мину. Он ждал, когда она уйдет. Но ее новость была хоть и печальной, но воистину бесценной. Как только за теткой Христиной закрылась дверь, Николай подбежал к девочке: «Маленькая, ты спишь? Как ты?»
Девочка повернулась к нему и обняла за шею. «Мне уже лучше… Я должна идти, чтобы не подвести тебя… Спасибо тебе!..»
«Как же ты пойдешь? Ты же только-только пришла в себя!» - удивился Николай.
«Не бойся. Я уже не умру. Мне мама сказала… Ты дашь мне лошадь?»
«А ты умеешь ездить верхом?»-еще больше удивился Николай.
«Да, я неплохо держусь в седле. Если, конечно, подсадишь…»
Она сделала первые шаги по его хате в старой юбке его мамы, наспех подогнанной под детский размер. И он поймал себя на мысли, что хотел бы оставить ее здесь навсегда. С ее маленькими шажками, вдумчивым взглядом, осторожными манерами…
Лошадь уже была оседлана. Девочка все еще держала его за руку. «Меня зовут Адель. Я действительно немка. Спасибо, что спас меня!»- прошептала она на прощанье.
«Меня зовут Николай… Николай Огневой…»- растерянно прошептал он. Он как будто знал ее всю жизнь и теперь расстается с этой вечностью. Сердце рвалось на части, когда он подсадил ее на лошадку. Но она обернулась и никак не ехала. Внезапно сойдя с лошади, она вернулась к нему, кинулась на шею и прошептала: «Вот тебе мой крест! Не бойся, он католический, но я обязательно приму твою веру, если выживу… Я уверена, что выживу… Только дай мне что-нибудь о тебе на память… Я не расстанусь с тобой никогда! Ни за что и никогда! Я вечно буду в мыслях с тобой и буду молиться за тебя…» Тогда Николай посмотрел на свой маленький православный крестик, снял его с шеи и обнял Адель: «Пусть Бог хранит тебя, маленькая моя Адель!» И перекрестил. Их глаза снова встретились. Как бы ему хотелось тогда убежать с нею, но лошадка двоих не выдержит, он знал, а вторую искать – время убить, да и не даст никто…
Уже было слышно, как банда на лошадях влетала в Зверинецкий поселок где-то недалеко. «Лошади!»-вспомнил тогда Николай, как кричала Адель ночью, и по его коже пробежал мороз воспоминаний. Адель тем временем сама снова запрыгнула на лошадку и понеслась через заросли в лес. Непрошенные слезы полились у него сами собой. Сколько они текли – он не помнил. И не старался их унять. С тех пор он ее не видел и ничего не знал о ней. И не плакал. Со временем его взяли служить на границу. Там прошла вся его молодость, в наблюдении за врагом. Там и немецкий выучил, часто вспоминая свою маленькую Адель, готовя домашние задания после вечерних курсов. Переводить он мог бы и получше, чем переводчик этого генерала, да и ответить генералу по-немецки для Николая не составило бы труда, но так как генерал – не гость, а завоеватель, то пусть уж извиняет… Не до немецкого сейчас Николаю!
Если бы немцы узнали, что Николай – пограничник, ему не светил бы этот лагерь. И даже концлагерь. Пограничников немцы в плену расстреливали сразу, как только кого-то из них выдавали горе-однополчане. Но погон не было тогда и в помине ни у кого из советских воинов, от границы они отошли уже далеко, и отличить его как пограничника от других пленных немцы не могли. Да, собственно, войны могло бы и не быть – надо было начальству поменьше в кино с девчатами бегать, а побольше в ружье смотреть… Недаром же Николай сводки передавал… Только никто их не слушал – говорили, панику не разводи… «Вот если бы мы женили тебя на западеночке, ты бы не сеял эти нелепые слухи»,- пошутил как-то командир. А Николай ответил: «Я сюда не жениться на западеночке приехал, а Родину защищать». «Что ж, если ты такой умный, - продолжал командир, - отныне и в футбол играть не будешь. Служи Родине и не отвлекайся!» «Есть!»-послушно ответил Николай. И теперь он, как и другие его товарищи, которые наступали, а не отступали, попали в окружение, и в итоге здесь, в лагере для военнопленных… Никто их не поддержал с тыла – все были в казармах… или в кино… или с западеночками… или культурно развивались иным манером… А молодых грузин, прибывших им на помощь, по дороге разбомбили в клочья. Когда его рота, отступая, увидела это, кто-то в слезах сказал полушепотом: «Орлы! Какие орлы!» Слезы лились даже у старых заматеревших вояк… А у Николая вырвалось: «Журавушки! Журавушки!!!» Он тогда с трудом подавил слезы, нахлынувшие откуда-то из глубины души.
Николай вдруг почувствовал, что он мокрый с головы до ног. Это слезы? Вода? Или кровь? Он еще не понимал. Кто-то снова облил его водой и тряс за плечи: «Скажи мне, где находится эта вода?»- послышался все тот же голос переводчика. Вслед за этим раздались какие-то немецкие команды. Николай почувствовал запах еды, но саму еду не видел. В глазах было темно, хотя сознание потихоньку возвращалось.
«На, ешь,»- услышал он все тот же голос переводчика с его ломанным русским, -«только скажи, где эта вода?»
«Есть я не буду. Меня свои съедят за это, и правильно сделают,»- решительно ответил Николай. Его тошнило. Он уже не хотел есть. Даже запах еды вызывал у него дикое отвращение.
И тут перед его глазами возникла та самая фигура немецкого генерала. Уже совсем близко. Что он надумал? Пытки? Допрос? Что еще? А генерал своими цепкими пальцами уже что есть мочи впился Николаю в плечи и тряс изо всех сил. Это зачем? Чтоб его, Николая, еще больше тошнило не только от их присутствия?
А переводчик не успевал переводить слова генерала: «Я даю тебе слово офицера, слышишь ты, русский? Слово офицера – будет еда! Всем вам, русским! Да, я сделаю это ради нее, ради Дели, если скажешь, что это за вода и где она? Адель дорога мне, ты слышишь? Больше, чем тебе! Скажи мне, где эта вода? Где вода, которой ты спас Адель?»
«Запещерка… Старая Запещерка»,- прошептал Николай и снова потерял сознание.
ГЛАВА 2 К Р О В Ь Б Е З В Е Н - 1942
- Ну, моя Деле , ты меня просто разгромила,- Герберт растерянно смотрел то на Адель, то на шахматную доску. – Все, на сегодня точно все, победа твоя! Тем более, что Юргену уже пора за мной приехать.
- Ты надолго?-спросила Адель.
- Не знаю. В Виннице пока обустроимся…
Да, в Винницу он уже давно собирался. Но поездка постоянно откладывалась. То одно, то другое. Вот, наконец, собрался, надо было присесть на дорожку, но так как водителю Юргену потребовалось дополнительное время для проверки автомашины, они решили сыграть в шахматы. На этот раз Адель выиграла. Причем в короткий срок! Как будто угадала, сколько времени понадобится Юргену.
Китель Герберта был отутюжен, еда в дорогу собрана, чемоданы упакованы. Ну, что еще?
Внезапно, обернувшись, Герберт что-то протянул и спросил у Адель:
- Нравится?
Адель непонимающим взглядом посмотрела на старинное кольцо на ладони Герберта, обрамленное небольшими гранеными бриллиантиками. В центре красовался один, побольше размером, и создавал впечатление дорогой массивности на фоне слегка потускневшего золота. «Это что, приз за выигрыш в шахматы? Слишком щедро…»-подумала она. А вслух сказала:
- У меня нет слов… Просто шедевр! Оно, наверное, старинное… И сделано превосходно!-Адель не была знатоком старины, но надо же было проявить вежливость со своей стороны.
- Это обручальное кольцо моей матери. Примерь!
- Зачем? Я и так верю, что оно идеально сидит на руке…,- Адель все меньше понимала происходящее. В самом деле, жизнь – это не партия в шахматы! Но… до настоящей жизни еще дожить надо – пока только смерти вокруг!
- Но только на твоей… - загадочно улыбаясь, ответил Герберт.
- Откуда ты знаешь? – еще больше удивилась Адель.
- Я мерял… - как нечто само собой разумеющееся протянул Герберт, слегка прикрыв бледно-серые глаза, устремленные вниз с высоты его роста.
- Когда ты успел? – а сама подумала «Не шутит ли? На жадность проверяет или на вранье?»
- Когда ты была без сознания… Ты единственная за всю мою жизнь, кому оно подошло.
- Ты шутишь…, - она стала кое-что припоминать.
- Нет, я серьезно… - лицо Герберта стало чуть проще, но простота – явно не его добродетель!
- Зачем даришь мне такой дорогой подарок? Ведь тебе самому это кольцо дорого как память о матери…,- Деле посмотрела в глаза Герберту, а он ей. Глаза говорили о многом. Глаза рушат стены, которые возводят слова. И дело не в языковом барьере – не все можно перевести с языка глаз на язык слов. Взгляд Герберта был стальным, но не обжигающим – как, впрочем, достаточно часто при беседе с Адель. Именно этот взгляд покорял женщин разных возрастов, которые не переводились у него до седых волос. Вот кого седина не портит, а украшает. Еще бы! Высокий, стройный, хоть и седовласый, умеющий всегда найти слова, чтобы сказать – как отрезать. Не только за это он стал генералом, ох, не только! Мозги тоже имелись в его голове, которая была создана не только, чтобы носить фуражку, даже если речь идет о фуражке генеральской. Он смотрел свысока на Адель и продолжал, скромно сверкая в сумерках тусклого света лампы своим арийским профилем.
- Ты напоминаешь мне ее, мою маму. Единственную, которая достойна называться Женщиной! У тебя те же манеры благородной немецкой девушки. Не только потому, что ты даже в бреду говорила по-немецки со своей матерью… Мне нравится твоя порядочность и аккуратность, честность и смелость. Уж я-то это знаю! Ты спасла мою жизнь, и я благодарен судьбе за встречу с тобой! Мне даже страшно представить, что было бы, если бы ты тогда, в первый миг, когда я тебя увидел, ты не заговорила бы по-немецки и пошла бы работать просто на кухню…-Герберт как-то загадочно улыбнулся тонкими губами и обнял Адель. Она тихо прижалась к нему в ответ.
- И теперь, - продолжал он, - я хочу чтобы ты стала моей женой!
Адель старалась не выдать, что ее сердце дрогнуло, и слегка отодвинулась. Герберт вроде как не заметил ее смущения (или не хотел заметить? Ведь время поджимало, а надо было успеть досказать!)и продолжал:
- Я уверен, что ты именно и есть та Эдельхайден фон Штраленбург, родителей которой, Виктора и Эльзу, я знал еще очень давно. Никогда не думал, что в этом захолустье я встречу их дочь, которую мы все уже отчаялись увидеть живой. Я не устаю радоваться каждой встрече с тобой и с каждым днем убеждаюсь в этом. Теперь я полностью уверен в твоем титуле, хоть ты и говорила один раз по-русски в бреду с этим оборванцем, как там его? Мне пришлось даже в лагерь к нему ездить, чтобы он сказал, где эта чудо-вода, которой спасал тебя когда-то… Но ради тебя я готов был на все, даже на встречу с его вшами… Но ты стоишь любых жертв – поэтому это кольцо твое, как и я.
Адель обмерла. Хорошо, что заблаговременно отодвинулась! Глядя в его глаза, она уже не видела ничего. Ни блестящего интеллекта, ни блестящих глаз, ни блестящих перспектив, ни блестящих бриллиантов…Герберт постепенно сливался с ночью за окном, неумолимо пробивающейся сквозь узорчатые длинные шторы. Месяц сиял где-то высоко, нагло и неотвратимо, и не обращал внимания на горящий ночник в их старинной квартире с высокими потолками. Кому – потолок, а кому – небо! А кто-то свою собственную лысину может считать если не светилом, то по крайней мере вершиной разума!
- Ну, что ты, Герберт, ты же знаешь, как я к тебе отношусь, но я должна сказать тебе: я не смогу быть тебе женой… - сумела промямлить Адель, еще толком мало что понимая.
- Почему? –искренне удивился он. Его серо-голубые глаза слегка расширились, не нарушив при этом правильные благородные черты лица.
Неужели ему первый раз в жизни отказали? Да, этому светлоглазому, высокому, статному, несмотря на возраст, генералу Герберту фон Триеру отказали! Адель не решалась заговорить, но какие-то слова все же подобрала.
- Я просто не хочу стеснять тебя… Ни в чем. Поэтому и не смогу быть тебе женой, - она старалась не смотреть ему в глаза, хотя и знала, что в подобных ситуациях это необходимо.
- Девочка моя, если ты имеешь в виду любовниц, то, поверь, любовницы – это тот товар, который никогда не будет в дефиците, по крайней мере, для меня,- ровным тоном продолжал Герберт. -Но мне нужна в тебе не любовница, а женщина, которую не стыдно будет представить в обществе, с тонкими не только руками, но и манерами, и душой, и чувствами, и соответствующим званием…- Герберт помолчал и добавил:
- Я знаю, что мое предложение стало для тебя неожиданностью, но тем не менее оно остается в силе. У тебя есть время подумать и дать правильный ответ, пока я буду в Виннице. Вместо меня на некоторое время здесь будет подполковник Отто, знаешь его?
- Еще бы, - Адель обрадовалась перемене темы,- он каждое утро стоит над душой у входа и смотрит снизу вверх, как я поднимаюсь по лестнице. Он что, теперь будет в твоем кабинете?
- Его кабинет намного хуже, чем мой, вряд ли тебе стоит туда перебираться. Но я скоро вернусь,и надеюсь, мы поговорим еще с тобой на нашу общую тему, моя сладкая, не так ли?
Прощальный поцелуй, кажется, удался. За Гербертом закрылась дверь. Она еще никогда не закрывалась так долго!
Тик-так, тик-так… Часы с кукушкой неумолимо разрезали тишину гостинной. Тик-так… Тик-так… И снова тик-так…
Адель вышагивала в такт часам по комнате. Вышагивала час за часом. Ей казалось, она уже до дыр затерла ковер (кажется, еще «царский»! Герберт умел выбирать квартиры!). Но ноги не останавливались. Мысли тоже. «Николай жив! Николай жив!»-стучало в висках, пока ноги выстукивали очередные шаги по ковру.
Николай… Как же давно это было! Как же давно он согрел ее в своей маленькой хатке! Как же давно это было, когда он несколько ночей подряд не спал и останавливал ей кровь, прижимал ее голову (то есть, тогда еще маленькую наивную головку) к своей груди, когда взволнованно билось его сердце… Когда они обменялись крестиками и она пообещала ему принять православие – чего так до сих пор и не сделала…
Адель вдруг остановилась, пошатнувшись - за окном прогремел взрыв, вслед за ним раздалась автоматная очередь, потом другая. Погас ночник. И месяц не спасал от мрака. «Опять партизаны проводят диверсии. А на утро будут расстрелы. И трупы… В кратном количестве…»
Адель села на ту самую красную софу, где она только что сидела, обнявшись с Гербертом. Ей хотелось выть. То ли от мрака, то ли на месяц, то ли от радости, то ли от безысходности. Сквозь постоянное ощущение смерти она поняла, что ее Николай еще жив. Она чувствовала это всегда всем сердцем, но боялась преждевременно радоваться. Она думала о нем всю жизнь. Иногда, когда жить уже не хотелось, весь смысл своего существования она видела во встрече с ним. Его крест с тех давних пор хранил ее , она это чувствовала каждую минуту – благо, Герберт разрешал ей носить православный крест, в отличие от советского начальства – от тех приходилось прятать крест в косу, которую лишь однажды собирались отрезать согласно «предписаний». Но Адель тогда чудом «отбилась» от этих «предписаний».
Она всегда, с момента расставания с Николаем, чувствовала, что должна стать православной, как и обещала ему, но что-то неумолимо мешало ей. Что-то стояло между ее маленькой душой и маленьким православным крестиком Николая, надетым тогда в спешке на шею. Она не понимала православие. Нет, она уже прекрасно выучила русский в России, но что они поют и читают в православных храмах, оставалось ей далеко и неведомо. Она помнила, как ее мама в России давным-давно, еще до революции, ища пропавшего без вести своего мужа и отца Адель, однажды зашла в православный храм – там была тьма народу, они что-то пели на своем языке, которого Адель не понимала ни тогда, ни сейчас. Чтобы побороть скуку, она тогда вырвалась от мамы и побежала к двери, но, как оказалось, только попала в гущу народа. Рядом с мамой она видела, как в первых рядах стояли богатые, ухоженные дамы в сопровождении галантных кавалеров, но отбежав от первых рядов, там, ближе к выходу, увидела и зашарпанных мещан, а дальше – оборванных нищих… Никто из них не присел ни на миг, как это бывало в католическом храме, никто! Лишь один калека сидел, свернувшись на полу. Увидев его, она уже не могла двинуться с места. Как мама ни пыталась, она уже не могла сквозь толпу пробраться к дочери. И Адель стояла, опешивши, рядом с котомкой нищего, который что-то сказал ей, но она все равно не поняла его слов. И вдруг перед ней появился кто-то в белом, блестящем – и протянул к Адель руку, погладил по голове… «Что с тобой? Почему ты ушла от меня?»-спросила ее подбежавшая мама. Адель не могла говорить – она тогда просто онемела и не могла выразить даже для самой себя ни одной мысли.
Как и сейчас, сидя на софе, поджав ноги. Она вспоминала Николая, крест, его глаза, руки… В темноте грозно блеснул бриллиант на кольце, увидев в окне свет угасающего месяца. «Герберт, мне лагерные вши Николая дороже, чем тебе фамильные бриллианты на этом кольце, вместе с титулами и званиями – твоими и моими вместе взятыми…»-поняла Адель, глядя в окно. Все никак не рассветало. «Только как я найду Николая? Как?» - мысль, как кровь, била в мозг. И радость, что он жив, и боль от разлуки длиной в целую вечность терзали ее душу.
Она знала несколько лагерей военнопленных. Лубны? Вряд ли, это слишком далеко – Герберт не успел бы туда доехать, чтобы узнать у Николая про воду и спасти ее, когда она никак не могла прийти в себя после взрыва.
Какие еще лагеря? Дарница? Быковня? Где именно его искать? Вся оккупированная территория уже покрыта концлагерями… Правда, есть карты местности у Герберта, запертые в его письменном столе в другой комнате.
Адель рванула за дверь в его кабинет. Герберт именно здесь, дома в столе, оставлял все свои старые и неактуальные карты местности с пометками. Он все отмечал! Может, по его отметкам удастся определить, где именно находится Николай?
Рассвет, как назло, никак не хотел забрезжить – за окном зияла только темень. Света нет. Ни за окном, ни в мире, ни в душе…
К окну подходить опасно – хоть и не первый этаж, спасибо Герберту за его выбор квартиры, но – не ровен час, партизаны застрелят…
Она зажгла свечу и залезла с ней под стол, чтобы не стать ненароком видной мишенью для борцов за правое дело. Аккуратно, чтобы воск не капнул, стала перебирать карты Герберта, ища пометки на них. Много всего. От пометок начинало в глазах рябить, а намека на то, где находится Николай, все не было видно. Одна надежда – есть еще карты в стопке. И этих стопок несколько. Ящиков –тоже.
Герберт работал четко. Только один раз он сорвался – после Бабьего Яра… Запил… Прямо у себя в кабинете… Адель пришлось тогда шлепнуться к нему на колени, чтобы оказаться между ним и бутылкой, и вытащить его под руку из конторы через боковую лестницу, чтобы никто его таким не видел. Это смотрелось со стороны, как их флирт, но с тех пор они с Гербертом стали, как ей казалось, друзьями. И она ни за что не сдала бы его никому! Даже сейчас, перебирая карты и ища на них хоть какую-то пометку о Николае, она не жалела ни о чем – ни о том, что он о ней узнал, ни о том, что она его спасла, когда на всех немецких офицеров готовилось покушение в Арсенале во время заранее спланированной их встречи там (интересно, откуда просочилась информация о сходке? Даже Адель узнала об этой встрече чуть ли не в последнюю минуту, а кто еще? Ведь рядовые чины не знали. Даже водители не знали заранее, куда придется ехать! Интересно, кто сыграл против них? Против себя никто не стал бы играть, это точно! Ладно, вопросы как всегда остаются…)
Если бы Адель не потеряла сознание после того покушения, того взрыва Арсенальской стены, когда пыталась во что бы то ни стало спасти Герберта, то она не узнала бы сейчас (как и не узнала бы никогда!), жив ли Николай. Потому что в полном сознании она не сказала бы о Николае никому ни слова! И о своем происхождении тоже не проговорилась бы. И у Герберта не было бы желания (или необходимости?) искать Николая по всем лагерям военнопленных. Да, она осталась бы в полном сознании, но в полном незнании о судьбе Николая, если бы не пожалела Герберта в тот самый день покушения.
В тот роковой день Герберт неохотно, но разрешил ей с самого утра зайти в православный храм неподалеку от Арсенала. Ей удалось умолить его и позволить ей идти сначала в храм, а потом уже – в Арсенал, где собиралось все немецкое командование. Это был день памяти ее мамы – она решилась сказать Герберту и об этом тоже. Он как-то странно посмотрел на нее, что-то про себя обдумывая, великодушно кивнул, но предупредил, чтобы ровно в назначенное время была на месте встречи и в форме, как положено – она ему может понадобиться!
Робко поднимаясь по винтовой лестнице, Адель пыталась кого-то или на худой конец что-то найти в этом заброшенном храме возле Арсенала, превращенном не то в склад, не то в нечто вроде магазина. На первом этаже царил полный беспорядок и мрак, и она, пользуясь отсутствием людей, стала подниматься наверх. Кроме эха от скрипа лестницы, ее не встречал никто. Лестница вела к какой-то черной двери. Дверь была заперта. Адель еще имела несколько минут (как она предполагала) и присела на ступеньку возле заколоченной двери, подложив вниз спрятанную в сумке старую листовку. Странно было читать эту листовку в храме: «Гитлер- освободитель». Но для соблюдения чистоты платья сойдет и это. На потолке в заброшенном храме не было тех росписей, которые она видела когда-то в другом храме с мамой там, в России. Может, потому, что это было тогда в России? Нет, это потому, что было при царе, и храмы были действующими. Ей в ту минуту так захотелось, чтобы этот храм был не складом, а храмом, действующим храмом, чтобы кто-то снова подошел и погладил ее по голове… Кто-то в белом и блестящем… Но не было никого. «Я помню тебя, мама…» - она оглянулась вокруг еще раз, но не увидела ничего, кроме черной двери, белых стен и сводов.
Она уже собиралась уходить, как ей вдруг показалось, что кто-то тоже вошел в этот заброшенный храм. Да, именно вошел – ей не привиделось и не послышалось. Вошедший не был похож ни на сторожа, ни на кладовщика. Судя по тени, это был молодой рослый парень. Его если не в советскую армию забратали бы, то в полицию уж точно! А не кладовщиком… Только откуда он здесь и что он здесь делает? Что его сюда привело?
Адель обмерла. Дверь внизу скрипнула, но наверх не поднимался никто. Она видела одну только тень. Тень осмотрелась по сторонам и вышла.
«Уходите, уходите немедленно!»-донеслось с улицы. Адель дотянулась до маленького окошка под сводом храма и , выглянув оттуда, увидела, как несколько парней во дворе что-то говорят местным жителям. Стараясь не скрипеть, Адель слетела вниз по лестнице. Без немецкой формы, которую она еще не успела переодеть и аккуратно носила с собой, ей было легко пройти через двор не замеченной обывателями. Она поняла, что партизаны в очередной раз готовят диверсию, и это будет как раз здесь, где все немцы должны собраться. Видимо, уже собрались, судя по количеству машин, видных из-за магазина. Адель подбежала к машинам поближе. Рядом – никого! Видимо, уже собрались. А Герберт еще не приехал – его машины не было. Герберта надо спасать! – промелькнуло в ее голове. Она сама себе не давала отчета, почему тогда думала – не о себе, а о нем, о Герберте! Из-за его светло-серых глаз? Или интеллекта? Нет, не только и не столько. Как-никак, успела привязаться! И к серым глазам, и к интеллекту… Да, самая дефицитная вещь – это интеллект…. Не знания, не успеваемость, не оценки и не научный стаж – а только интеллект… Ведь знания не добавят ума, а ум – не добавит интеллекта. Это она как учительница знала на «отлично». Сколько учеников в классе, всем говоришь одно и то же, только одни – понимают, а другие –нет! И ничем ты им не поможешь! Как можно заставить человека думать своими мозгами? Их же не вставишь! Да, ученье – свет, а ученых – тьма! Только сколько из них реально умных? А об интеллекте вообще отдельный вопрос…
А думать приходилось много. Например, по какой дороге бежать от Арсенала, чтобы перекрыть дорогу машине Герберта. И времени на размышления не было вообще! К развилке возле Арсенала вели две дороги, по какой из них Герберт поедет? Вряд ли по центральной – он был всегда чересчур осторожен. Стараясь не переходить на бег, Адель быстрыми шагами направилась по глуховатой улочке. Увидев издалека его мчащуюся машину, она уже ничего не могла сказать – только вышла навстречу, перекрыв дорогу. «Адель, я же…»- Герберт выглянул из машины, но не успел выругаться – ударная волна накрыла их всех, и Адель потеряла сознание.
Все время потом как в бреду она видела свою маму и один раз – Николая. И множество голодных, оборванных, замученных людей рядом с ним. Будто она среди них идет в нарядном кроваво-красном платье навстречу ему, и ей стыдно, что ничем не пожет им помочь. Ее кровь течет, пробиваясь сквозь красное платье, и стекает на землю. Земля все больше и больше залита кровью… И не только ее кровью– целое море крови у нее под ногами. Подойдя к Николаю, она услышала: «У меня нет сейчас воды, маленькая,» «Почему? Где вода?»-говорила она ему и вдруг увидела, что платье уже все промокло – оно все как будто из крови… Она истекает кровью... «Почему же ты не сказал, чтобы я тебе принесла воды?» - спросила она Николая. «Потому что я не вижу Того, кто бы нам ее дал…»,-ответил Николай. Этот сон (или бред?) она бы никогда не забыла, а тут оказалось, что Николай живой…
Вдруг сердце Адель затрепетало и готово было вырваться не только из груди, но и из-под письменного стола, куда она спряталась, ища нужную карту. Ее сердце, казалось, загорелось ярче догорающей свечи! Среди разных крестиков и точек на одной из карт Герберта она увидела на карте две буквы –„M.W.“… Нет, не «N.O.» и не «О.N.», как она искала. Но других пометок нет. Что это за место? Да, здесь вот есть лагерь для военнопленных. И Герберт никогда с ней, с Деле, туда не ездил – все остальные его поездки она помнила. Значит, туда он ездил один. И эта карта лежала внизу – значит, он не часто ею пользовался. Давно. В прошлом году – судя по тем картам, которые лежат сверху. Судя по всему, так оно и было…
Сердце Адель говорило, что Николай именно там, в этом лагере, где совершенно не давали есть, даже к помойке допускали только за особые «заслуги». Но, кажется, там не проводили опыты над пленными. И местным жителям иногда разрешали бросать пленным через колючую проволоку какие-то куски… У Николая был шанс выжить – если это можно считать шансом…
Нет, она не хотела думать, что шанса нет. Недаром же она так рвалась сюда, в Киев! Из ее глаз полились слезы. Она уже не могла их сдерживать. Это были слезы радости, тревоги и надежды. Как ей хотелось сейчас обнять его, прижаться к его щеке (наверняка, заросшей)! Кровь била ей в виски все сильнее и сильнее.
„M.W.“ – что это? Наверное, полицаи сообщали информацию Герберту – ничто немецкое или русское с этой аббревиатурой не было созвучно. А если это не Николай на самом деле? Может же быть, что это была какая-то другая поездка Герберта?
Нет, только не это! Недаром же она нашла эту карту! Недаром же Герберт проговорился! Если Николай еще на этой земле, она обязательно найдет его!
Стоп, как там говорила тетка Христина в его хате? Та незабываемая сквозь годы тетка Христина, неувядаемый колорит околиц? «Мыкола», что ли, она его называла? Вот где «М»! Но что такое «W.»? В русском – «Огневой», в немецком – «Feuer», тоже не подходит, а в украинском как?
Она впервые в жизни пожалела, что не знает украинский. Ей говорили, что он ей никогда в жизни не пригодится!
А сердце билось, оно не хотело молчать, и оно бы опровергло все доводы разума. Она не знала, как по-украински «Огневой», но она пройдет сквозь огонь и воду, чтобы найти его и вытащить из того кошмара, куда его бросила война!
Адель молнией понеслась к буфету. Там были заботливо оставленные для нее Гербертом конфеты, шоколад, кексы. «Их бы засушить… Вряд ли его желудок воспримет эту выпечку…» Но сушить уже не было времени. Рассвет, наконец, забрезжил. Адель гамузом швырнула еду в тряпичную сумку, завернув полотенечком. Сегодня надо будет самой «седлать» мотоцикл – за это время она совсем разбаловалась и ездила с Гербертом на его машине, но он уже, судя по всему, уехал в Винницу.
Прямо возле входной двери на Адель упала икона, висевшая на притолоке. Она редко о ней вспоминала, но никому не собиралась отдавать. Когда они с Гербертом вселялись в эту квартиру, Адель притащила икону от соседей – решила, что вряд ли икона, оставленная здесь предыдущими хозяевами, пригодится немецкому майору, водившему к себе кого попало. Адель повесила упавшую икону, но она не хотела держаться и снова упала – благо, она была писаная, старинная, без стекла, а то бы разбилась, подняв на ноги всех соседей. Но от удара иконы дверцы шкафа в прихожей открылись. Адель всегда не было времени до этого шкафа – им с Гербертом шкафов и так хватало, они старались не разводить барахло, ведь их в любое время могли направить в Винницу, как и обещали! А теперь Адель невольно смотрела на небогатое содержимое шкафчика в прихожей. Там была кое-какая детская одежда, оставленная прежними хозяевами, и несколько платьиц, маленьких и милых – для девочки лет 13-14. На миг Адель остановилась у двери и задумалась. Да, когда она была в этом возрасте, ей было не до платьиц. Тогда была Первая мировая, а потом Гражданская война! А сейчас бы с удовольствием их носила, вместо немецкой формы. Но уж куда там! Сейчас Вторая мировая война… Если бы была дочка, она бы обязательно на нее примеряла…
Платьица никак не укладывались в шкафу и то и дело вываливались, снова и снова открывая дверцы старого шкафа. То ли она волновалась (ведь сегодня надо ехать одной, и сначала на рынок, а потом в контору), то ли давно не занималась платьями, но результат был нулевой. Она хотела было их просто швырнуть на кресло, вопреки какому-либо порядку, но ее сердце содрогнулось. Икона, казалось, ожила, и Адель услышала слова, очень похожие на те, что когда-то слышала в храме: «Возьми с собой одно из них!»
Пока опешившая Адель думала, что бы это означало, икона упала снова. И снова – пока она, вопреки здравому рассудку, не засунула одно платьице в сумку – к кексам, конфетам и шоколаду, предварительно завернув в шарф. Эту огромную сумку она с каждым днем ценила все больше. Кому она принадлежала раньше – неизвестно. Она когда-то сказала Герберту:«Наверное, здесь кто-то хранил все свое приданое.» А он ответил: «Здесь уместится все, кроме твоего сердца!»
Адель относительно быстро завела мотоцикл и покатила по дороге, на которой лежало что-то. Неужели мина? Адель вышла из мотоцикла. Нет, это не мина, это голубь. Еще совсем маленький голубь, с оторванной окровавленной шейкой. Кто это его так? Коты? Партизаны? Чей-то мотоцикл?.. Или тот взрыв, который прогремел ночью?
Сдерживая слезы, Адель покатила дальше. По дороге к трем уже знакомым ранее трупам на виселице за ночь добавились еще три. Откуда? Здесь раньше висели только «зайцы» - эти смелые «зайцы», отважившиеся бесплатно проехать на подольском трамвае. Они не учли, что билеты будут проверять не волки, а наряд эсэсовцев… Сегодня, правда, улицы патрулировали полицаи, судя по формам, а точнее – по их отсутствию. Они несли свои автоматы наперевес вместе с чувством собственного достоинства. Какая-то торговка попалась им под руку, и они норовили залезть то ли к ней в кошелку, то ли в пазуху. Адель знала, что ее в немецкой форме не будут ни обыскивать, ни о чем-либо спрашивать. И лихо направила мотоцикл между торговкой и патрулем. „Was ist los?»- этот вопрос требовал не столько ответа, сколько подчинения. И полицаи правильно ее поняли – тут же заверили на своем ломаном немецком, что „Ordnung“, „Gut“ и так далее. Торговка тем временем растворилась в утренней мгле.
Солнце, словно издеваясь, торжественно восходило над висячими трупами, кроваво разрезая утреннюю дымку. Адель ехала на Евбаз. К деду Остапу, регулярно собирающему милостыню на этом базаре, с его бандурой и разверзающими душу песнями. Особенно когда-то резанула сердце Адель услышанная песня на украинском в исполнении деда Остапа:
А у мене є син, а у тебе – дочка.
Вона схожа на тебе красою!
То нехай же вони поєднають серця,
Коли нам не судилось з тобою…
Видя слезы Адель от песен деда Остапа, даже Герберт разрешал ей ездить на Евбаз и подавать этому бандуристу милостыню, хотя поначалу был уверен, что «Для бюджета его дешевле пристрелить!». Конечно, Герберт по-прежнему возмущался: зачем тратиться на этих бездельников? Видишь ли, поют, танцуют… Проку от них сколько? Ну ладно, Деле, сегодня можно…
Но как раз сегодня (именно сегодня!!!) деда Остапа не было. Заранее приготовленная бумажная купюра застыла у нее в руке, медленно пропитываясь потом. Нет, напрасно ждала Адель песню «Над Сибіром сонце сходить» - весь мозг и сердце ей вдруг пронзила тишина. То есть нет, не тишина, рынок копошился, каждый что-то нес – продать, обменять, узнать, спросить, сказать, своровать, спрятать, в карты сыграть… Но только деда Остапа не было. Адель свернула купюру и спрятала в карман. Что еще давит ее руку? Кольцо! Надо и его спрятать – не знаешь, на кого нарвешься, могут оторвать кольцо вместе с пальцем…
Где же ты, дед Остап? Сердце Адель зловеще екнуло, но локти кусать и раздумывать было некогда - пора ехать на работу – „Punktlichkeit und Disziplin“!
Подъезжая, в дверях конторы она увидела … водителя Юргена. Как, он не поехал в Винницу? А где же Герберт? Вот так юмор! А вдруг Герберт на месте и сейчас спросит, кому она столько кексов набрала в сумку? И где была с утра? Интересный вопрос, не так ли? А если он уже в квартире успел побывать и увидеть, что она забрала?
- Разве ты не в Виннице? Что случилось? – от волнения Адель даже не успела поздороваться с Юргеном.
- Не волнуйся, Адель, уже все более-менее… Я остался здесь для подполковника Отто – утром наша машина не заводилась, генерал рассвирепел на меня, а я ничего не смог сделать, и ему пришлось ехать в Винницу с Гансом. Утром я привез подполковника Отто – вобщем, он ранен…
- Как? – оторопела Адель
- Да вроде легко, так, плечо задело – зайдешь в кабинет, сама увидишь. В него стреляли по дороге! Извини, мне пора бежать! Стекло менять надо!
«Плечо задело…»-звучало в голове Адель, пока она летела по ступенькам в кабинет Герберта. На диване лежал бледный подполковник Отто, замотанный в какие-то компрессы. Она только сейчас увидела, кроме его щипучих глаз, все лицо. Оно вдруг показалось ей странно знакомым. Нет, очень чужим, но знакомым. Откуда? Где она могла его видеть? Его кусающий подбородок, его белесые мускулы…
Рана на его плече еще кровоточила, но вроде кровь затихала. Целая уйма подопечных носилась вокруг подполковника Отто и не замечала Адель. Она тихо села в «предбаннике». Делать ей было нечего. Один начальник уехал, другой, вот, ранен. «Легко!»-как сказал Юрген. «Непрофессионально!»-как сказала бы Адель. «Стоп, откуда ты знаешь, что непрофессионально? Разве на такие дела идут непрофессионалы? Он ехал в машине Герберта… Значит, стрелять должны были именно в него, в Герберта... А в последний миг поняли, что не тот…»
Она сейчас осознала, что в ней уже говорит зверь. Она сама метко стреляла и не терпела «стрелков-любителей». Ее этому искусству когда-то обучил русский боевой офицер. Ему отрезало обе ноги в Первую мировую, и он доживал, как сам говорил, последние дни в лазарете, куда устроилась ее мама помогать раненым – ведь все деньги, что она брала с собой из Германии, чтобы в России найти без вести пропавшего отца Адель, быстро закончились, и как-то надо было жить дальше… Вот мама и пошла помогать раненым, не теряя надежды, что когда-нибудь на этой земле еще увидит своего мужа. А Адель еще не понимала ничего. Она была уверена, что отец жив, и лазарет - это совсем ненадолго. Она приходила к раненым читать, что они просили – письма, газеты, стихи... Ей было самой интересно – ее только недавно обучили русским буквам, и как теперь сложить из этих букв слова, Адель тренировалась, да еще, как выяснилось, с пользой – раненым очень нравилось, как она читает. Во всяком случае, они так говорили.
Однажды ночью Адель обнаружила, что забыла мамину шаль в палате у раненых. Холодало. Признаться маме она не решалась – мама всегда ее учила следить за своими вещами, а Адель то и дело их везде забывала. Но была уверена – шаль осталась на стуле, где она читала. Пробравшись на цыпочках в палату, она увидела, как что-то блеснуло. Она подошла к кровати одного из раненых. Это был тот самый Василий Ильич, без ног. Из-под подушки предательски торчала ручка пистолета. Адель нагнулась к нему и прошептала: «Василий Ильич, Вы не спите»? Он притворялся спящим и отвечал как бы сквозь сон: «Нет, Адель, уже нет…» «А можно я Вам открою тайну? Только дайте мне слово офицера, что никому не скажете и выполните мою просьбу! Никому-никому!»-Адель уже знала, что будет дальше. «Ну, конечно, я не выдам тебя… А что там у тебя такое? И что я мог бы для тебя исполнить?»-Василий Ильич растерянно водил глазами в темноте. «Вы даете мне слово офицера?»-настойчивым шепотом переспросила Адель. «Да, даю…»- поспешно согласился Василий Ильич, от недоумения все шире открывая глаза. «Говорят, Вы очень хорошо стреляете,- Адель глядела ему в глаза, украдкой вытягивая пистолет из-под подушки.- Можно мы с Вами утром пойдем потренируемся?» Василий Ильич схватил Адель обеими руками: «Девочка, ты что! Ты совсем маленькая, тебе еще в куклы играть!» «Какие куклы, Василий Ильич! Война! Я хочу так же хорошо стрелять, как и Вы! Говорят, Вы даже в муху попадете! Это правда?» «Ну, было, было… Только не пойму, зачем тебе это?» «Василий Ильич, мне уже неинтересно читать – я хочу научиться чему-то новому… И я тоже хочу попасть в муху! Как Вы думаете, у меня получится?» Василий Ильич только сейчас обнаружил, что пистолета под подушкой уже нет. «Где пистолет?» «Вы не волнуйтесь, я с ним без Вас ничего делать не буду. Но Вы же дали слово офицера, что научите меня стрелять?» - Адель была неумолима. «Ладно, попробуем»-сдался Василий Ильич.
С тех пор каждое утро, только рассвет забрезжит, Василий Ильич уезжал на каталке с Адель, как всем они говорили, «на прогулку». На «прогулке» и обучилась Адель всем премудростям стрельбы, если это можно назвать премудростью... Нет, в муху сразу ей не удалось попасть, но вот не вытягивать руку «как дуэлянт» она уже научилась, и не только этому. «Главное,- говорил Василий Ильич, - видеть цель изнутри. Знать, что она будет делать дальше. В следующую секунду, в следующий миг… Надо, прежде чем выстрелить, знать мысли своей цели… Даже если это муха…» «Но как?»- удивлялась Адель. «Для этого надо просто забыть себя. Вычеркнуть себя на время из списка живых. Остаться только в списке существующих и созерцающих. И попадешь!»
Василий Ильич благодаря прогулкам постепенно порозовел, стал живее, и можно уже было не бояться, что он с собою что-нибудь сотворит. Его радовали успехи Адель. Только один раз она опустила пистолет, когда олень внезапно выбежал на опушку. «Ну, попадешь? Ведь ты уже можешь!» «Нет,- решительно ответила Адель,- не могу! Он же такой красивый! И доверчивый… Посмотрите, какая у него гордая осанка!» «А как ты думаешь, Адель, легко ли стрелять в человека? Не в муху, не в оленя, а в человека?»
Тогда Адель впервые задумалась. В муху она уже один раз попала. В оленя – не могла. А в человека… и не предполагала! Ведь она все это затеяла, чтобы Василий Ильич не покончил с собой. Ей было его особенно жалко, больше, чем всех других раненых. У него было слишком явное увечье. И всем было не до него. Говорят, жена его бросила. А Адель его не бросит, нет! Они еще будут стрелять долго-долго… Но только в мух!
Ее предположению не суждено было сбыться. На лагерь напала банда. «Детка, беги, вот пистолет, ты знаешь, где лошадь?..»-Василий Ильич не успел досказать – пуля настигла его. Адель в шоке рванула к конюшне. Держаться в седле она научилась еще в раннем детстве, когда кузен возил ее к озеру в их семейных угодьях в далекой оставленной Германии. Да, ей мама тогда говорила, что это занятие «не для благородной девочки», но жизнь очень мало времени отвела ей на то, чтобы быть «благородной девочкой». И теперь Адель спасалась бегством. Лошадка неслась через опушку, красные уже настигали ее. «Девку брать живьем!»-услышала она крик. Первая ее пуля полетела в того, кто кричал. Она попала. Потом следующий… Следующий… А потом патроны закончились. И Адель поняла – проблемы начинаются тогда, когда целей больше, чем патронов…
Она вздрогнула, придя в себя от воспоминаний.
- Адель, мне нужна вода и чистое полотенце, - скомандовал внезапно вынырнувший из генеральского кабинета в «предбанник» доктор Фальке.
- Одну минутку,- ответила Адель, а сама подумала «Интересно, где я его возьму?» В кабинете Герберта уже ни одного чистого полотенца не осталось. Решила посмотреть в кабинете у подполковника Отто – там уже кто-то копошился возле серванта. Подойдя к серванту, она увидела литературу в шкафчике рядом – Гете, Гейне… «Стоп, откуда Гейне? И вообще, впервые вижу немца, который читал бы литературу… По крайней мере из тех, что сюда прибыли…» Тем временем ей на глаза уже попалась стопка полотенец (да уж пусть простит доктор Фальке – кухонных, но других нет!) и графин с водой. Понюхала – нет, не водка, точно вода. Доктор забрал все и снова исчез в кабинете.
Тишина предбанника еще никогда так не давила на Адель. Давило отсутствие работы. Да, она всегда оставляла себе «про запас» парочку малозначимых бумаг, чтобы время от времени колотить на машинке, но теперь же раненый за стенкой, и барабанить по клавишам не позволяла совесть. Есть же такой стопор в душе! Да, можно, правда, шрифт в машинке почистить – эта работа уж точно не будет лишней.
Ее еще сильнее давило спрятанное в карман кольцо Герберта. Давили воспоминания. Надо же! Герберт все проверил. И ее родословную, и ее прошлое в Германии. Ее советский паспорт ее был выписан на Алену Зорянову – так она назвалась когда-то в России, чтобы избежать проблем. Учила детей немецкому. И до поры до времени особо ни на что не претендовала. Когда немцы заняли Киев, куда она так долго стремилась вернуться из России, ей не оставалось ничего другого, как попробовать устроиться на немецкую кухню. Она тогда решила надеть свои старые, но надежные туфли «на удачу». Подходя к назначенному месту, она мельком увидела, как позади нее из черной машины вылезли немецкий генерал и его шофер. «Как ты думаешь, Юрген, -спросил генерал у шофера,- кто старше – эта женщина или ее туфли?» «Я не знаю,- ответил шофер,- я не вижу ее лица…» «Я тоже,- продолжал генерал в полной уверенности, что кроме шофера его никто не поймет,- но она очень измученная и уставшая от жизни, как и все русские женщины. Мне не нужно видеть ее лицо, чтобы знать, как эта русская женщина здесь натерпелась, а теперь в старых туфлях что-то здесь ищет…» Адель решилась дать ответ на вопрос генерала, адресованный Юргену: «Вы абсолютно правы, господин генерал, мои туфли действительно очень старые. Но они надежные, и я не часто их ношу…» Генерал попытался скрыть изумление, и, подавив паузу, сказал: «Надо же, ты хорошо говоришь по-немецки, хоть и с баварским произношением! Где научилась?» «Я работала учительницей немецкого»,- Адель даже не пришлось врать. «Учительницей немецкого? -недоумевал генерал. -А здесь что собираешься делать?» «Я хотела бы работать на кухне…»-слегка стушевалась Адель. Кухня и вправду не вызывала у нее энтузиазма – но куда-либо еще ее не приглашали. «Чтобы за обедом учить нас немецкому?»-заржал генерал. «Ну, ладно, пойдем ко мне, разберемся…»
Герберт принял ее к себе в кабинет (нет, в кабинетище! Таких высоких потолков и звенящего эха Адель еще в жизни своей не видала), поручал какие-то небольшие дела, пока видел в ней русскую. И не только он. Сначала Адель этим гордилась – тогда, в России, куда она сбежала и где ей удалось спастись и никому не признаваться, что она на самом деле немка, ей было очень приятно говорить по-русски и не выдавать свое происхождение акцентом. Ведь ее маму убили, отца они так и не нашли, а кому еще какое дело, кто она такая? Сирота, да и все… Сирот после первой мировой войны было много. А теперь, когда Герберт то и дело жалостно причмокивал о ней как об «этой бедной русской, какой-то младший чин отказался сесть рядом с ней в столовой: «Я – истинный ариец и рядом с этой русской не сяду!» Почему ее это задело? И что ее задевало больше – покровительственная жалость Герберта или откровенное презрение младших чинов? Или одно их присутствие? Или их презрение – лучший комплимент?
Если русские пронюхают, что она на самом деле немка, то расстрел может ей показаться милостью… Она не хотела погибать – ей еще хотелось жить, чтобы увидеть Николая. Она чувствовала, что он жив, что в мире ином она его еще не сможет встретить (а если не так – то почему она не видела его рядом с мамой в предсмертном бреду?), и продолжала жить дальше ради встречи с ним. Где, когда эта встреча случится – она не знала и не могла знать. Но он жив! Не только в ее сердце…
Она с самого начала этой, уже Второй, мировой войны помимо своей воли присматривалась ко всем фотографиям русских военнопленных, которые попадались ей на глаза в газетах в кабинете Герберта – «Нет, не он, не он… Не его глаза… Не его сильные руки… Не его мужественный торс…» Это и успокаивало, и настораживало одновременно. «Его не гонят в Германию… Его не расстреляли…Его еще не отправили в концлагерь», - успокаивала она себя тогда. «Но где же он?»-снова учащенно билось ее сердце в этом захваченном Киеве, в котором она когда-то видела Николая в первый и последний раз.
В его старой хатинке, чудом уцелевшей через столько лет, никого не было – она уже пробиралась к ней сквозь безнадежные заросли, смотрела… Лишь бурьян царствовал в округе, который изредка поедали одичавшие козы, сбежавшие от колхозного голода, где их не кормили и не поили, даже не убивали – смерть в этой стране даже козам надо было еще заслужить...
Пробираясь сквозь обнаглевшие будяки, Адель с трудом открыла просевшую дверь в хатке Николая. Навстречу вырвалась летучая мышь, за ней другая. Адель, волнуясь и трепеща, зашла в старенькую лачужку, которая когда-то стала ее пристанищем и которая хранила память о самом дорогом для нее человеке. Вот печка, где когда-то потрескивало поленце, когда Николай отправился за водой для нее… Вот доски на полу, служившие ей постелью, порядком прогнившие от времени… Вот маленькое окошечко, сквозь которое тогда отчаянно светил месяц, с вырванными рамами (не Николай их вырывал, ох, не Николай…) Каждая оставшаяся истлевшая соломинка на крыше дышала воспоминаниями о нем…
Вдруг в хатинке послышался скрип двери – нет, не послышался, потому что за скрипом раздались шаги и умерли о земляной пол. Кто это? Неужели хозяин? Неужели Николай вернулся сюда после долгой отлучки? Сердце вырывалось из груди, кровь била в лицо… Она рванула к двери, навстречу вошедшему и готова была упасть ему на шею!..
Но нет, это был не он. Не Николай. Перед ней выросла сгорбленная старческая фигура, в лаптях и лохмотьях. Блеснули его голодные полоумные глаза. Мороз пробежал по коже Адель. Их глаза встретились – удивленные и растерянные у Адель, измученные и помешанные, подавленные и голодные у пришельца. Это был, судя по всему, нищий. Немой. Он молча протянул руку и что-то промычал. Адель пришла в себя и полезла в сумочку. Нашла немного печенья (и чего она не взяла больше?). Нищий рванул к ней, выхватил печенье и выбежал за дверь. Адель еще долго стояла неподвижно, опершись о печь – холодную печь, которая давно мечтала увидеть своего хозяина, как и Адель – своего спасителя. Если бы Николай был рядом, печь не была бы такой холодной, ужас - таким ледяным, а кровь – такой горячей!
Она всегда, где бы ни была, чувствовала, что когда-то Николай вернется именно сюда, в свою лачужку – как и она сюда вернулась из России, не зная украинского языка и не имея шансов где-то себя найти. Да, Герберт долго к ней присматривался, но и не отпускал. Потом смирился – когда Адель приводила его в чувство после Бабьего Яра… Видно, Герберт никого лучше Адель не нашел. Пусть он придирался к ее баварскому произношению (Адель не могла понять – чем оно хуже кельнского?), но немецкие переводчики уступали Адель во многом. Они не знали ни местного говора, ни местности как таковой. А Адель уже успела изучить здесь каждую подворотню, даже украинский отдаленно понимала, и когда Герберт решил выбрать квартиру, именно ей пришлось с ним помотаться по городу, прежде чем он остановился в своем выборе. Надвигалась глубокая осень, надо было найти из жилья что-то надежное и по возможности уютное. И он нашел. Вещи они перевозили уже вместе – после того, как Адель пришла в себя после взрыва. Тогда Герберт стал задавать ей вопросы – кто она? Кто ее мама? И уж здесь Адель рассказала ему о родителях – отпираться было бесполезно, коль сама в бреду проговорилась. Он еще спросил о бабушке, дедушке, помнит ли она их? Знает ли она, что означает ее фамилия и почему их род носит ее? Их отношения, кажется, изменились. Адель переехала в его квартиру – благо, квартира была большая, если не сказать – огромная. Такое «потепление» в отношениях Адель приписывала своей национальности, но она и не думала, что здесь примешан еще и «титул», и «звание»,и «родословная»… Словом, то, за что в Советском Союзе расстреляли бы сразу. А Герберт еще и проверял, оказывается, все ее титулы… И прежде, чем проверил, ни о чем не заикался, а вот результатами своего расследования оказался доволен, и решил вынести «предложение»…
Надо же, они на ком попало не женятся! Только с «титулом»! Даже ее баварское произношение его больше не смущает… Ей еще недавно казалось, что от Герберта не стоит ждать подлости, он же «благородных кровей»… «Гусь свинье не товарищ!»-всплыла в сознании русская пословица. Только кто – гусь, а кто – свинья?
Кольцо снова больно сдавило сердце сквозь мундир. Кстати, какое произношение у подполковника Отто? Уж точно не баварское. И не кельнское. Трудно сказать. Вообще, Адель не знаток акцентов в немецком – как ни крути, а всю свою «взрослую» жизнь она провела в России. Но чем-то этот подполковник отличается от своих коллег. Еще никто так нагло не рассматривал ее снизу вверх по лестнице. Никто не читал книг на работе – ни Гете, ни тем более Гейне… Максимум – газета. И то газеты здесь скорее выполняли хозяйственную, нежели интеллектуальную миссию.
И водку подполковник Отто не пьет – другие спиваются, а он и не нюхает. У него водичка в графине – и не более чем! Вот нервы! И ни в кого так нелепо еще не стреляли, как в подполковника Отто… Кстати, где он был тогда, когда взрывали Арсенал? Интересно! Ей-то и генерала хватало, за которым она присматривала, но все-таки иногда надо бы и за подполковником присмотреть…
За окном ворковали голуби. Влюбленные и беззаботные. Им было абсолютно все равно, что красный флаг со свастикой занял место красного флага с серпом и молотом. Им, голубям, в прямом смысле слова насрать! А вот то, что весна наступила, так это голуби приветствовали буйным воркованием. И то, что свечи каштанов пришли на смену свечкам сирени - это тоже, казалось, голубям по душе. Может, эти свечи тоже способны зажигать сердце? Голубиное – однозначно да! А вот человеческое?
Послышался гул. Пролетели самолеты. Будут бомбить. Опять будет кровь. Опять будут трупы. И голуби… Растерзанные окровавленные голуби…
Да, тот голубь, которого нашла утром Адель, был не первой кровавой жертвой, попавшейся ей на глаза. В этом году их было много. Адель не припоминала, чтобы раньше их было столько. Никогда не видела! Что это? Много мотоциклов? Коты? Они что, тоже от войны озверели? Или звери превзошли самих себя? Или это люди превзошли зверей?
А тем временем свечки каштанов, пробужденные от весны, безмолвно глядели в пузо «Мессерам…», умертвляющим жизнь. «Это самый смелый взгляд на смерть!» - подумала Адель о каштанах и выглянула в окно. День еще был в разгаре. Солнце накаляло крышу и не собиралось, кажется, сдавать позиции ночи, спускаясь за горизонт.
Возня в соседнем кабинете утихала. Подполковника Отто увезли, кажется, на дом, чтобы приходил в себя. Адель могла быть свободна, как птица. Только птица полетела бы к Николаю в небе. С небес лучше видно. А Адель ничего не было видно. Она только предполагала, где он может быть, и помнила по карте, как туда добраться (забирать с собой карту было опасно). Пленных по этой дороге уже давно не гнали, массовые расстрелы в соседних лесах вроде как закончились, воинские части на восток уже прошли – значит, заторов на дорогах быть не должно, и Адель может ехать спокойно…
Спокойно?! Нет, сердце билось неумолимо, когда она заводила мотоцикл, когда садилась, когда показывала пропуска на дорогах. И откуда сегодня столько патрулей? С Гербертом их не трогали! Правильно, он же генерал! Спасибо ему за это! А теперь вот надо тыкать свои документы каждому полицаю, тормошащему телеги проезжавших крестьян и прокалывающему их штыками, ища запрятанных партизан. «Нанюхались гуталина, пока сапоги чистили»- так однажды сказал про них Герберт.
И чего она его столько вспоминает, этого Герберта? Ведь можно о нем забыть, пока из Винницы не вернется – на работе вместо него будет подполковник Отто, а в душе у Адель Герберта уже не было с самого утра. Ни следа. Только благодарность ему – за то, что проговорился о Николае. И что все отмечал на карте. Какая замечательная немецкая черта! Чего не скажешь о любви к титулам.
Солнце лениво опускалось за туманную пелену. Становилось прохладно и сыро. Дорога резко сворачивала налево, огибая лес. Сзади послышался гул грузовика – это ехали полицаи. Да, Адель вспомнила, что немецкие смены охраны лагерей часто чередуются с полицаями, и с последними лучше не связываться – как только поймут, что от них что-то зависит, ничего не добьешься – они же умеют себя «уважать»! «Хозяевами» себя почувствовали!
Адель свернула в лес, вспоминая расположение «M.W.» на карте, чтобы обогнать грузовик и прибыть в лагерь раньше него. Сгущались сумерки. Она все больше углублялась в лесную чащу, выруливая между деревьями по старой хвое.
Вдруг чащу пронзил придушенный женский крик. Адель приглушила мотор и достала пистолет. Ничего не было видно. Но придушенные крики и возня повторились снова. Прячась за деревья, она пошла туда, откуда был слышен крик. В темноте блеснул огонек спички. Выросла фигура и послышалась возня. Вторая фигура волтузилась на земле. Подобравшись поближе, Адель увидела двоих полицаев – один курил, другой кого-то душил на земле. Тут же полетели две пули – одна в курящего, другая в лежащего… Адель не стала делать повторный проверочный выстрел – могли услышать, да и зачем? Пожалуй, полицаи (то есть, бывшие при жизни полицаями) уже не опасны…
Под трупом полицая, трясясь и задыхаясь, лежала маленькая девочка, лет четырнадцати. Увидев Адель в немецкой форме, она готова была закричать снова, но Адель вовремя зажала ей рот. «Маленькая, не бойся, уже все хорошо,- шептала она девочке.- Не кричи, ладно? Я помогу тебе, слышишь? Не будешь кричать?» Девочка помотала головой. Она все еще тряслась – то ли от холода, то ли от спазмов, то ли от шока. «Пойдем, нам нельзя здесь задерживаться, могут прийти, слышишь?»- Адель шептала ей на ушко, гладя по трясущейся руке. «Ты можешь идти?»,-спросила она девочку снова. Девочка не могла подняться и залилась истерикой. Адель снова зажала ей рот. «Ну, что ты, крошечка? Все будет хорошо, сейчас мы отсюда выберемся! Только тихонько, ладно?»
Она подхватила девочку и понесла к оставленному мотоциклу. Одна сосна, другая… Сколько же их! Их не было так много, когда она кралась сюда! И этот подлый кустарник, царапающий руки и бьющий по лицу…
Наконец они дошли до мотоцикла. Она оперла девочку о ствол дерева неподалеку. «Вот так, мы уже на месте,»- стараясь ее успокоить, шептала Адель, скрывая одышку и выравнивая дыхание. Девочка осматривала юбку – старую потертую юбку, наверное, еще мамину, наспех переделанную, извоженную грязью и кровью. Сбоку зияла внушительная дыра. «Вони мені всю спідницю порвали, мати вб‘є“-прошептала девочка сквозь слезы. Адель обняла девочку. Она тихо всхлипывала, содрогаясь всем тельцем, уткнувшись в китель Адель. «Я знаю, как тебе больно сейчас, маленькая»,- Адель гладила ее по головке. «Сейчас я остановлю кровь. Ты присядь»,- Адель полезла в сумку за йодом, бинтом и водой.
И тут в сумочке рядом с водой и бинтом, спрятанными, как всегда, «на всякий случай», ей на глаза попалось… платье! То платье, что утром выпало из шкафа и она чудом спрятала его в сумку... Беленькое, ситцевое, в мелкий цветочек. Да, она только сейчас, в полумраке, рассмотрела рисунок, утром она бы его в жизни не запомнила. Она вынула его из свернутого шарфа и расправив, протянула девочке. «Ну-ка, одевай! Никто тебя теперь не убьет, тем более за порванную старую юбку, ты слышишь?»- Адель попыталась улыбнуться и взбодрить девочку.
Девочка недоверчиво посмотрела на нее. «То Ви не… не німкеня… Ви – наша?» Адель ожидала любого вопроса, но только не этого. Какая разница сейчас, на кого выписан ее паспорт? «Какая разница? Кстати, как тебя зовут?» «Галя…»-недоверчиво посмотрела на нее девочка. «Одевайся скорее, Галя. И дай-ка я попробую остановить кровь!» Из-под старой юбки с запахом показалась разодранная детская ножка. «Ты поранилась, когда падала?» Галя закивала. Адель от радости чуть не подпрыгнула. Она никогда не думала, что разодрать ногу в кровь – это радость. Да, по сравнению с тем, что могло бы быть, это огромная радость! Адель перевязала девочку, продезинфицировав рану йодом. Кровь утихла. «Ты можешь идти?»-спросила она Галю. «Без спідниці я нікуди не піду! Вона – мамина, ще від прабабці дісталась, це її придане, наша сімейна реліквія!»- снова заливалась истерикой Галя. «Галя, если я ее выброшу, ты меня простишь, правда?»-Адель решительно отняла у Гали юбку. Да, юбку могли найти в лесу, это была бы улика. Да, если по дороге натравят собак, то их с Галей вычислят по этой брошенной юбке и догонят. Да, может произойти все, что угодно – только эту окровавленную юбку брать с собой нельзя: это прямая улика! Собак натравят или не натравят – вопрос. А вот тягать с собой следы прошлого – значит мутить будущее. И юбка была похоронена за кустом. Старая кофта – тоже. Галя уже не сопротивлялась и рассматривала шарф, в который когда-то Адель завернула ее платье.
- Где ты живешь?- спросила Адель, садя Галю в коляску мотоцикла.
- Тут, в Іванівцях…
- Ты сможешь показать мне дорогу? Как ты сюда пришла?
- Треба з цього лісу виїхати, потім дорогою наліво повернути, потім ще ліс пройти, а там і село буде,- Галя, кажется, стала отходить от пережитого.
- Сколько примерно ты шла сюда?
- Та я навіть не памятаю… Я вийшла ще вдень, і от коли добралась…
- Что же ты искала ночью в этом лесу?
Галя замялась.
-Галя, ты мне не доверяешь?
- Та ні, що Ви… Але… Мій батько тут…
- Где «тут»?
- Цеє … в таборі…
- В лагере для военнопленных?
- Эге…-Гале было тяжело произнести это слово. Военнопленных все считали предателями – и свои бывшие соратники, которым чудом удалось спастись, и конвоиры. Все говорили, что большего позора нет. А она вот, Адель, радовалась, что Николай – пленный, а не труп… Да! Вот такая может быть радость. Глупая… А разве радость может быть умной? И, собственно, Галя тоже должна радоваться, если ее отец – не труп… Значит, ему еще есть шанс помочь!
- Вобщем, так,- сказала Адель,- мы сегодня едем к тебе, заночуем, если ты не против и не выставишь меня на улицу. А завтра с утра поедем к твоему отцу. Он точно в этом лагере? Ты не перепутала? Откуда знаешь?
- Тітка Параска на німецькій кухні працює. Казала, що і мій батько там. Вона свого чоловіка нарешті знайшла та визволила. Сказала, що німцям тільки пиріг з маком принесла, і головне – щоб документи були, що він не комісар і не єврей, і що вона – його родичка. Ось я і пішла, бо мати не ходять… В мене пиріг забрали, а самі… - Галя снова стала задыхаться в истерике. Адель остановилась, слегка свернув в лес, и прижала Галю к себе.
- Нам нужно ехать, не плачь, - прошептала она. - Ты с мамой живешь?
- Еге ж,- кивнула Галя и вытерла слезы.
- А братья, сестры есть у тебя?
-Були два брати й сестра, але померли в голодовку, маленькими ще… Я одна вижила…
Адель почему-то вспомнила те полоумные, страшные глаза голодного немого нищего в хатке Николая. Да, ему, видать, многое довелось пережить! И этой маленькой девочке тоже. Не только сегодня. Не только вчера. Не только, когда они с мамой безнадежно ждали своего кормильца. И, как хотелось верить, дождутся. Уже завтра, уже скоро. Как хотелось в это верить!
Дорога сворачивала налево. Вдалеке показался новый лесок – не такой уж и маленький! Как Галя одна по нему топала?
Комендантский час уже начался. Документы у Адель были в порядке. А вот что делать с Галей? Не оставлять же ее в лесу!
- Тільки теє…- Галя взглянула на Адель,- там патруль в лісі…
- Хорошо, что ты сказала,- Адель старалась не терять спокойствие.- Ты сделай, пожалуйста, вид, что спишь, ладно? Что бы тебе ни говорили, даже если будут тебя дергать, ничего не говори, делай вид, что очень хочешь спать, хорошо?
- Добре,- кивнула Галя.
- Пожалуйста, не подведи меня. Если ты не выдашь, мы доберемся до твоего дома. А пока делай так, как я сказала.
Адель легким движением насунула себе на голову фуражку для солидности и для красоты достала помаду из сумочки. Она редко пользовалась этим дамским оружием. Намазать губы в темноте оказалось немного легче, чем стрелять в сумерках. Мотоцикл катил по проторенной лесной просеке.
Вдалеке показалась будка. Из нее лениво выкатился плотный солдат в немецкой форме. Видать, нехило ему здесь живется!
Подъезжая, Адель напялила на губы улыбку, незаметно прикрывая рукой расстегнутую кобуру. Сколько их там, патрульных? Не может быть, чтобы этот был один…
- Heil Hitler!-поприветствовал ее часовой.
- Heil! – вытянула руку Адель и достала документы, стараясь не потерять улыбку.
Солдат молча взглянул на нее, потом перевел взгляд на Галю.
- Что за девочка? Ваша дочь?
- Племянница… Она очень устала в дороге и заснула… - Адель старательно пожирала солдата глазами, слегка вздернув накрашенную верхнюю губу. Не даром же она возилась с помадой! С ней удобно флиртовать, но не хотелось бы умирать…. Особенно сейчас!
- И куда же вы едете в столь поздний час? Может, лучше себя поберечь… - часовой загадочно переводил взгляд то на Галю, то на Адель, пытаясь продемонстрировaть не то чувство юмора, не то строгость. Галя тем временем старательно притворно «спала», завернувшись в шарфик Адель, толстая длинная коса темных густых волос падала на ее плечи. «Правильно я сказала, что не дочь, а племянница – ведь мы мало похожи…»-подумала она, а вслух сказала:
- Наш дом взорвали террористы, - Адель многозначительно посмотрела на часового. – Я договорилась о жилье здесь недалеко…
- Я слышал, что немецким офицерам,- часовой внимательно посмотрел на погоны Адель, - уже предоставили общежитие в центре Киева. Какая нужда ехать сюда?- он, не скрывая любопытства, смотрел Адель прямо в глаза.
- Мне бы не хотелось ночевать в казарме, как Вы понимаете,- Адель не теряя улыбки, пожирала глазами часового. Видать, он не на шутку соскучился по общению с противоположным полом!
В ответ часовой кратко скомандовал: «Откройте багажник!»
Адель открыла. Ее сумка, набитая кексами и шоколадом, вызвала неподдельный интерес часового. Но нет, пусть не раскатывает губу! Разве что леденец – пусть не будет таким зубастым!
Часовой еще раз взглянул в глаза Адель.
- Против женщин с такими глазами комендантский час бессилен! – сказал он ей, и поднял руку в сторону своей будки. Рядом с ней тихо покуривал еще один часовой – он был еще толще и, видать, ленивее.
Шлагбаум был поднят. Путь теперь свободен. На обочине красноречиво висели трупы. Возможно, она с Галей была бы среди них, если бы забрала окровавленную юбку в багажник, а не спрятала в лесу…
Адель согнулась поближе к рулю и осторожно перекрестилась, стараясь, чтобы ее не видели.
- То Ви не православна… - тихонько прошептала Галя.
- Видишь, я же говорила, что все будет хорошо,- Адель старалась уйти от темы. – Нам далеко еще?
- Скоро село вже буде, Ви побачите.
Адель скинула фуражку и китель. Было прохладно, но ей не хотелось стать мишенью для партизан. И кто знает, как отреагируют местные жители? Вряд ли вынесут ей пирог с маком… А часовой так помаду и не оценил – на него произвели впечатление глаза, а не помада… Да, с помадой комендантский час не преодолеешь!
- Третя хата зліва – то й моя!- взволнованно протянула руку Галя.
- Собак у тебя нет?- спросила Адель. Ей только не хватало, чтобы собаки подняли гвалт!
- Та ні, Рябчик був, хтось пристрелив, а більше ми й не заводили…
Вместо ворот была просто палка-поперечина. Открывалась она легко – Галя просто и быстро справилась с этой работой.
- Ты не обижайся, но я заберу мотоцикл в сени,- Адель чувствовала себя неловко, но оставлять мотоцикл на улице в такое время – это гарантия потерять как минимум мотоцикл. Она осмотрелась. Маленькая хибарка (меньше, чем у Николая – так ей во всяком случае показалось) была повернута против дороги, входом к сараю и курятнику. Интересно, есть ли у Гали куры? Если нет, зачем такой большой курятник? Или остался еще с «доколлективизационных» времен, когда у людей еще что-то было?
Над сараем что-то блеснуло. Это месяц победоносно вынырнул из-за туч, но не только он. Над крышей сарая взвилась струйка дыма. «Есть шанс, что будет завтра ясно»,- подумала Адель. И тут же ее мысль настигла русская поговорка: «То будет, что нас не будет!» И зачем это? Зачем эти слова ей бередят мозги именно сейчас?
- Проходьте, будь ласка, - пригласила ее Галя. – Мамо, Ви спите? До нас гості… - полушепотом обратилась она к кому-то в этой темной комнате.
В хате пахло сыростью, мышами и … голодом. На печке кто-то зашевелился.
- Галю, це ти? – послышалось оттуда.
- Так, мамо, але я не одна.
- Ти знайшла батька? – голос, кажется, стал более радостным.
- Та ні, ми просто…
- Простите, но я навязалась Гале, чтобы ей помочь спасти отца, - Адель решила вырулить ситуацию.
- Хто Ви?
- Поверьте, я просто хочу Вам помочь, - тут уже Адель сама запнулась. Она могла в полумраке рассмотреть завернутую в какое-то тряпье грузную, еще не очень старую женщину, заморенную, наверное, каторжным трудом в колхозе. И не только в колхозе! Сколько ей довелось пережить, если она уже не ходит, и всю работу, насколько можно понять, выполняет Галя. Как же они ждут Галиного отца!
Галя зажгла свечу. На миг Адель пронзили страшные глаза Галиной мамы – эти глаза видели все: и гражданскую войну, и голодомор, и смерть детей (наверняка, не только детей), и коллективизацию, и вот теперь оккупацию… Она отвела взгляд.
- А, Ви не наша… - осторожно произнесла Галина мама, видя ее ремень на юбке и пуговицы.
- Мамо, вона нам допоможе, не хвилюйтесь!- заверила ее Галя. Мама отвернулась к стенке. Печка была холодной. Как они живут в такой душной сырости? У Николая в хате не было так сыро – во всяком случае, ей так показалось…
- У тебя есть документы твоего отца? – спросила Адель, чтобы отвлечь внимание от своей персоны.
- Так, а як же! – заверила Галя и протянула корочку.
С маленькой пожелтевшей фотографии смотрел совсем юный красногвардеец – Горбенко Иван Михайлович, 1901 года рождения... «У Гали его глаза!» - пронеслось в голове у Адель.
- Что это, Галя? Здесь написано, что он пограничник… - Адель протянула Гале документ.
- Так, ну то й шо? Він справді на кордоні служив… І ми з ним були… От тільки перед самою війною сказав, щоб ми сюди повертались, бо справи погані. Навіть на базарі всі знали, коли війна розпочнеться – вранці 22 червня… А деякі вже заздалегідь всі повиїхали – із дітьми і фікусами… - растерянно произнесла Галя.
- Тебе ни в коем случае никому нельзя показывать этот документ! Его же сразу расстреляют, потому что он - пограничник…
Галя с мамой переглянулись. Они на миг представили, что бы случилось, если бы Галя показала конвоирам этот документ.
- То що ж нам робити? – растерянно просипела Галина мама.
- У вас еще есть какие-то другие документы? – спросила у них двоих Адель.
Галя с мамой снова переглянулись.
- Там є, у скрині, за піччю…
Адель поняла, что Галя – это не самое тяжелое, что ей пришлось сегодня нести. Надо поднять (хоть на чуть-чуть!) Галину маму, чтобы вытащить сундук из-за припечка. «Хоть бы нутро выдержало! Хоть бы не прорвало…»- подумала Адель. «А ты думаешь, Николаю легко выносить свою жизнь ТАМ???»- тут же настигла ее мысль, и Галина мама уже не казалась ей такой тяжелой.
Скрипнул заветный сундук. Сколько же там хлама! Нет, стоп, не только хлама… Вот старинная икона (интересно, как они ее сберегли? Были обыски при голодоморе и коллективизации, а они сберегли!)
- Це наша Берегиня, - уже смелее заговорила Галя.
- Как же вы ее от большевиков прятали? – поинтересовалась Адель.
- А ми й не встигли… Вони її ніколи не знаходили, от і все… Вона нас береже, і ми віримо… Але ховаємо її – чимало хто ходить! Коли колективізація була, то знайшли в мами останню жменьку квасолі під припічком – забрали і пішли, а так нічого! - бойко отвечала Галя.
В сундуке вслед за иконой показались еще какие-то бумажки… Ленин-Сталин… «Похвальний лист, виданий Горбенко Галині Іванівні за успішне навчання і зразкову поведінку в 6-А класі…». Далее – 7-А класс – тоже грамота. Адель вдруг вспомнила свою любимую ученицу, Аннушку… Она тоже училась в 7-А классе. Да, Адель ее знала только до 7 класса, а потом они расстались – Адель даже не знает, как она теперь, ее любимая ученица Аннушка. Знала только, что на Олимпиаде по немецкому языку Аннушка рассказывала о великом Гайдне, перед ней горела одна свеча. И на словах «Гайдн потушил свечу и остался в полной темноте» по всей школе погас свет – короткое замыкание было, что ли… Уже в полной темноте Аннушка закончила свой рассказ о Гайдне, в полной темноте звучали неутихающие аплодисменты ее рассказу, но какой был окончательный результат Олимпиады, Адель так и не удалось узнать...
- Ты всегда хорошо училась? – Адель поглядела на Галю. Девочка, казалось, тоже не без интереса смотрела на свои реликвии – похоже, это все, что у них есть – билет в надежду…
- Так, я стараюсь! У нас багато гарних учнів… було… - она тут же осеклась.
- Что значит «Було»?
- Бо теє… розстріляли… - вздохнула Галя и с опаской уже глянула на Адель, на ее пуговицы и пряжку на ремне.
- Когда?
- Деяких – нещодавно, дехто від обстрілу загинув…
«А кого-то убили немцы как заложников после партизанских диверсий»- пронеслось в голове у Адель. Это то, что не могла ей озвучить Галя, но было так. Многие дети боялись ходить в школу – с них брали кровь для немецких солдат. Много крови! Дети падали в обморок и старались в школе больше не появляться. Откуда же им взяться теперь, хорошим ученикам, таким, как Галя, и не только она?
Галя, как воробышек, нахохлившись свернулась рядом с сундуком и, видать, о чем–то своем задумалась.
Наконец в сундуке показались корочки документов. «Комсомольский билет» - этого только не хватало! Тем более, что, судя по возрасту, Галин отец уже далеко не комсомолец – зачем они это хранят?
- Зачем ты это хранишь? – спросила она Галю.
Галя пожала плечами.
- Тут батько такий… тоді казали, що я на нього дуже схожа… То й бережу цю фотографію. А що таке? – Галя снова нахохлилась.
- Фотографию оставь, а билет сожги, ладно?
- Эге ж, - вздохнула Галя.
Вот, наконец, нормальная корочка! Вроде, все в порядке – ничего лишнего не написано.
- Вот , - протянула она Гале, - спрячь это, завтра захватим к твоему отцу.
Галя радостно посмотрела на Адель. Пора закрывать сундук и волочить его на место. Галина мама то ли уснула, то ли сделала вид, что спит.
- Простите, я снова потревожу Вас, - Адель взяла ее за руку. Галина мама открыла глаза. Они уже не были исполнены ужаса – казалось, капелька надежды сверкнула в них.
- Ви дійсно нам допоможете?- спросила она.
- Не сомневайтесь, я сделаю все, что могу… Правда!- Адель не могла им обещать большего, этим измученным, запуганным женщинам, у которых есть лишь маленькая искорка надежды! – А сейчас я хочу вас угостить кексом, если вы не против! Это же украинская традиция – приносить в дом хлеб, верно? Я же первый раз у вас дома?
Галя с мамой снова переглянулись.
-Галю, там трохи молока в глечику залишилось,- просипела Галина мама.
Галя уже разливала молоко.
- Спасибо, мне можешь не наливать, я уже поела,- соврала Адель. Она, конечно, не ела, но разве она может есть, если ее всю переворачивает? Она думала, как им завтра с Галей добраться на место? Туда, на место, где может быть и Николай? Как хочется верить, что он именно там, что он живой – пленный, измученный, заморенный, но живой! И чья завтра смена у охраны? Если на ночь заступили полицаи, как было понятно из встречи с Галей – значит, завтра с утра вполне могут быть немцы… Только бы оно было так!
- Нам пора спать, потому что встаем завтра рано, - Адель внимательно посмотрела на Галю.
Галя отошла в сторону и стала собирать остатки своего кекса со стола в старую тряпку.
- Ты кому?- Адель обняла ее за плечи. Галя вздрогнула. Не глядя Адель в глаза, она произнесла:
- Це курям…
- Галя, сколько их? – прошептала Адель, присев на корточки, чтобы Галя уже не могла отвернуться.
- То… це… - Галя не могла врать, ее голос содрогался, и видно было, что ее ждут совсем не куры.
- Галя, куры ведь уже спят, не так ли? – шепотом продолжала Адель. – Сколько человек в сарае? – прошептала она Гале в самое ухо.
- Тільки дядько Сашко, він… - Галя снова запнулась.
- Галя, их там как минимум двое, - Адель была настойчива. Галя заплакала.
- Звідки Ви знаєте?- сквозь слезы удивленно прошептала она.
- Один курил, другой в это время в бинокль смотрел – одному человеку это будет неудобно делать сразу,- Адель снова обняла Галю за плечи и прижала к себе. Галя разрыдалась. Ей было обидно, что она соврала, что ей не удастся прийти к тем, кто ее ждет, несмотря на вранье. Адель почувствовала, что Галины слезы проникают ей в самое сердце – и не только потому, что Галя заревела ей уже всю одежду. Со слезами из маленькой Гали выходил весь ужас пережитого ею дня – да, этот день мог кончиться и намного хуже! Недаром же Берегиня их бережет! А Адель когда-то была, как ей казалось, совсем одна – маленькая девочка на маленькой лошадке против целой банды, верившая в могущественную силу пистолета и убившая нескольких бандитов, а остальные… Да, потом только Николай и его чудо-вода спасли ее…
Адель нежно погладила Галю по слегка растрепавшейся головке. Она почувствовала, что нечто похожее на слезы предательски подбирается ей к горлу.
- Не бойся, я не выдам… Не бойся…Иди, тебя ведь ждут?- все, что она могла сказать Гале.
- То Ви не німкеня? Ви наша? – снова, уже на пороге, спросила Галя.
- Галя, позволь я тебя спрошу? Я могу здесь остаться? Меня не прикончат те, кто в сарае? – Адель настойчиво посмотрела Гале в глаза.
- Та ні, що Ви! Можете не хвилюватись, вони сюди не прийдуть!
- Галя, я не хотела бы стрелять еще, мне на сегодня хватит. И скажи, чтоб не курили – мало ли, заметит еще кто-нибудь. Так и до пожара недалеко- устало произнесла Адель.
Галя на удивление быстро вернулась.
- Я Вам кожуха принесла,- протянула она нечто похожее на шубу.
- Это зачем? – недоуменно спросила Адель.
- Вночі може бути зимно ,- растерянно произнесла Галя и потушила свечку.
Галина мама уже давно или спала, или делала вид, что спит – Адель не проверяла. Какой смысл? Рядом с мамой на печке примостилась и Галя, свернувшись комочком, как котенок. Да, довелось ей сегодня пережить!
- Если позволишь, я устроюсь на полу,- Адель уже разведала для себя место в простенке между крохотным окошечком и дверью и постелила кожух. Спать она не могла. Месяц нагло светил в маленькое оконце. «Хоть бы не прикончили меня здесь!»-подумала Адель в свете месяца и достала пистолет поближе.
Она посмотрела в дуло. Дуло посмотрело в нее. Два трупа… Сегодня… Она никогда никому из немцев не говорила, что умеет стрелять – зачем? Таких талантов и без нее хватит. Пистолет был у нее лишь для проформы – так думала и она сама, и все остальные. И по сути ей и сегодня вечером достаточно было только подойти к полицаям и представиться полным офицерским званием, по-немецки – и они растворились бы! Оставили бы Галю в покое! И не пришлось бы стрелять! Так почему же она не подумала об этом тогда, в лесу, когда их увидела? Почему же она решила проверить, легко ли попасть в сумерках? Да, когда она была уже однажды на грани смерти, Василий Ильич явился ей в бреду и сказал, что стрелять она будет всегда метко –так что, теперь она решила проверить его слова на деле? «Нет, это для того, чтобы полицаи не нашли себе другую жертву, как Галя,»- уверенно говорило в Адель ее самооправдание. И тут же самооправдание осеклось: «А не слишком ли много ты на себя берешь, Адель фон Штраленбург? Ты же просто хотела их укокошить, не так ли? Так зачем же ты хочешь обмануть свою душу красивыми целями?»
Нет, трупы не оживут – хоть плачь, хоть стони, хоть сожалей, хоть молись – какой смысл? Стоп, молись… Ведь за покойных тоже молятся? Может, стоит попробовать? А как? За «этих» тоже, что ли, молятся? Мозги Адель рассыпались, и ничто похожее на молитву в них не забредало. Только в душе что-то давило, и как вынуть вон эту боль – Адель не знала. И не хотелось ей умереть именно сейчас, этой ночью, когда в любой момент могут прийти те, что тут у Гали в сарае, или другие – кто даст гарантию, что они не передали по эстафете другим своим товарищам о приходе Адель по этому адресу? А смерть упорно и конкретно поблескивала, как тот отблеск дула против ночного неба…
В хате послышался шорох. Кто это? Неужели пришли те, из сарая? Сердце сжалось в комочек, рука сжалась с пистолетом. Нет, дверь заперта, в окно мирно светит месяц. Шорох повторился. Кажется, это где-то в углу заскреблась мышь и тихо затопотала по деревянной лавке возле печи, где спали Галя и ее мама. Адель вспомнила о свертке с кексами для Николая. Хоть бы их мыши не съели! Сколько их там, кстати, осталось, этих кексов? Два. Один придется отдать охране. Как же без этого! А второй– Николаю. .. Ему!
Сердце опять не находило себе места. «А ты уверена, что он именно там? Что ты увидишь его? Что сможешь ему что-то передать? Но нет, должен же в этой жизни быть какой-то исход, иначе зачем все это? Зачем я здесь?» – неумолимо била кровь в виски. «Да, это все, что я могу ему дать – надеюсь, мне позволят принести ему кекс! Надо только порезать его на мелкие кусочки, а то кто знает, как отреагирует охрана! Может, сойдет за сухари – хотя вряд ли в этой сырой хате они смогут как следует высохнуть… Да, есть еще шоколад – но как его передать? И он в немецкой обертке – съест ли его Николай? Стоп, надо и шоколад покрошить и запрятать среди кусочков кекса – может и получится передать так, чтоб он съел...»
Она уже давно боялась спать по ночам. Каждый раз в дреме она снова и снова видела одно и то же. Лошади… Погоня… Один выстрел… Второй… Третий… Вот копыта уже настигают ее…
Сколько раз она, приглушая крик души, просыпалась от этого постоянно повторяющегося сна, боясь кого-то разбудить. А чтобы не бояться – надо просто не спать. Вот уже и лошади не так актуальны – на танках теперь воюют. И погон на формах у русских нет (может, когда-то были, и может быть, когда-то еще будут, а пока еще нет!), а ужас войны не прекращается. Прекратится ли он когда-то? Что это будет за время? Может, для этого надо дать клятву, раз и навсегда перестать стрелять в кого-либо? Даже в насильников! Даже в убийц! Даже… Сколько можно перечислять? Разве от этого войн станет меньше? «Но, если я брошу стрелять, и убьют меня… То что? Что в этом страшного? Что я не буду больше видеть, как морят людей голодом, как их предают, мучают, убивают? Наверное, смерти надо ждать как избавления!»
Но нет, ее сердце не соглашалось с этим. Почему? Потому что было ей интересно жить? Да нет, не интересно. Одно и то же. Одна война сменила другую. А может, это просто первая война никогда не кончалась? Наверное… Говорят, нельзя дважды войти в одну и ту же воду, но можно ведь дважды, трижды, четырежды войти в одну и ту же лужу. А можно всю жизнь не вылазить из одного и того же болота! Войну нельзя дважды начать, но можно один раз закончить… Нет, покончить! Покончить с войной! Кончать ее каждый раз в своем сердце, пока она не вылезет наружу дулом пистолета или танка, не полетит бомбой другим на головы…
Так почему же она именно сейчас хотела еще пожить в этой непрекращающейся войне? Не потому ли, что хотела мучиться дальше, от войны в своей душе? Или снова видеть и слышать, как непрекращающейся войной мучают других? Да нет, не то…
Ей хотелось жить, чтобы снова увидеть Николая. Хоть перед смертью – своей или его... А лучше – умереть вместе. «Нет, Адель, ты слишком высоко взяла, спустись на грешную землю, вряд ли тебе удастся хотя бы разок его увидеть, даже чтобы просто передать кексы…» - монотонно забубнил ее разум и она тихо собрала в торбочку кусочки покрошенного кекса вперемешку с кусочками шоколада.
Светало. Серая дымка рассвета уже забрезжила за окном. Скоро запоют первые петухи. Надо собираться! Она тихо взяла сонную Галю за руку. Галя мгновенно очнулась, вздрогнула. Но, увидев Адель, успокоилась.
- Добрий ранок Вам, -прошептала она.
- Доброе утро, Галя! Ты готова?
- Так, я зараз, - Галя молнией спрыгнула с печи и одела подарено платьице. Хорошо, что вчера ее мама не обратила на него внимания!
Мотоцикл полетел по дороге. Фуражку и мундир Адель не одевала, ей не хотелось, чтобы Галю видели с «нимкеней». Хотя людей по пути тоже не было видно – только картузы изредка выглядывали из-за заборов.
- Галя, здесь есть еще какая-то другая дорога? Я не хотела бы ехать через вчерашний патрульный пост,- спросила она у Гали.
- Можна повернути направо тут, але це буде довше,- нерешительно сказала Галя. Ей уже не терпелось увидеть отца. Дай Боже, чтобы он был именно здесь, и его удалось забрать! И Николай…
- Галя, а как по-украински будет «огневой»? – вдруг спросила Адель у Гали.
- «Вогняний», я думаю. А що?
- Да так, просто спросила…
Ее сердце трепетно забилось и озарило всю душу радостью. Вот откуда «W» на карте! Вот оно что! «И почему я не знаю украинский? Это такое счастье, знать еще один язык – наверное, это его родной язык…»
Да, если бы она знала украинский, ее бы сердце радостно забилось еще дома у Герберта, когда она увидела это «W» на карте. Точнее, «М.W.» Аббревиатура имени и фамилии самого дорогого для нее человека. Где он? Недалеко? Сколько еще деревьев надо проехать, сколько пыли наглотаться, чтобы увидеть его?
Стал доноситься отдаленный крик. Женщины, старухи, дети - это все, приближаясь к лагерю, кричало, вопело, надрывалось, плакало... Кричало у колючей проволоки, которая в несколько рядов огораживала лагерь военнопленных. Люди старались кинуть пленным какую-то еду (вернее то, что еще можно было бы назвать едой) – хорошую еду сразу забирала охрана и съедала на глазах у голодных пленных. Надо было бросать полугнилую перемерзшую картошку, морковку… Вот что значит - «Давать еду»! Лучше всего «давали еду» мальчишки, забравшись на деревья и швыряя куски, стараясь попасть в кого-то из пленных. И если пленных тут же не расстреляет охрана, то у них был шанс поесть… То есть, подобрать брошенные крошки и огрызки…
Изредка и по толпе раздавались выстрелы - не так чтоб на поражение, а просто, чтобы не подходили слишком близко к колючей проволоке. Или спускали собак…
Но сейчас собаки были спокойны, потому что сыты. Одна овчарка медленно разгрызала кость, войдя во вкус рядом с будкой охраны. Казалось, она разгрызала весь этот крик, царивший возле лагеря. В будке дежурил молодой солдат, зеленый по сути и рыжий по шевелюре. Его напарник спокойно покуривал рядом, не обращая ни на кого внимания. Толпа продолжала волной кричать и давить друг друга, не имея возможности пробраться поближе к пленным. Одна женщина среднего возраста, но уже порядком согнутая к земле (что типично для бывших колхозниц) упорно пыталась что-то сказать этому солдату, тыча ему документы в лицо и смешивая русские слова с отдельными немецкими, стараясь быть максимально вежливой, но рука безнадежно тряслась и выдавала ее. Наконец она протянула часовому какой-то сверток. Тот посмотрел без особого интереса, но что-то крикнул следующему посту охраны. Женщина замерла в ожидании, подперев рукой подбородок и слегка покачиваясь. Видимо, она всю ночь ждала этой минуты!
Адель, надев мундир и фуражку, поздоровалась с рыжим солдатом, ведя за руку Галю. Немец ожил, видя женщину в погонах.
- Какая приятная неожиданность, оберштурмфюрер! День обещает быть удачным! Это Ваша дочь? – спросил он, глядя на Галю выцветшими глазами. Та испуганно посмотрела вокруг, и Адель еще крепче сжала ее руку.
- Нет, эта девочка ищет своего отца,- Адель не стала рассказывать легенду о «племяннице» - «пережеванное не вкусно»!
- А Вы с ней чего? – удивленно спросил рыжий.
- А я ищу человека, который спас мне жизнь , - у Адель на секунду перехватило дыхание.- Его зовут Николай Огневой.
- Такого здесь нет,- скучно протянул часовой.
На миг Адель перестала что-либо видеть перед собой. Нет, не может быть… Не может быть!!!
«М.W.»-что же это тогда? Где же его искать дальше? И как это сделать? Других меток на картах Герберта не было, а у кого тогда разведать?
- Может быть, здесь его зовут по-другому, Мыкола Вогняный, что ли,- продолжала Адель, собравшись духом.
- Да, этот есть,- устало вздохнул часовой. – Это он, что ли, спас Вам жизнь? Когда он успел? Я же его так надежно охраняю! – видать, с чувством юмора у рыжего было все в порядке. Только Адель было не до юмора. Она еще не верила своим ушам, но старалась спокойным тоном вести речь дальше:
- Он спас мне жизнь давно, я только теперь узнала, где он,- растерянно произнесла Адель. Рыжий молчал. Адель продолжила: - Я могу его увидеть?
- Зачем Вам его видеть? Поверьте, он – зрелище не из приятных. Вы лучше посмотрите на меня! Чем я плох? – рыжий взбодрился и напрочь забыл о субординации. Вздернуть его на эту тему не было смысла – ведь по сути он ей все ответил, и она рядом с ним – такая же посетительница, как и целая толпа кричащих женщин с выпученными глазами, каждая из которых хочет здесь найти своего мужа, сына, брата, отца…
Адель протянула рыжему приготовленный сверток с кексом и шоколадом. Тот принюхался. Да, офицерский паек намного вкуснее, это он учуял уже по запаху!
- У Вас есть его документы? – чавкая, спросил рыжий.
- Нет,- ответила Адель.
- К сожалению, ничего не могу для Вас сделать – мы можем его отдать только родственникам. Такой приказ и я не могу его нарушать! А Вы же не его родственница, к счастью для Вас,- с достоинством оттарабанил часовой, заглатывая квадратик шоколада.
«К счастью?» - это словцо резануло Адель. Она огляделась. Второй часовой тем временем пошел отталкивать прикладом особо ретивых посетительниц. Рыжий стоял один. Адель, сквозь комок в горле, спросила:
- А эта девочка – может ли она забрать своего отца?
- Если у этой девочки нет документов, то не может,- логично заметил часовой.
- Нет, у нее с документами все в порядке.
Галя по команде Адель протянула часовому корочку. Тот присмотрелся. Посмотрел на Галю.
- И-ван Гор-бен-ко?
Галя закивала. Часовой снова повторил это имя, уже гораздо громче. За колючей проволокой, возникло, кажется, нечто вроде оживления.
И тут часовой закричал: «Матка, назад!» - и выстрелил наобум. В толпе крикнула навзрыд уже немолодая женщина, схватившаяся за руку, пытаясь остановить кровь. Изо всех сил она подняла уцелевшую руку и прокричала: «Хай тебе могила забере! » Часовой заржал в ответ (великое дело – языковый барьер!) и выстрелил еще раз вверх. Толпа слегка отпрянула и притихла.
У Адель мороз побежал по коже – нет, не только часовому были адресованы эти слова. Вряд ли эта женщина хотела бы оградить Адель от такого пожелания – все немцы были для нее одинаковы. И она, Адель, тоже. Так что ее пожелание универсально, и языковый барьер Адель не спасал…
И тут Адель осенило.
- Как тебя зовут? – спросила она часового.
- Клаус,- улыбаясь, ответил он, морща рыжеватые брови. - Красивое у меня имя, не так ли?
- Да, красивое. По-русски это Николай, по-украински – Мыкола, по-немецки – Клаус…- задумчиво произнесла Адель.
Выцветшие глаза Клауса вылезли из орбит.
- Вы шутите! Не может быть! – он, кажется, на секунду представил себя по другую сторону колючей проволоки. Недожеванный кекс замер меж его челюстей.
- Это не имеет значения, Клаус… Я могу тебя попросить об одном одолжении?
- Если я смогу что-то сделать, - загадочно сожмурился Клаус и вновь причмокнул кексом.
- Эта девочка может передать сверток Николаю Огневому, то есть… Мыколе Вогняному?
- Ну, это как сказать… - Клаус почувствовал себя в цене и снова принялся дожевывать кекс. – А что в этом свертке?- с важным видом спросил он.
- Только сухари,- Адель достала торбочку.
О шоколаде она намеренно не упоминала – может, удастся и вправду передать что-то вкусное Николаю?
- Только сухари?- недоверчиво прищурился Клаус и принюхался. Вот уж, профессионал своего дела!
- Можешь посмотреть,- Адель для пущей важности развернула и продемонстрировала Клаусу содержимое торбочки. Кусочки шоколада скатились на дно и не были видны сразу.
Клаус недоверчиво посмотрел на Адель. Из-под свертка Адель достала купюру и незаметно протянула ее Клаусу.
- Да, пусть отдает, если хочет, эта девочка, ее отец уже здесь, он и передаст,- ровным тоном заговорил Клаус, ловким привычным движением засунув купюру в китель.
Адель уже не верила ни глазам, ни ушам. Перед ней возникла шатающаяся оборванная кашляющая фигура, в которую второй часовой изредка тыкал прикладом. «Для порядка!» Дико залаяли овчарки, раздирая пасти по направлению к пленному. Он уже не боялся их – ему было все равно. Он не ощущал, кажется, ни времени, ни пространства, ни температуры, ни окружения.
Галя тем временем сделала два нерешительных шага вперед. «Тату… Тату!»-сорвалось у нее. «Тату!!! »-она уже летела навстречу отцу. Адель вовремя успела передать ей сверток. Что было дальше, не было сил смотреть. Адель отошла в сторону, чтобы ее не видели. Прислонилась к дереву и стала молча оседать вниз. Перед глазами все плыло. Она видела только свои слезы – век бы их не видеть! Только кроны деревьев, переливаясь, качались над головой и, кажется, тоже заглатывали слезинку за слезинкой. Сквозь листву и хвою уже немилосердно поблескивали солнечные лучи и птицы безжалостно разносили свои трели. «Николай там… За этой проволокой… За ней тоже есть жизнь… Потому что есть он. И он живой…Живой!»- думала Адель. Но как его вытащить отсюда, она не могла додуматься. Ничто не приходило в голову. А все, что она уже придумала, разбилось о Клауса. И приказы. Да, ее соотечественники писать умеют!
Солнце уже вот-вот готово было подняться над всей этой листвой, и надо бы ехать на работу. Адель должна была уехать отсюда, так и не увидев Николая, и снова работать… То на генерала, то на подполковника. Печатать их приказы, от которых самой уже стало тошно в прямом смысле слова! Нет уж, это не тот случай, когда «работа сделает свободным »!
Адель с трудом поднялась. Видать, когда она осела возле дерева, ее фуражка отлетела в муравейник и мирно лежала там - свастикой в самой гуще муравьев. А они и не думали расступаться! У них своя субординация! И Гитлер им не указ! Так что муравьев пришлось долго выпроваживать с фуражки. К тому же Адель еще умудрилась сесть прямо в хвою, не подстелив ничего – мама, наверное, отругала бы ее, если бы увидела… Или там, на небе, не ругаются? Как бы там ни было, а целая куча хвоинок обсела ее юбку. Пока Адель их обчищала, в голове сверкнула еще одна мысль – последняя соломинка! Если не сказать – «хвоинка».
Она подошла к Клаусу (спасибо, что отставил ее мотоцикл в сторону).
- О, а я уже думал сдать этот мотоцикл на мотобазу – за ним никто не приходит! – радостно встрепенулся Клаус.
- Клаус, мой сверток передали? – стараясь скрыть волнение, спросила Адель.
- А что Вы думаете, я сам его съел? – Клаус оставался в своем репертуаре. Чувство юмора ему не изменяло, причем взаимно. Но Адель совсем не интересовало, что ел Клаус, все равно худой и бледный – как говорят, «Не в коня корм!» То есть, не в Клауса…
Затем она молча достала из кармана кителя кольцо, подаренное Гербертом. Выцветшие глаза Клауса словно преобразились и заблестели, как целая куча граненых бриллиантов. Вот кто оценит генеральский подарок!
- Клаус, может быть я все же смогу забрать Мыколу Вогневого? – полушепотом спросила Адель, осторожно поблескивая кольцом, не выпуская его из рук.
Клаус замялся. У него, кажется, впервые забарахлило чувство юмора. Он смотрел то на Адель, то на кольцо. Выцветшие зрачки не знали, где найти себе пристанище.
- Нет, - ответил он наконец. – Нет…
Адель развернулась и завела мотоцикл. Боль, отчаянье, досада окончательно победили ее. Больше ей не о чем было говорить. Жизнь потеряла смысл. Если бы этот миг был последним в ее жизни, она бы хотела именно сейчас увидеть Николая!
- Уже была перекличка, оберштурмфюрер,- продолжал Клаус ей вслед. Адель приостановилась и приглушила мотор. Что же еще он скажет? И не думает ли он, что получит кольцо в обмен на беседу о его трудовых буднях? Клаус продолжал: - Перекличка обычно рано утром и вечером, на закате солнца. Я не хочу, чтобы на моей смене произошел эксцесс, как Вы понимаете. Если успеете завтра вечером до переклички…- Клаус загадочно приостановился.
- То что? – Адель уже не верила, что надежда все-таки есть.
- То… - протянул Клаус, выразительно глядя на кольцо.
- Если я дам тебе это кольцо, ты отпустишь его со мной? – полушепотом спросила она, глядя ему в глаза.
- Вы знаете, оберштурмфюрер, я вынужден буду стрелять в беглеца,- снова загадочно протянул Клаус.
«Тогда лучше застрели меня сейчас!» - хотела сказать ему Адель, но взяла себя в руки, а кольцо - в карман. Вслух произнесла:
- Я догадываюсь, что ты сильный стрелок, но ведь бывают случаи, когда и снайперы промахиваются, не так ли?
- Ну, у меня это очень редко, но бывает, как знать…- Клаус опять напустил на себя загадочный вид.
«А у меня – нет! Были бы патроны!» - подумала Адель, глядя на него, и снова спросила:
- Во сколько вечерняя перекличка?
- А кольцо – мое? – уже без юмора спросил Клаус. Так бы и сразу!
- Пока – мое! – Адель уже со своей стороны проявила загадочность. – А дальше – все зависит от тебя! Мы правильно поняли друг друга?
- Так точно, оберштурмфюрер! Я еще никогда не был заинтересован, чтобы кто-то из ЭТИХ был жив…
Восходящее солнце разгрызало утренний туман. Птицы пели свои оды, а душа Адель - свои. Надежда умирает последней, а любовь – не умирает! Она живет вечно! В сердце, в душе, которая не умирает! Теперь она это чувствовала всем своим существом. Был смысл жить – по крайней мере, до завтрашнего вечера, до переклички…
Юная листва отдавала этому простреленному миру все свое благоухание. Адель неслась по дороге на Киев. Заторов возле постов уже не было. «Неужели я опоздала на работу?»-мелькнуло у нее в голове, когда из-за дымки показались первые заводские трубы. «Не хватало только! Сегодня подполковник Отто может очухаться и прийти на работу – что тогда? Нет, он меня вряд ли расстреляет за опоздание, я надеюсь, но пару минут мне явно не хватает!»
Часы она не носила уже давно – они останавливались. Даже Герберт перенес из спальни в гостиную эти громоздкие старые часы с кукушкой. Но Адель помимо своей воли всегда чувствовала время – до минуты. Ей не нужны были часы.
Похоже, она действительно опоздала – возле охраны никого… Часовой молча посмотрел на нее и пропустил. А в дверях кабинета уже стоял подполковник Отто. Взгляд коршуна говорил больше, чем его слова:
- Что это за дела, оберштурмфюрер Штраленбург?
«Фон Штраленбург… Видно, ты нечасто говорил с титуловаными особами – до Герберта тебе далеко», - подумала Адель, а вслух произнесла:
- Простите, господин подполковник, но я минута в минуту…
- В эту минуту ты должна не прийти, а уже печатать первую букву в моем приказе! – подполковник Отто самодовольно закинул хищный подбородок и швырнул Адель на стол целую кучу рукописных бумаг.
- В скольких экземплярах печатать? – спросила она его ровным тоном.
Подполковник на миг задумался – видать, ему не так уж и важны эти бумаги, если он даже не знает, сколько экземпляров может понадобиться!
- В двух, - наконец он выдавил из себя.
«А ты вчера переживала, что работы не будет!»- подбадривала себя мыслью Адель и принялась за дело.
Почерк у подполковника мелкий, как глаза коршуна. Но по сути – ничего нового и умного в этих приказах. Так, видимость кипучей деятельности. Решил, что ли, по службе продвинуться, пока Герберт в Виннице? Заготовил всякой всячины – одного грохота клавиш сколько! Пусть знают соседи по кабинетам, что он тут недаром и сдавать позиции не собирается!
Буквы вылетали из-под ее пальцев. И откуда он набрал столько ерунды? Для кого старается? Ну, да, у тебя, подполковник Отто, кажись, была неотложная потребность кого-то расстрелять, но можно все это было написать и покороче? Или краткость – сестра чужого таланта для тебя, подполковник Отто?
Адель не любила выскочек. Нет, конечно, подполковник Отто об этом не узнает, но тем не менее, передовики были не во вкусе Адель. Это еще во время Первой мировой войны, там, в лазарете, один офицер (поэт, кажется?) читал раненым свои стихи. Она еще с трудом тогда их понимала, но запомнила дословно:
«Нам нынче тесно в колыбели –
Спешим мы к гробу поскорей!..»
Часто сквозь социалистические будни она вспоминала тот вечер и те стихи. О них ей напоминало многое из советского прошлого (прошлого ли?). «Пятилетку за три года!»- так позже стал звучать смысл этих стихов. И в подполковнике Отто было нечто неуловимо комсомольское, «на ура», «на гора», хотя по возрасту он уже далеко не комсомолец. Тем временем гора его писанины стала меньше, она постепенно превращалась в аккуратные листы машинописного текста.
Подполковник Отто тихо подкрался к ней сзади, мелькнув кошкой из своего кабинета в предбанник, где печатала Адель. Она видела его боковым зрением и еще сильнее загрохотала по клавишам, чтобы сделать вид, что не видит его и не слышит. Когда текст приказа кончился, пришлось прекратить грохотать по клавишам и достать лист из валика пишущей машинки. Подполковник Отто перехватил его. Посмотрел издали, держа в руках, как прокламацию. «Прям как свой портрет в зеркале рассматривает!»-подумала Адель. Подполковник Отто приложил линейку к верху правого поля приказа. Потом опустил ее ниже. Измерял. Еще раз посмотрел издалека на свое творение в исполнении Адель.
- Работай, работай, - милостиво «позволил» ей.
«Сменил гнев на милость… Храни нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь,» - подумала Адель словами великого Грибоедова.
Да, Адель печатала красиво – правое поле всегда было ровным, и генералы неизменно были довольны. А уж подполковник и подавно должен радоваться! Но что-то с радостью у подполковника Отто, кажись, было туго. Вот, он и вычухался, и живой, и весна на дворе, и он в генеральском кабинете, а все равно не рад! Может, потому, что не пьет? Предлагать ему не стоит. Да и пить с ним не хочется. Может, с ним и пить никто не хочет, потому что он такой коварный? Да нет, с другими он учтивый, и даже очень!
В самом деле, Адель ведь ниже его по чину! До сих пор она видела, как он общался с генералами – куда уж, там он просто обязан быть вежливым! А на ней можно и оторваться… Это называется «дипломатия»? Нет – «субординация»! А точнее – лицемерие с высшими и беспардонность с низшими чинами.
Стопка бумаг для печати закончилась. Посетителей у подполковника Отто не было – только его собственные шаги были слышны из-за стенки, когда Адель закончила печатать. Видать, ему скучно – уже и чай попил, и в окно посмотрел, а занять себя больше нечем. Новых приказов пока не придумал. Гейне, видать, уже всего перечитал.
Дверь в кабинет была закрыта неплотно. Сначала это было незаметно, но потом щель становилась все больше. Адель уже не колотила по клавишам и подполковник Отто не мог определить, что дверь на самом деле приотворилась. В зеркале возле своего шкафчика Адель внезапно увидела отражение его, подполковника Отто, красующимся перед зеркалом – тем зеркалом, что висит в его кабинете (то есть, тьфу ты, в кабинете Герберта!). То в фуражке смотрит в зеркало, то без нее… Все подходит к зеркалу, то отойдет снова, и никак не налюбуется. «Лысину, что ли, скрыть хочет?» Да нет, он и без фуражки красуется. Надо же, глаз от себя оторвать не может! Или ждет, что зеркало устанет смотреть на его отражение (чтобы не сказать «рожу»).
Адель на время склонилась к столу, чтобы он не определил, что она за ним подглядывает. Потом полила цветы. Протерла подоконник. День наконец-то склонился к вечеру. Неужели завтра в это время она уже сможет поехать к Николаю? Где то кольцо? Вот оно, родимое, надо поглубже его в карман запрятать, пока никто не заглянул в этот «предбанник».
- Какие планы на вечер у тебя, Адель? – подполковник Отто как нельзя некстати вынырнул из своего кабинета.
- Да как Вам сказать, господин подполковник… - она действительно не знала, что ему сказать, а убить тишину своим голосом она была обязана согласно «субординации».
- Так вот, у меня есть замечательная идея! Здесь недалеко есть отличный ресторан, «только для немцев». Прекрасная кухня, хороший персонал, есть правда, пару «вуек», но они не в счет… Ну, так как?
«И зачем я ему сказала, что нет планов… Неужели придется еще и ночью видеть эту рожу?» - подумала Адель, а вслух сказала:
- Да, Вы меня очень заинтриговали!
- А я в этом и не сомневался! Наверное, тебе скучно одиноко сидеть в своей квартире?
- Она не моя, господин подполковник,- Адель красиво ушла от темы скуки. Надо же, ему нечем себя занять!
- Какая разница? – Отто слегка обиделся.- Одной ведь тяжело, одиноко?
«Что он предлагает? Сватов ждать? Бегать по толкучкам в поисках приданого?»-подумала Адель. Подполковник тем временем продолжал:
- Сколько тебе лет?
- Тридцать шесть, господин подполковник.
- Ну и ну! Неужели для генералов не могут найти секретаршу помоложе?
«И что же мне делать? «Задрав штаны, бежать за комсомолом»? Это подполковник Отто так долго рассматривал в зеркале свою намечающуюся лысину, чтобы прокомментировать мой возраст?» - подумала Адель, а вслух сказала:
- Я никогда у них этим не интересовалась, господин подполковник.
- Что ж, понимаю… Да тебе никто и не скажет! Это я так, по-дружески, - он натянуто, но нарочито громко заржал
«Господи, спаси меня от друзей, а от врагов я сам спасусь… Ты был тысячу раз прав, Наполеон Бонапарт, говоря эти слова при бегстве из России!»-подумала Адель.
- Зачем ты берешь эту огромную ужасную сумку? – выпучил свои маленькие глазки подполковник Отто. – Неужели боишься, что я что-то украду? – и снова заржал во весь рот, не успев прекратить предыдущий раскат надрывистого смеха. Тонкие губы не могли скрыть желтоватых зубов. Улыбка ему однозначно не идет. «И где я ее уже видела, эту так называемую «улыбку»?» - пронеслось в голове у Адель.
Она послушно оставила сумку. Ключ от квартиры, документы были у нее всегда с собой. Денег она с собой не взяла – если подполковник Отто и заставит ее самостоятельно рассчитываться в ресторане (а от него, видать, всего можно ждать), то будет уважительная причина не платить. Зачем еще оплачивать собственные мучения в его компании?
Тем временем автомобиль уже был подогнан к черному входу. Почему именно к черному? Неужели подполковник хочет сказать, что знает, как Адель с Гербертом частенько выходили из конторы через черный вход (то есть выход)? Или он не хочет, чтобы его все видели у парадного входа вместе с Адель? Или… Что он задумал?
Солнце садилось за тучу. Завтра обещает быть дождь! Во всяком случае, так говорила туча на закате. А голуби во дворе говорили совсем другое – что они живут и летают, что наконец-то весна, что лужи им нипочем, и если надо – они улетят.
И Адель улетит. Завтра. Или на небо, или к Николаю. Только если будет дождь – как же она проберется на мотоцикле? Но нет, дождь – это даже к лучшему, тогда не смогут пустить собак по следу, да и целиться будет гораздо сложнее… Не ей, конечно, а часовым, если они не видят изнутри. Ведь кто видит изнутри, тому дождь не мешает попасть в цель.
При виде Адель вместе с подполковником Отто, водитель Юрген был слегка ошарашен, но виду не подал. Кого он только не возил на этой машине! Но неужели он думает, что Адель по собственной воле ковыляет сюда вместе с подполковником Отто? Неужели он не понимает, что с гораздо большим удовольствием она бы села на свой мотоцикл и драпанула отсюда одна, не видя никого из них и глядя только в свое сердце…
- Юрген, нас – в «Дойчегоф»,- по-хозяйски скомандовал подполковник Отто. И, как будто для пояснения ситуации, добавил:
- Мы тут с оберштурмфюрер Штраленбург решили отдохнуть после нашего первого совместного рабочего дня !
«Зачем он ему отчитывается? Неужели шоферу обязательно знать, какой у нас по счету совместный рабочий день?»-подумала Адель. Юрген все меньше скрывал свое удивление – это было видно по его напряженным морщинам, проступающим сквозь веснущатое лицо. Глаза у Юргена всегда смотрели в одну точку – Адель не уставала восхищаться им как водителем. Только теперь она предпочла бы не видеть никого из них!
«Дойчегоф» был почти рядом, и они иногда ужинали там вместе с Гербертом. Адель когда-то тоже нравился этот ресторанчик. Чистенько, тихая музыка, свечи… Он тогда казался ей большим, просторным, уютным. И с Гербертом всегда было о чем болтать, почти забыв о том, что творится за окнами ресторанчика.
Видать, подполковник Отто перенимает замашки высших чинов? Не думает ли, что за этот дар он генералом станет? Что ж, он способный… Если не считать одного – Герберт всегда давал ей время переодеться, чтобы не появляться в ресторане в военной форме. А подполковнику, видать, все равно… Или не все равно – если даже не спросил, не хочет ли она переодеться? Он, видимо, не собирался предоставлять ей такой шанс. А почему? Кто знает… И кто скажет, даже если знает?
Адель выпрыгнула из машины раньше, чем подполковник успел подать ей руку. Это было немного нелепо, но не она ему навязалась, а он ей! А не нравится – иди ешь один! Приятного аппетита!
Официант засуетился возле их столика – любимый столик Адель был возле окна, и все официанты это уже знали. Поставил любимые свечи Адель, застелил ее любимую скатерть, «с прошвочками». Адель и вправду почувствовала, как она хочет есть. Нет, не шницель – пусть подполковник Отто сам его ест! Кажется, он ее уже дорезал, этот подполковник Отто. А вот супчик с галушками – другое дело!
- Это же не немецкая еда! – возмущенно произнес подполковник Отто.
- А если я ее съем, я что, перестану быть немкой? – спросила Адель.
Подполковник растерялся. Пока готовили еду, у него возникло еще несколько, видать, заранее заготовленных вопросов.
-Сколько ты сотрудничала с Гербертом, Адель?
- Меньше года, господин подполковник, - она чувствовала, что от этого вопроса веет неладным.
- И что, уже «оберштурмфюрер»? В свои-то тридцать шесть? Какие у тебя заслуги перед Германией?
«Ты же только что сказал, что я слишком стара – зачем говоришь «в свои-то тридцать шесть»? Может, и вправду заслуги есть – тебе о них докладывать не обязывали!» А вслух сказала:
- Я никогда не считала свои заслуги большими, господин подполковник.
- Тогда за что же тебе дали этот чин?- не унимался Отто, слегка улыбнувшись желтыми зубами.
Солнце кроваво спустило одинокий луч сквозь тучу на прощанье с темной землей. Еще темнее стало в ресторане, несмотря на огромную люстру в центре зала. Наверное, было слишком много темных персонажей здесь, и люстра, даже очень большая, уже не помогала. Адель уже не казался этот ресторанчик тихим, уютным, чистым… И говорить с подполковником Отто было явно не о чем. Но зачем же он ее сюда притащил?
Официант тем временем принес еду. Суп с галушками пах очень вкусно! Да еще и в горшочке, или, как здесь говорят, в «глечике». И хотелось съесть его весь и сразу, несмотря ни на какие правила приличия!
- Кстати, что мы выпьем за встречу? – поздновато спохватился подполковник.
«За встречу? Я тебя каждый день встречаю! Как и ты меня… И за это пить? За каждое «хайль!»? Я столько не выпью! А ты, кажется, вообще не пьешь, подполковник Отто? Или просто меня подпоить хочешь?»
- Я предпочла бы чай, господин подполковник, - вслух сказала Адель.
- Чай? На ночь?
- Да, господин подполковник. Он на меня действует успокаивающе!
- Но баварцы же пьют пиво!
- Баварцы – да, а баварки – не обязательно, - отрезала Адель.
Она подождала, пока усатый официант удалится, и готова была погрузить суп в свой желудок, как вдруг у подполковника Отто, скучно глядящего на свою котлету в гарнире, возник еще один вопрос:
- Какую музыку Вы любите слушать, оберштурмфюрер Штраленбург?
«Сейчас я люблю только музыку ложек!» - так хотелось ему ответить. Тем временем оркестр играл какую-то заунывную мелодию, которая могла отбить аппетит кому угодно.
- А как Вы думаете, господин подполковник? – Адель решила отвоевать время еще для нескольких ложек супа, пока удивленный подполковник Отто придумает, что бы еще сказать.
- Думаю, что-то классическое… Такая старомодная девица, как ты, любит, наверное, только классику… Моцарт?
- Вы не угадали…
-Бах?
- Снова нет!
- Шопен? Он, кстати, сейчас играет! Давайте потанцуем?
- Под массонов не танцую! – отбрила его Адель, желая доесть суп.
- А кто же тебе тогда по душе? - спросил удивленный вдрызг подполковник. Его глаза готовы были проглотить и Адель, и суп, и свою котлету.
Доев последнюю ложку, Адель устало произнесла:
- Гайдн!
-Кто? – видать, подполковник Отто впервые слышал это имя. Странно! Это же великий австрийский музыкант! Неужели ты, подполковник, прочитав подписки немецких поэтов, не знаешь хотя бы элементарное о великом Гайдне?
- Гайдн! - повторила она, желая скрыть накипающее раздражение. – Йозеф Гайдн! «Прощальная симфония»!
Тут у подполковника Отто на миг отнялся дар речи, но он вовремя совладел с собой и продолжил:
- Это что? Намек?- мускулы подполковника Отто вздрогнули. Он сидел без кителя и его судорога была отчетливо видна Адель сквозь рубашечное полотно. Он старался поежиться еще, делая вид, что ему стало прохладно, но получалось не очень убедительно – дрожь его была зловещей, и не от холода.
- Намек на что? – переспросила Адель, играя в наивность. Она ни на что не намекала, она говорила прямым текстом… о Гайдне!
- На наше прощанье, - тихо произнес подполковник. Его глаза зловеще сверкнули, глядя в упор на Адель. Казалось, если бы не куча народа (то есть, юберменшей ), он бы расстрелял Адель прямо сейчас.
- Нет, ну что Вы! – с невинными глазами возразила Адель, так же уставившись на него в ответ. – Разве Вы не знаете историю этой симфонии? – она впервые улыбнулась за этот вечер, хотя и предпочла бы улыбаться в другой компании.
- Честно говоря, нет.
«Хоть один честный ответ!» - подумала Адель.
- Но если Вы мне ее расскажете, я буду Вам очень признателен, оберштурмфюрер Штраленбург, - снова сверкнул глазами подполковник Отто.
Его взгляд показался Адель еще более зловещим. Может, это потому, что солнце зашло? Может, потому, что он вооружен ножом? Столовым, правда, но взгляд у него такой, словно они не в ресторане…
- Как я могу ее рассказывать под звуки другой мелодии? – удивленно пожала плечами Адель.
Подполковник щелкнул пальцами. Мгновенно у их столика вырос официант.
- Можно, чтобы оркестр замолчал? – спросил подполковник Отто.
Официант был удивлен. Он не знал, что сказать.
- Вам не нравится музыка? Но ее всегда заказывают… - растерянно произнес он.
- Нам нужен …- подполковник слегка замялся,- Гайдн!
- А-а-а, - более уверенно произнес официант,- Сейчас, одну минуточку!
- А свечи? – спросила Адель у официанта вдогонку.
- Сколько? – обернулся он.
- Девять! – ответила Адель.
Официант волтузился со свечами, устанавливая их на высоких бронзовых подсвечниках. Офицеры за соседними столиками с интересом наблюдали, что же за спектакль им готовят. Они были гораздо ниже по чину, чем подполковник Отто, по крайней мере те, кого Адель успела разглядеть. Слова у них, видать, уже закончились, сигареты были тоже на исходе, и все, что хотели, они уже съели. С хлебом покончено, давай зрелищ! Древние римляне умерли бы от зависти, если бы зашли в этот ресторан! Подполковник Отто чувствовал сегодня свое превосходство: во-первых, по званию, во-вторых, по знанию – только он знал, что сейчас готовится! Как только приготовления закончились, подполковник кивнул Адель:
- Ну? Вы же обещали?
- Что? – Адель не спешила подняться вслед за ним. Она не любила танцевать в принципе, а уж с ним и подавно не рвалась.
- Рассказать мне о Гайдне! – подполковник протянул руку, от которой хотелось отшарахнуться, но Адель взяла себя в руки, а точнее – положила свои руки на плечи подполковнику. Что ж, так и быть, слушай, если хочешь!
- Гайдн был крепостным музыкантом, придворным капельмейстером, - медленно начала она под музыку, осторожно плывя в танце вслед за подполковником среди горящих свечей. Ей казалось, каждая из них готова сжечь ее. Может, потому, что не она их зажигала? Потому что этот вечер – не ее? Или потому, что думать она могла … нет, не о Гайдне, а только о Николае?!
Подполковник льнул к ней все больше и больше. Ей не хотелось продолжать, но мелодия долгая, а история – интересная. И она обещала! Надо продолжать!
– У него был свой оркестр, и он сочинял свои бессмертные произведения… Он был веселым, жизнерадостным человеком, ладил и с оркестром, и с хозяином.
Свечи зловеще потрескивали в подсвечниках. «Бессмертие» и свечи… Свечи, которые рано или поздно догорают…
Оркестр продолжал играть. Они кружились одни в центре зала, а все за ними наблюдали из-за своих обеденных столиков.
- Но вот его хозяин обеднел…
Адель остановилась и задула свечу рядом. Подполковник Отто от внезапности вздрогнул.
- И тогда он решил продать свой оркестр…
Адель задула следующую свечу. Подполковник уже не шарахался.
- И Гайдна…
Адель задула еще одну свечу. Подполковник Отто с удивлением наблюдал за ней.
- Он уже не смог бы исполнять свои бессмертные произведения. Но у него было право написать одну, прощальную, симфонию…
Вдруг подполковник Отто резко остановился, как вкопанный. Мелодия не утихала, музыканты продолжали играть, а он не двигался с места. Что это? Короткое замыкание? Нет, не похоже. Адель обернулась. За ней стоял… полковник Грау! Лучший друг Герберта и без пяти минут генерал, как говорили!
- Я могу похитить Вашу даму, господин подполковник? Не мог удержаться, очень хочется почувствовать себя на Вашем месте! – Адель уже знала, что слово «могу» в переводе с мужского языка на понятный означает «хочу». Так оно и вышло, с учетом превосходства по званию и статуса в обществе полковника Грау. Подполковник Отто выпустил Адель из своих когтей и грустно уселся один за столик. Похитить другую даму у него не было шансов. Он приуныл с остатками шницеля, а полковник Грау сразу нашел тему для разговора с Адель. Он умел дружить со всеми, как тот попугай из немецкого анекдота, который не умеет говорить, но умеет слушать, и стоит гораздо дороже тех, что говорят на нескольких языках. Без кителя полковник Грау смотрелся сейчас совершенно некомплектно, даже на вояку не похож. Мог бы сойти за повара (за официанта вряд ли – не та комплекция). Но зато он не пожирал Адель глазами (спасибо пенсне!) и можно было молча плыть за ним в танце, хоть он и ниже ее ростом (правда, с учетом каблуков на ее туфлях).
- Очень рада Вас видеть, полковник Грау! – Адель не скрывала своей искренней радости.
- Я тоже, Адель. Как ты? Герберт просил каждый день осведомляться о тебе, - он скупо улыбнулся сквозь маленькие усики.
- Спасибо, хорошо!
- Уже хорошо? – маленькие глазки полковника Грау сверкнули сквозь пенсне на набрякшем лице.
- Да, так точно! – Оркестр продолжал играть Гайдна. Она хотела доконца рассказать эту историю, историю ее любимой симфонии, и – ее прервали. Очень удачно, надо сказать! Как вовремя возник полковник рядом с подполковником! Иначе последний уже возомнил бы из себя генерала – ведь каждая тюлька считает себя селедкой!
- Я как раз собиралась рассказать подполковнику Отто историю этой симфонии, она мне очень нравится.
- Мне тоже. Но больше всего на свете я люблю слушать ноты тишины!
- Я Вас понимаю.
Видать, полковник возник здесь только потому, что Герберт поручил ему за ней следить. И только. Ему было наплевать и на танцы, и на музыку. Что ж, очень кстати его присутствие! Если бы он еще и увез ее отсюда…
- Я вижу, твой кавалер тебе неинтересен – или я ошибся?
- Вы попали в яблочко, господин полковник!
- Тогда разреши, я отвезу тебя домой?
- Нет возражений, господин полковник! – снова улыбнулась Адель. Она с трудом верила, что возможна такая удача. Если бы в ХХ веке давали титул рыцаря, полковник Грау был бы именно им! По крайней мере, здесь и сейчас. А подполковник Отто? Кем бы он был в средние века? «Палачом…»- четко и уверенно пронеслось в голове Адель помимо ее воли. Но почему? Почему она ненавидит его, а он – ее? И не собирается скрывать это? Да, не все могут сделать вид, что дружат – такова жизнь! Вернее то, что здесь до сих пор по традиции именуется «жизнью». Но зачем так демонстрировать свое отношение? Почему он решил «прижать» Адель к стенке прямо с первого дня?
Вопросов было много, а ответов, увы, еще больше. А много ответов – это отсутствие единственно правильного ответа. Очевидным в этот вечер (точнее, уже ночь) было только то, что подполковнику Отто пришлось остаться в ресторане одному – у него не было достаточных полномочий расспрашивать старшего по званию полковника Грау, куда он ушел с его дамой. Да, он может завтра отыграться на ней- но лишь бы выпустил ее вовремя вечером! Адель надеялась, что он больше никогда не потащит ее вечером в ресторан, в частности, завтра! Ни в этот, ни в какой-либо другой! Она готова была даже расплатиться – по крайней мере, за обед, если бы у нее были с собой ее деньги. Но никаких денег не хватит, чтобы откупиться от людей, которых не хочется ни видеть, ни слышать!
Машина полковника Грау дырчала ужасно. Где же ноты тишины, которые он так любит? Но главное – что она ехала. Подальше от ресторана, куда Адель точно не хотелось возвращаться!
На улице царила наглая и уверенная ночь. Машина колесила по дороге, в которой местами были заделаны выбоины от взрывов. Каждый взрыв разрывал ее сердце и сознание на куски. За каждым из них стояли невинные жертвы – от случайно попавших под ударную волну прохожих и вплоть до заложников, расстрелянных в кратном количестве пропорционально взрывам.
Машина наконец доехала до ее дома. Кругом стояла зловещая тишина, которую разрезал лишь гул мотора.
- Ну, узнаешь? Мы уже приехали, видишь? – полковник Грау вылез из машины и приоткрыл дверь со стороны Адель, скрывая зевоту. Она вышла и вдохнула воздух прохладной майской ночи.
- Провести тебя? – спросил полковник.
- Да нет, спасибо, Вы и так мне очень помогли! Я Вам так благодарна за вечер!
- Ну, тогда спокойной ночи! Надеюсь, дорогу домой ты не забыла? Смотри, не заблудись, здесь совсем темно! Может, проведу? – полковник Грау прищурил усы и сжал ее ручку.
- Я постараюсь сама! Не бойтесь, не заблужусь! Спасибо Вам! Доброй ночи!
Она улыбнулась для приличия в сторону полковника и приостановилась одна в темноте. Двор был пуст. Никогда еще в жизни она не чувствовала себя такой одинокой и брошенной в пустоте. Нет, не потому что полковник Грау уехал, и не потому, что в ушах звенели слова подполковника Отто об «одиночестве в квартире» - до квартиры оставалось еще дойти. Это еще вопрос, с кем ей было бы более одиноко – с самой собой или с подполковником Отто.
Вокруг нее сейчас не было ни души. Ни одно окно не горело. А как ей иногда хотелось, чтобы подходя к дому, в нем уже горело окно! Если горит окно – значит, тебя ждут! И ждут – любя!
Ночь была также одинока, как и Адель. Тишина повисла загадочно и неумолимо. Казалось, весь город спит. Нет, он просто вымер! Ему уже нет дела до этой жизни! До того, кто на улице. До того, кто не дошел до своего дома. Кто не может больше идти. Кому идти некуда.
Адель прислонилась к стволу цветущего каштана. Окна ее квартиры выходили как раз в этот двор. Там, в квартире, никого не было. Ни ее, ни ее души. Ей не хотелось идти в темноту, но надо было переодеться. И хотя бы на часок прилечь – нет, уснуть она не сможет, просто прилечь. И что-то взять поесть с собой на завтра (то есть, на сегодня) на вечер. Для Николая.
Она уже сделала несколько шагов по направлению к двери в парадное, как ей показалось, что штора в ее окне колыхнулась. Да-да, это было именно ее окно – она не могла ошибиться. Адель обмерла. Спряталась за ствол каштана. Она старалась влиться в ствол цветущего дерева и все-таки высмотреть, чье это было окно. Может, она просто ошиблась? Но она-то свои окна хорошо знала. Все остальные спят.
Адель оглянулась. По-прежнему никого. Да, никого… Только сова пролетела, что ли? Или летучая мышь? Даже юная листва каштанов не шелестит. Все притаилось. Может, и у нее в квартире кто-то уже притаился? Этого она не знала. Но никому не составит труда там ее найти. Нет, на квартире ей показываться нельзя – если хочется дожить до вечера! Теперь она это четко осознала.
В ее квартире не скребутся мыши, как у Гали. И не летают, как у Николая. В этой квартире когда-то жила партийная элита, а до этого – царские чиновники. А теперь она жила. С Гербертом. Вернее, уже одна – так она надеялась. И одной снова звенеть шагами по квартире ей не хотелось – даже с учетом «царского» ковра. Ей хотелось быть с Николаем. Но где? Нет, не за колючей проволокой. И не в его хатке… Нет, она осталась бы там с удовольствием, даже если там неумолимо поселились летучие мыши, но это невозможно. С ним придется скрываться. Но где? Как? Куда бежать? К Гале? Но примет ли она их? Говорят же, что «желудок старого добра не помнит»? Ближе собственной рубашки к телу – даже не столько собственная шкура, сколько собственный желудок! Да и стоит ли рисковать жизнью Николая, ведя его туда, к Гале? А если нет, то куда еще? Она ничего не знала, но знала одно – надо его спасти. Надо дожить до вечера. Надо добраться до лагеря военнопленных. Надо уговорить (точнее – подкупить) Клауса. Надо успеть удрать. Только вот с бегом на скорость у нее плоховато…
Спасибо подполковнику Отто – не дал переодеться. Документы были с собой, в кармане. В вечернее платье они вряд ли бы влезли, да и ее появление в городе ночью в вечернем платье вряд ли было бы оценено по достоинству. Хотя она была бы не против – сколько раз она мечтала ходить по улице не в форме, а в красивом платье, и чтобы восхищались ею, а не ее машинописным текстом! Но это лишь мечта. По-немецки «мечта» и «сон» - это одно и то же слово. А ей было не до сна – даже мечтать о сне она не смела.
Адель развернулась и пошла куда глаза глядят подальше от дома, который еще недавно считала своим. Пошла в сторону офицерского кладбища, раскинувшегося над Днепром на кручах. Тут были похоронены немецкие офицеры, бравшие Киев осенью 1941 года. Кто знает, если бы ее отец остался жив, он бы тоже воевал на стороне Германии? Он был бы тоже здесь похоронен? Ей трудно было дать ответ на этот вопрос. Отец всегда был честным человеком. Но вот чью сторону он бы принял? Зверя немецкого или зверя советского? Последнее – вряд ли. Смог бы он остаться в стороне? Не убивать? Грабить и насиловать он бы точно не стал, а вот не убивать – самое тяжелое на этой войне. И только ли на этой? Говорят, убить можно и словом. Да, но у людей очень скудный словарный запас – им вечно не хватает аргументов, и в ход идут и ругательства, и кулаки, и патроны…
Шелестела весенняя листва над каменными надгробиями. Надписей не было видно, как ни присматривайся. И Адель брела тихо вдоль могил.
Своего отца она уже давно не видела даже в бреду, даже в сновидениях. Только маму – одну. Или с кем-то еще из ее дальних давних знакомых. Отца рядом с мамой никогда во сне не видела. Что бы означали эти сны? Мама любила только его, и никому, кроме него, не отвечала взаимностью. Она отвергла массу предложений своих поклонников, чтобы дождаться предложения ее отца. Неужели он разлюбил маму? Не может быть! Адель чувствовала, что ее отец тоже однолюб – такой же однолюб, как и она, Адель. Недаром все родственники говорили, что она пошла «в папу». Она была неисправима – ей было далеко до маминого аккуратного немецкого шарма, она была такой же «сорвиголова», как и ее отец. Они вместе ганяли на лошадях, пока мама не видела, ходили на рыбалку, играли в мяч. Маме так и не удалось перевоспитать Адель, сделав из нее «благородную девочку». Отец по-своему любил маленькую Адель как свою копию и ее маму – как свою музу, хотя и запрещал маме делать из девочки «мумию». Мама не сдавалась и говорила, что просто хочет привить ей благородные манеры! Но и отец ей удачно парировал, подметив, что «все мумии при жизни были благородного происхождения», хотя при этом и не «давал голову на отсеченье » - просто так тогда в газетах писали о мумиях французские исследователи-египтологи. А простолюдинов не мумифицировали – их просто морили работой и голодом. Как в советское время в колхозах! И не только в колхозах… И не только в советское время! Но и люди «благородного происхождения» умирали рано - вспомнить хотя бы фараона Ахантона, мужа Нефертити. Он был пацифистом и умер в 18 лет… Поэтому напрашивается вывод сам собой, что наивысший и наисложнейший подвиг – быть пацифистом. Это гораздо сложнее, чем выдержать каторжный труд при строительстве пирамид или в колхозе. «Пафос » означает «смерть» «Фанатос», кстати,тоже. Так почему же такая разница между пацифистом и фанатиком? Наверное, потому, что у пацифиста смерть –уже состоявшийся факт, он ее уже достиг, а у фанатика – она еще впереди, в будущем, и он при этом смело смотрит ей в глаза! Своей собственной смерти, не чужой… Ведь убивать себя – это и есть «Фанатоно », а убивать других – «Скотоно ». Совсем другое древнее слово с совершенно иным корнем! Поэтому тех, кто убивает других, правильно именовать не «фанатиками», а «скотами». По крайней мере, с филологической точки зрения.
Да, истинному благородству тесно в клетке, которую люди именуют «жизнью» - истинное благородство происходит свыше и стремится ввысь, в небо…Наверное это и есть смерть, когда людям тесно в жизни и они стремятся выбраться из нее на высоту и больше не спотыкаться. Ведь на высоте не спотыкаются!
Теперь у Адель никого нет. Ни мамы, ни отца. И Герберта тоже нет. Того самого, благородного Герберта. Он говорил, что знал ее маму. По возрасту Герберт и мама были бы почти ровесники. Может, он был когда-то в молодости в числе ее отвергнутых поклонников? Не хотел ли он взять реванш с Адель, когда сделал ей предложение сегодня (то есть, вчера) ночью? Да, мама умела быть деликатной, многие из друзей ее молодости иногда захаживали к ним по-дружески, но тем не менее… Насколько Адель было известно, Герберт никогда не был женат. Но почему? Это – любовь к «свободе», которой он щедро пользовался всю жизнь, или верность одной своей любви – возможно, любви к ее маме? А может он и вправду любил только одну женщину – свою собственную мать, чье кольцо он всегда носил с собой и вчера подарил Адель?
А ей это кольцо подарило надежду – нет, не на свадьбу, а на то, что завтра на закате солнца, если успеет, она заберет Николая из-за ключей проволоки. Но как дожить до этого момента? Не потащит ли ее снова подполковник Отто в ресторан, чтобы отметить «второй день совместной работы»? Как от него отвязаться?
Она уже прошла кладбище и тихо брела дальше по улице, пока не наткнулась на Лаврскую стену. Белая потрескавшаяся стена возвышалась над вымершим и осиротевшим городом, сквозь столетья неся в этот мир нечто светлое. Уютом и миром веяло от потрескавшейся древней стены на фоне разбитого старого города. «Се, оставляю дом ваш пуст…» - пронеслись в голове Адель Евангельские слова, которые когда-то заставляла читать мама. Неужели они уже воплощаются в жизнь? Сколько храмов разрушено, разбито? И Лавра разбита – Успенский собор взорван, одни глыбы остались. Но если этот «дом пуст», то почему он закрыт? Разве имеет смысл закрывать пустой дом? Если дом заперт, значит, хозяин еще вернется!
«Где здесь дверь?»- подумала она. Ей вдруг захотелось войти вовнутрь, за стену. Подумать, сосредоточиться и, наверное, помолиться. Нет, правда, молиться она не умела – она считала недостойным «клянчить». «Просить у Бога и у людей надо только прощения, остальное называется «клянчить»», - так говорила когда-то мама. Но Адель очень хотелось попросить Бога, чтобы Он помог. То есть выклянчить Его помощь! Чтобы не отвернулся от них, когда они с Николаем будут бежать и спасаться… Ведь когда-то она пообещала Николаю принять православие, и так его и не приняла, до сих пор. Ей все мешало. Она боялась. Она ничего не знала о Православии. Ей не к кому было обратиться, чтобы хоть сказал ей, как это – принять православие. И слова, которые она когда-то сказала в знак искренней благодарности Николаю, так и остались непонятными для нее же самой – как же она могла исполнить свое обещание?
Она вернулась по направлению к недавно пройденному ею офицерскому кладбищу – там не было такого сильного завала у стены после взрыва и иногда можно было пройти вовнутрь, на территорию бывшего «Музейного городка», а попросту говоря – в Лавру. О музеях во время войны думать сложно…
Вдруг вдалеке послышались чьи-то шаги. Адель притаилась, спрятавшись за каменный выступ в стене. Это шли полицаи. Не то, чтобы она их испугалась, с документами у нее все было в порядке, – просто она не хотела их видеть и слышать. Ей надо побыть одной, наедине с этим мраком нависшей ночи. Полицаи тоже приостановились. Адель затаила дыхание. Ей казалось, что весь опустевший город сейчас слышит , как бьется ее сердце. Но вот полицаи двинули дальше, даже без дежурной «очереди» из автомата.
Адель вышла из своей засады. Вторые ворота в стене были также заперты. Надо было искать другой выход – больше прятаться негде.
«Ой, мороз, мороз, не морозь меня!» - разорвал тишину чей-то пьяный голос, пытаясь выдать нечто похожее на песню.
«Какой мороз! Май месяц! Где и когда бы человек ни напился, он почему-то поет именно эту песню!» - подумала Адель. Ее мысль прервала автоматная очередь. Полицаи постарались! И снова воцарилась мертвая тишина.
«За что его убили? За то, что комендантский час нарушил? Или за то, что пел на русском языке? Нет, потому что была бы пуля – а цель найдется,»-пронеслось в голове у Адель. Сколько же их здесь, невинно убитых, замученных, изнасилованных, изувеченных? За что? За то, что они живут на этой земле? Вернее, не живут, а присутствуют… За то, что им бежать некуда? Да, не многие рождены Небом, и еще меньше тех, кто туда стремится, но что же их держит здесь? На что они надеются? Да, не все верят в Силы Небесные, но вера в автоматную очередь – бессмысленна… Хотя это не вера – это, увы, реалия!
Позади осталась выщербленная взрывом Арсенальская стена. Да, выщербленная тем самым взрывом, от которого она спасла Герберта… и себя! Нет, это неправда – она никого не спасла. Это Бог спас их обоих – да, вот здесь, в этом храме, где она смогла услышать все и вовремя убежать. Иначе бы ей уже не быть здесь сейчас…
Она осторожно прокрадывалась вокруг белой Лаврской стены, спускаясь вниз, к тем источникам, вода из которых когда-то ее исцелила. Во всяком случае, так она предполагала – других источников в округе не было, а Николай ходил куда-то сюда, как он говорил… А может, это спасли его руки, а не вода? Руки, которые принесли воду? Ведь сколько людей проходило мимо, и ни один ее не заметил, или не хотел заметить. Как же Николай там теперь, за колючей проволокой, в эти промозглые ночи? Как он выдержал эту зиму? Он попал туда не позднее ноября, судя по дате карты Герберта и по дате взрыва, от которого ее контузило, а до сих пор он там, в лагере, где морят голодом, холодом, собаками…
Ей хотелось во что бы то ни стало именно сейчас увидеть его, обнять за плечи, погладить по шевелюре, отпоить теплым чаем – так, как он ее давным-давно отпоил и поставил на ноги.
А ноги тем временем несли ее дальше – к жилым кварталам вдоль Лаврской стены, где тоже не горел ни один огонек. Она тихо и бесшумно проходила вдоль заселенных (бывших монастырских) корпусов, спускаясь все ниже и ниже. Вот уже показался полузаброшенный монашеский сад, который сейчас «ничейный». Вот за очередным поворотом уже видна древняя маленькая церковь – она, как и следовало ожидать, тоже закрыта, стучать бесполезно. Рядом с церковкой начиналась другая стена, уводящая куда-то вниз, по склону над Днепром.
Адель прошла несколько шагов и увидела дверь в стене. Похоже, здесь живет кто-то, потому что все прибрано, и нет таких страшных завалов. Адель постучала. Ей никто не открыл. Она постучала снова, аккуратно бряцая чугунной подковообразной ручкой по кованой двери, но было по-прежнему глухо. Она повернулась спиной к этой запертой двери. «Вряд ли здесь кто-то есть, а если и есть – то наверняка меня не ждет»,- подумала она в отчаянии и присела. Дверь заперта, света нет – значит, тебя не ждут!
Она развернулась. Пистолет воткнулся ей прямо под ребра. Нет, так она не сможет даже чуть-чуть передохнуть. Она второй раз за день посмотрела в дуло пистолета. Взаимно. И отбросила его подальше в сторону – там, где начинались густые заросли. Это было безумие. Это было отчаяние. Но еще утром она готова была поклясться, что больше никогда и ни при каких обстоятельствах не убьет ни одного человека, если сможет похитить Николая из лагеря. Ни единого человека не убьет! Даже насильника! Даже убийцу! Ей хотелось вытерпеть их всех ради одной-единственной встречи, которую так жаждала ее душа. Уставшая, одинокая, измученная душа, готовая вслед за телом устало опуститься на корточки… Нет, не на колени – всего лишь на корточки. Все равно ее здесь никто не видит!
Вдруг ей послышались чьи-то шаги. Кто-то в темной длинной одежде приблизился к ней и сам постучал в запертую дверь пещерного храма со словами: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». Дверь все равно никто не отворял. Адель приподнялась и услышала, как снова повторились те же слова. Она пыталась разглядеть пришельца, но видела только его силуэт. Видимо, уже не молодой человек, слегка ссутулившийся. Зачем все эти его попытки? Дверь все равно не открыли. Но вот пришелец в третий раз повторил те же слова, и она услышала изнутри за дверью приглушенное «Аминь». И дверь отворилась. Она вошла вслед за темной фигурой в длинном одеянии и приостановилась. Показались огромные каменные ступени, ведущие вниз, к далекому-далекому свету. В полумраке у входа горела свеча. Одинокая. Мерцающая. И не гасла! Фигура в черном балахоне с капюшоном приостановилась тоже и обернулась лицом к Адель. Самого лица она не могла четко рассмотреть – белая борода и усы затеняли его, а над глазами нависал капюшон. Но она отчетливо увидела изображенные внизу черного балахона череп и скрещенные кости, а что нарисовано повыше, она уже не могла разглядеть в полумраке. «Смерть!!!»-отчаянно пронеслось в ее сознании.
- Ты боишься смерти? – послышался голос, отдающий эхом в этом подземелье. Она не могла определить, кто задал этот вопрос: человек, который привел ее сюда, или кто-то другой, тот, кто выше, но почувствовала всю силу этого голоса, многократно повторенного пещерным эхом. Да, она поняла, что здесь не надо прятаться – надо ответить.
- Я бегу от смерти. То ползком, то вприпрыжку, но всю жизнь бегу от нее, - ответил ее внутренний голос.
- Ты хочешь жить?- снова спросил ее тот же голос.
- Я хочу выжить!- крикнула ее душа.
- Это сейчас будет тебе нелегко,- услышала она тот же голос.
- Но нелегко - не значит «невозможно»! – вскрикнула ее душа так, что эхо повторило ее слова в полумраке.
- Человеку невозможно, но все возможно Богу. Ты веришь в Него?-спокойно спросил голос.
- Да! – решительно ответила Адель. – Да! Если существует так много зла, значит, есть где-то очень много добра, я знаю! И есть жизнь! Не мука, не суета, не успех, а – ЖИЗНЬ! И я хочу туда! Я хочу жить! Не бегать от смерти, не бегать за смертью, не нести в себе смерть, а - жить! И нести в себе жизнь!
- Верующий в Меня если и умрет – оживет… Ты слышала эти слова?
- Да, конечно, слышала, мама заставляла Евангелие читать. Моя мама верила, но она умерла. И папа…
- Она не умерла, она в вечности! Ты ведь сама видела ее, маму, не так ли? Не на земле, но в душе? Душа ведь вечна! Это она видит маму во сне – глаза ведь закрыты во сне, не так ли? Где не видят глаза – там видит душа. Так почему же ты путаешь длительность с вечностью, а видимость – с реальностью? Длительность мучений не означает вечную погибель. Не бойся смерти, бойся вечной погибели!
- Я не хочу умирать именно сейчас!
- Не бойся умирать, бойся погибнуть. Ты же уже выучила русский? Разбираешься, что к чему? «Умирать» - это от слова «мир»!
«Мир! Мир!» - настойчиво звучало эхо в подземелье. Пламя свечи дрогнуло, но не погасло. Казалось, весь мир дрогнул! И те каштаны, над которыми днем кружат шмели, а ночью – лунный свет, и Арсенальская стена, и маленькие дворики, и офицерское кладбище над Днепром…
- Учила, понимаю. Но я не хочу умирать именно сейчас! Господь один знает, почему…
- Так, Господь знает. Поэтому и я здесь,- фигура приблизилась к ней и согнувшись, что-то протянула. Это были маленькие хлебцы, душистые, только что испеченные. И как они так чудно сохранились в этой влажной темной пещере? Адель протянула руку, чтобы взять, но рука была вся в крови. Вытереть было нечем. Затем протянула другую руку – она тоже оказалась в крови. Ей стало стыдно перед этим человеком, а еще больше – перед самой собой. Это она – и вся в крови! Вот так ударила лицом в грязь!
- Лучше ударить лицом в грязь, чем ножом в спину,- услышала она в ответ на свои мысли.
- Вы видите сами, - растерялась Адель. Она вспомнила о тех убитых ею прошлым вечером. Убитых в спину… А что, в самом деле, лицевым фасадом они же к ней не поворачивались! И говорить им о правилах приличия не было смысла…
- Твои руки в крови, поэтому ты не можешь взять хлеб?- тем же отдаленным, но пронизывающим душу тоном продолжала фигура в черном капюшоне. - И тебе нечем их умыть?
- Если дадите воды - умою…
- Кровь омывается слезами…. Только слезами покаяния, а не водой!
- Я уже выплакала их. Что мне теперь делать?
- В твоем сердце война. Война добра и зла. Как в каждом человеке. Но никому не дано право убивать другого!
- Так что, лучше бы я не убивала тех?- взбунтовалось ее сердце.
- Ты воюешь с чувством ненависти в душе. Эта ненависть захлестнула тебя. Поэтому и война не кончается. Воевать, конечно, можно с ненавистью – тогда война будет бесконечной. И в ней не будет победителей, а только побежденные. Потому что побеждают не ненавистью, а любовью! Любовь не умирает, и никогда не погибает, она - побеждает! Но только смирением можно обрести мир и победу над злом, не ненавистью, нет!
-Посмотри на свои ноги,- продолжал тот же голос. Адель посмотрела. Нет, крови на них не было. Но была пыль и грязь. И как она сама не заметила до сих пор? Чем же это все вытереть?
- Чем больше ты ходишь по земле, тем больше грязи собираешь. И не ходить по земле ты не можешь! Да, душа рождена Небом, но тело ходит по земле, и пока ты живешь, ты собираешь эту грязь, вольно или невольно, видимо или невидимо. В чем-то ты виновата сама – это и твоя поспешность, и неразборчивость, и… просто неаккуратность. И ненависть! Но не во всем виновата ты одна. Это не только твоя грязь. Ты много собрала и чужой грязи, в которой ты не виновата и которую другие принесли в этот видимый мир, в котором ты пока еще живешь. Но… как бы там ни было – грязь эта осела на тебе. И своя, и чужая. Как с ботинок ты смываешь не только свою грязь, но и чужую, и не разбираешь, где – своя, а где – чужая грязь, так и покаяние смывает не только твои личные грехи… И независимо от причин и количества виновных в твоих грехах, тебе нужны слезы покаяния, чтобы очистить не только руки и ноги, но и душу… Я не сказал, что во всем виновата твоя душа, Господь любит тебя такой, какая ты есть, но сколько будет радости на небесах, если твоя душа очистится покаянием! Ты готова?
Адель подняла глаза. Готова ли она?
- А не трусость ли это? – спросила она.
- Герой – не тот, кто вовремя жмет на курок, а тот, кто всю жизнь стоит на пути летящих пуль, – ответил ей все тот же голос. – И при этом не дрожит, а спасает многих! Он смело смотрит в лицо смерти, потому что его душа чиста, и руки, кстати, тоже. Чтобы посмотреть в лицо смерти, надо повернуться спиной к жизни. Кто не сможет этого сделать – тот трус, даже если с «героизмом» у него «все в порядке». Но даже если ты повернешься лицом к «жизни» и отвернешься от смерти, это еще не гарантирует «взаимности». Это не означает, что жизнь также повернется к тебе лицом, а смерть – послушно отвернется. Именно жизнь как раз может множество раз отвернуться от тебя. Но это – не повод терять свое лицо в той грязи, которую люди именуют «жизнью».
- Вы не предадите меня анафеме? - Адель почувствовала, как что-то льется по ее лицу. Что это? Вода? Кровь? Слезы? Те слезы покаяния, о которых говорит этот человек? Если это слезы покаяния, то крови должно быть меньше. По крайней мере, на руках – душу свою она не видела. Не видела! Значит, это еще не смерть – иначе бы ее душа уже была видна ей самой! Значит, это не смерть! А что же это? Видимость? Жизнь? Вечность?
- «Анафема» означает «разделение». Ты видишь то, что нас разделяет?
- Нет!
-Ты готова покаяться? – снова повторил ей голос.
- Если я выживу, я готова каяться! – упрямо повторила Адель, придавив слезу. «Каяться… каяться…»- разлилось эхо по всей пещере. Свеча, казалось, горела еще ярче! И зачем ей месяц? Туч здесь нет – есть свет мира и покаяния!
- Ты ставишь Господу условия?
- Простите,- ответила она. – Простите!- повторила ее душа, и теперь уже из ее глаз ручьем потекли слезы. Она не видела, как фигура приблизилась к ней, но на черном одеянии она уже могла сквозь слезы рассмотреть белых ангелов. Да, белых ангелов. Они были изображены выше черепа и костей. Они выше смерти!
Затем Адель услышала слова над своей полусогнутой головой:
«Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Аглаида, все согрешения твоя, и аз недостойный…»
И тут ее пронзила страшная боль в животе. Затем снова. Она еще не понимала, что происходит – только ощущала дикие удары почем зря. Все ее тело сжалось комочком, душа ждала, когда же это прекратится. В темноте она не видела никого и ничего.
- Сука, где пистолет? – осипший неприятный голос раздался в темноте, где не светила ни одна свеча.
- Где пистолет, я тебя спрашиваю? – снова по-русски повторил тот же голос. На этот раз он показался ей знакомым. Она почувствовала, как кто-то перевернул ее тело, чтобы залезть в кобуру.
- Где твой пистолет? – снова повторял тот же голос. Кто же это? Адель с трудом присмотрелась. Во мраке виднелась высокая мужская фигура. На фоне потускневшего неба сквозь бьющую в виски кровь она увидела профиль коршуна. Подполковник Отто? Вот так встреча! И какое совершенное владение русским языком! Только ли «за то, что им разговаривал Ленин»?
- Извините, я не могу поприветствовать Вас стоя, как полагается, - так же по-русски процедила ему Адель, превозмогая боль. Следующий удар последовал незамедлительно. Золотые звездочки болью охватывали все ее существо. Схватив ее шею, подполковник Отто полушепотом повторил:
- Так где же твой пистолет, немецкая подстилка?
- У меня нет пистолета. Если хотите меня пристрелить – буду счастлива умереть на этом святом месте, - сквозь боль прошептала она.
- Елки-палки! – подполковник Отто от удивления даже выпустил Адель из своих когтей. Ее голова повалилась на каменные ступени, отдавая болью еще сильнее. А подполковник Отто тем временем в азарте продолжал: – Как же я забыл об этом! Точно! Эта мразь ведь недаром сюда прилезла! И как я не додумался! – он резко схватил Адель за шиворот и поволок куда-то. Судя по движению, в мотоцикл. Запихнув в коляску, покатил по дороге. Это был ее мотоцикл? Может быть. А может, и нет. Разве ему, подполковнику, проблема, взять мотоцикл на мотобазе? Хотя это вызвало бы недоумение не только высших, но и низших чинов– подполковник и вдруг на мотоцикле! Тем более, что ему генеральский автомобиль дали. Не совсем исправный, но починили же вроде? Нет, подполковник Отто взял именно ее мотоцикл. Иначе зачем он столько спрашивал, где ее пистолет? Он наверняка хотел застрелить ее из ее же пистолета и запихнуть в ее же мотоцикл. Наверное, поэтому он так живо интересуется ее пистолетом, как будто у него своего нет…
Она уже начинала понимать, что происходит. Боль все сильнее пробивалась сквозь тело. Нет, он ее уже не бил, но полученных ударов хватит надолго. Ныло все нутро. Если смерть была так близко, почему же она не нашла ее, Адель, здесь? Что еще от нее надо? Помучиться последние мгновения жизни? Или - видимости жизни? Разве это жизнь, если она так и не сможет увидеть Николая, а тем более – спасти его? Зачем же ей тогда это все – этот мундир, кольцо, эти удары, этот мрак, сквозь который ни одна лучинка не пробьется? Да если бы и был свет здесь, разве он заменит ей Николая?
А тем временем, кажется, начинало рассветать. Она не видела, где именно светает, но она знала – солнце восходит где-то далеко, потому что стало сереть. Серый цвет имеет множество оттенков, оставаясь при этом серостью, то есть собой! Ночь не вечна. Не надо путать длительность с вечностью! Хотя самая темная ночь – перед рассветом. И ей эта ночь казалась бесконечной – не вечной, но бесконечной. Но не все черное – то ночь, и не все красное – то кровь… А серый цвет в серой жизни еще предстояло распознать!
Ее тошнило. Боль усиливалась. Это не вечно, но это невыносимо. Куда он ее везет на мотоцикле, этот подполковник Отто?
- Нет, я не предоставлю тебе такой радости – умереть здесь, хотя не понимаю, чего ты сюда прешься – таких, как ты, уже давно анафеме предают в церкви за сотрудничество с немцами! - словно прочитав ее мысли, произнес снова по-русски подполковник Отто. – Я заброшу тебя туда, где по твоему благородному личику четко пройдется солдатский сапог! И не один! Как уже и было! Голубая ты кровь!
Адель наконец вспомнила, где она раньше слышала этот голос. Где видела этот профиль коршуна. Эти татуировки. Эти белесые мускулы. Вспомнила! Тогда, давным-давно, в погоне на лошадях… Один ее выстрел, другой, третий… Их лошади… Их тела… Эти белесые мускулы… Вот он тогда и звучал над ней, этот голос… Адель вздрогнула. Неужели она из-за этого самодура погибнет здесь, так и не увидев Николая? Не увидит того, кто спас ее однажды, и теперь, кроме нее, его спасать некому. Неужели?
- Я всегда знала, что немецкий язык Вам – неродной,- желая уколоть на прощанье его самолюбие, с трудом произнесла Адель, стараясь закинуть голову так, чтобы меньше сочилась кровь изо рта.
- А тебе русский – родной? – подполковник даже притормозил от удивления.
- Смотря кто на нем разговаривает,- протянула Адель сквозь боль, подтягивая кровавую пену.
- Будь проще, к тебе потянутся люди! – браво отчеканил он.
- Овчинка выделки не стоит! – парировала Адель.
- Слезай с небес, с высоты больнее падать … - произнес он и щелкнул затвором.
«На высоте не спотыкаются!»- хотела ответить она, но не успела. Она почувствовала… высоту! В самом деле, куда слезать с Небес, если Небеса - бесконечны? Мотоцикл сам поднялся в воздух и полетел. Все выше, выше… Это что? Сон? Бред? Смерть? Контузия? Или ударная волна? Она уже не видела ни сереющего неба, ни мотоцикла, ни подполковника Отто – или как его там? Она неслась все выше и выше. К ней приближалось пение – то, которое она однажды слышала в храме, но не понимала. Она неслась на мотоцикле высоко, на краю обрыва, готовая вот-вот сорваться, и не останавливалась. Но ей преградила путь мама, бегущая наперерез летящему в пропасть мотоциклу.
- Деле! Деле ! – услышала она сквозь пение истошный крик мамы.
- Адель! – снова закричала мама. – Остановись! Остановись, слышишь!
- Я не хочу! – на лету кричала Адель. – Не хочу!
- Почему?
- Я для одних – солдат Вермахта, для других – подстилка. Никто не знает, кто я на самом деле! Я не вижу того единственного человека, который во мне способен увидеть меня! Не титул, не мундир, не родословную, а меня и мою боль!
- Это для них ты – солдат Вермахта, но в душе - ты же воин Христов! Не бойся вернуться туда, где тебя ждут! – мама изо всех сил держала руль мотоцикла, не давая Адель полететь на нем в пропасть.
- Кто меня ждет? Мрак? - отвечала Адель и поглядела вниз, в обрыв. – Там нет света. Как я пойду? И кто меня ждет? Если ждут, то зажигают свет…
- Как нет света? – спросила мама, по-прежнему крепко вцепившись в руль мотоцикла. – А солнце? Оно разве не восходит каждый день во мраке, чтобы осветить все?
- Мрака намного больше! И тьма породнилась с ним!
- Да, тьмы много, но тьму убивает свет! Посмотри, солнце ведь не на все небо, оно совершенно одинокое, но этого достаточно, чтобы освещать все вокруг! Всех, кто одинок, и кто не одинок! – утешала ее мама.
-Я в этом мраке не вижу его… Если я все равно не смогу увидеть на земле Николая, то зачем мне на ней жить? Ни солнце, ни звезды, ни луна мне не помогут и не заменят его!
- Увидеть его ты сможешь и отсюда. Но разве ты готова встретить его здесь? И он не готов здесь встретиться с тобой. А вот помочь ему ты сможешь там. Так почему же ты боишься вернуться на землю?
- Потому что я одна во мраке, который именуется жизнью – одиноко бреду и спотыкаюсь. А на высоте не спотыкаются!- ответила Адель.- Разве нельзя помогать с высоты?
- Ты не хочешь спотыкаться или ты не хочешь жить?
- А что, жить можно только спотыкаясь?
- Если бы ты видела, что Земля круглая, то ты бы не спотыкалась,- на эти слова мамы Адель удивленно разинула рот. Кровь вроде как уже не текла…
- Как же мне вернуться на Землю? Как я смогу в этом мраке найти того, кого я ищу? – спросила она маму. – Если я смогу его найти, то с высоты мне не больно будет падать!
Мама молча посмотрела на нее и протянула руку вперед. Там, во мраке, на другом конце обрыва что-то блеснуло. Это был маленький огонек свечи. Совершенно маленький, но как он светил! Да, как же она не додумалась, что когда не светят уже ни солнце, ни звезды, ни луна, ни надежда, можно самой зажечь свечу? Так, как Гайдн… Он зажег не одну свечу, а много…
В пламени свечи виднелась чья-то фигура, похожая на ту, что она уже видела в пещере. Адель присмотрелась – да, это был тот самый человек. В таком же черном одеянии, как она уже видела. Затем услышала его слова, звучащие во мраке, между Землей и Небом, обращенные уже не только к ней, а ко всему миру, к душе каждого, кто еще способен слышать… кто еще имеет душу! Это были слова молитвы:
- Господи, Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми! – его слова разрезали мрак, словно пламя свечи. При этих словах он поклонился до земли. Лицо Адель от его поклона овеял легкий ветер. В это время свеча погасла – ветер загасил ее. И вновь, торжествуя, воцарилась темень. Адель растерянно посмотрела на маму. Но мама не растерялась и вновь указала ей на монаха, который тем временем поднялся с колен и, разверзая мрак, зажег свечу снова, продолжая:
- Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему! – и снова упал на колени. Адель почувствовала, как ветер все сильнее овевает ее лицо. Наверное, от этого поклона … Она пока не могла рассмотреть монаха поближе, но черты его лица показались родными, из далекого-далекого прошлого. Хотя… разве она раньше видела вблизи живых монахов?
То ли от усердного поклона этого монаха, то ли от ветра свеча погасла и упала. Казалось, что и земля содрогнулась! «Видишь, ничего не помогает! Как он ни молится, а свеча гаснет, земля трясется и снова тьма!» - хотела она сказать маме, когда полный мрак опять воцарился над землей. Как же мама говорила, что она сможет увидеть Николая там, на земле, во мраке, если мрак даже сюда добрался? Или это мрак ее души, который ей мешает видеть свет? И никакая свеча уже не помогает этот мрак разогнать! Или последняя свеча надежды уже догорела? Надежда умирает последней – вот, она уже наверное умерла… А любовь? Любовь не умирает и не погибает, она побеждает!
Но она не успела сказать ничего. Монах тем временем снова поднял свечу и, без смущения, молитвой зажег ее:
- Ей, Господи мой, Царю, даруй ми зрети моя согрешения, и не осуждати брата моего, яко благословен еси вовеки веков. Аминь!
Она почувствовала, как ветер уже трепал ей все лицо, а кустарник в глубоком обрыве безжалостно колол тело, бившееся о руль мотоцикла. Адель летела вниз, чувствовала, как резкие толчки ударяли ее тело и возвращалась эта дикая боль в животе, но вдруг на миг в этом страшном полете в бездну она увидела лицо монаха близко-близко к себе. Она узнала его и что есть духу закричала:
- Vati! Vati! Отец!
Но он ее не расслышал. Или не смог уже расслышать. Или не обратил внимания, потому что слышал ее всегда, везде, где бы она ни была и что бы она ни говорила и о чем бы ни умалчивала… Раньше, чем она успела позвать его, раньше, чем она успела ему крикнуть! Он слышал ее душу сквозь молчание и крик, сквозь радость и боль, сквозь тоску и волнение. Потому, что он уже стал отцом не только для нее, но и для многих, кто взывал к нему. Он говорил на своем языке, не на немецком, не на русском, и даже не на старославянском, а на языке души и неба, далеком от себя и от земли, но близком для всех людей одновременно. Он говорил для всех и обо всех. Он освещал всех, весь мир своей молитвой, своей отеческой заботой и любовью. Он был между Землей и Небом, между жизнью и смертью.
А она летела, все дальше и дальше от родного точеного профиля удивительно спокойного монаха, ее отца, со страшной скоростью вниз. Высушенные ветки прошлогодних зарослей хлестали ее лицо и кололи все тело. Мотоцикл то подпрыгивал, то замирал, то снова летел вниз по веткам и кочкам. Когда же он остановится? Когда? Или ей лететь с ним вниз до бесконечности в пропасть? Или в смерть?
Что это? Подполковник Отто? Прямо под ней? Такой кроткий? Тихий? Мертвый? Похоже на то… А я? Я мертвая или живая? – спрашивала Адель саму себя. Главное – не погибшая… «Вот, туфли на мне, значит, живая», - рассмотрела она свой надорванный, но еще мужественно сражавшийся за жизнь туфель. Второй, к счастью, был цел, совсем не пострадал, чего о его хозяйке не скажешь.
Мотоцикл тем временем остановился, зацепившись за огромную корягу. При малейшем движении он шатался и грозился полететь прямо в пропасть, с кручи. Послышался запах гари. Что же поможет ей выбраться отсюда? Нет, не оружие, это уж точно. Хорошо, что пистолет она выбросила, а то бы ненароком патроны достреляли бы ее тут в живот, даже если бы подполковник Отто и передумал бы ее стрелять. Похоже, с ним так и получилось. «Не рой могилу ближнему!»… «А кто мой ближний?» Тот, кто с тобой на одной территории, или тот, кто у тебя в душе?
Мотоцикл покачнулся и, похоже, уже горел. Нет, надо предельно осторожно и быстро из него выбраться. Подполковник Отто уже не мешает – его полномочия иссякли. Перед смертью все равны! Стоп, он ей даже помогает - хоть и без души, но всем своим телом– по крайней мере сейчас, когда ей надо на что-то, то есть на его тело (тысяча извинений!) взобраться, чтобы вылезти из этого огнедышащего мотоцикла, пока он не взорвался. Зацепившись за корягу, она перевела дух. Подтянулась и взобралась повыше. Боль колола ее внутри. Нет, она колола везде – одни ветки чего стоят! – но внутри было просто невыносимо. Но, несмотря на боль, надо лезть вверх, выбирая коряги покрепче.
Мотоцикл сорвался и полетел, догорая, вниз вместе с подполковником Отто. И чего он не умер раньше? Нет, Адель, остановила она саму себя, хватит наглеть, смерть не хуже тебя знает, к кому и когда прийти. И кто же это все устроил? Скорее всего, партизаны – похоже, что-то взрывали, и от ударной волны мотоцикл снесло с дороги в обрыв, а вместе с мотоциклом – и ее с подполковником. Вот как! «Свои! Родные!»- думала она, захлебываясь в слезах, глядя на горящий мотоцикл в предрассветной дымке. Рыдания душили ее. Все тело тряслось от боли и волнения. Один туфель то и дело готов был слететь, но она судорожно его поправляла, опершись о корягу и стараясь не сползать вслед за глиной в ров. Руки были разодраны в кровь. Челюсть ходила ходуном и никак не хотела успокоиться. Дрожь сотрясала все ее тело, которым надо было как-то совладеть.
Послышался легкий толчoк. Мотоцикл взорвался.
За ней, к счастью, никто не пришел – ни партизаны, ни полицаи. Она надеялась, что подполковник Отто не разнес информацию, ведь это не в его интересах. Да уж, ей было бы о чем рассказать! Как он «геройствовал» в бандах во времена гражданской войны, а теперь вот, перекрасился! Есть же люди, которые всегда высоко плавают! Чем больше грязи собирают, тем выше плавают! А ее, Адель, еще при этом учат «Слезать с Небес»! Вроде как оттуда падать больнее! Как будто на земле и упасть невозможно! Он, подполковник Отто, уже лучше знает, упав с земли в ров и взорвавшись…
Да, все непросто… Сначала дед Остап, потом она, Адель… Что, она стала уже ненужной? Или ее моральный облик показался Родине недостойным? Любила ли она свою Родину? И какая у нее родина – Россия или Германия? В русском языке недаром есть два слова на эту тему – «Родина» и «Отечество», да и в немецком тоже – “Heimat” и “Vaterland”. Почему все время призывают «любить Родину», но не призывают «любить Отечество»? Потому ли, что Родина – это то, что вынужден любить ты, а Отечество – это то, что беззаветно любит тебя? Это ведь от слова «Отец», не так ли? Отец, который любит… И поэтому ли раньше говорили в России «Небесное Отечество», но никогда – «Небесная Родина»?
Там, в Германии, она родилась. Туда ее хотел увезти Герберт – вот, кольцо тому доказательство (она его надежно припрятала, только добраться трудно до этого кармана трясущимися окровавленными пальцами). Там их фамильное озеро возле замка Штраленбург с его зеркальной гладью и душистыми лугами, где она гоняла на лошадях, а мама то и дело запрещала ей, «благородной девочке», носиться на лошадях с мальчишками. Любила ли она Германию? В своих воспоминаниях – да, конечно, да! Хотела ли она с Гербертом туда вернуться? Уйти от тех бед, что она видела в России? В России, где грязь? Кровь? Смерть!? Слезы?.. Слезы покаяния? Нет! Слезы горя, боли, отчаяния… Где нет слез покаяния, там есть слезы горя, боли и отчаяния. Хотела бы она вернуться в Германию, забыть об этих бедах и слезах и никогда больше не увидеть Николая? Ведь это и его боль, и его кровь, и его слезы… И сколько их еще придется здесь, в России, выдержать? Готова ли она ради Николая терпеть эту жизнь дальше? И любила ли она его Родину?
Адель задумалась. Сможет ли она полюбить эту землю? И как можно любить то, что тебе навязали? Как сказал когда-то один раненый офицер еще в царской России там, в лазарете: «Для меня Родина – как жена: не люблю, но и изменять ей не собираюсь». Ведь она не выбирала Россию как Родину – так получилось, что она не смогла от нее отвязаться. Не ей изменять Россию и не ей изменять России. Просто мама хотела найти здесь своего горячо любимого мужа, который, как говорили, без вести пропал в России. Она не представляла своей жизни без него и не могла смириться с потерей ее любимого человека! Она теперь с Небес смотрит на него, слышит его молитвы – о ней и об Адель. Да, здесь ее мама обрела свое небесное Отечество! Потеряв земную Родину, она обрела Небесное Отечество! Там, в небесном Отечестве, есть истинная любовь – теперь Адель это знает! И сможет ли она после этого потерять навсегда своего любимого только потому, что Россия встретила ее кровью? Сможет ли она жить – то ли на земле, то ли на небе – так и не увидев Николая, который подарил ей новое дыхание жизни? Неужели озеро возле замка Штраленбург своей бескрайней синевой может сравниться с той животворящей влагой любви к Николаю? Да, мы живем в кровавой стране, но наша ли это вина? Наша ли это война? Это наша кровь! И что же делать? Нет, не водой смывается кровь, а слезами. Слезами покаяния! Она готова была жить в слезах, чтобы встретить любимого. Она готова была ради него любить и его Родину – хотя бы за то, что этот человек родился на этой земле. И чтобы вместе с ним войти в ИХ Небесное Отечество!
Ты был прав, старина Шопенгауэр: «Патриотизм – глупейшая из страстей и страсть глупцов». Только не мог бы ты подсказать, как можно «умно любить», прежде чем обвинять других в глупости? Эх ты, старый милый мисантроп…
Только ради того, чтобы снова попасть в родной для Николая Киев, на эти склоны, Адель (то есть, тогда Алена Зорянова) согласилась «сотрудничать». Только ради него согласилась уйти из школы, где преподавала немецкий, не узнав даже окончательный результат Анюткиной олимпиады по немецкому, где эта ее ученица вдохновенно рассказывала о Гайдне и его «Прощальной симфонии», во время которой в школе случилось короткое замыкание и погас свет на словах «И Гайдн остался в полной темноте». Только ради возвращения в Киев она терпела всю муштру, срывалась, но брала себя в руки и снова бежала дальше. Бежала туда, куда гнали!
А с бегом, в отличие от немецкого и стрельбы, у Алены было туго – и это знали ее соперницы. Над ней смеялись. Ее предупредил даже физрук: не пробежишь дистанцию на скорость – пойдешь в расход! Ее на финальном зачете по физподготовке ждала огромная дистанция, и соперниц было много. Рассчитывать было не на что. Вечером, накануне последнего этапа соревнований, в очередной раз показав самый низкий результат, она ушла из корпуса подальше, глубоко в заросли на болоте, чтобы никто ее не видел. Свернувшись клубочком у одинокого дерева, призадумалась. Она решила – если еще хоть раз в жизни ей дано будет увидеть Николая, то она пробежит эту дистанцию несмотря ни на что! Если нет – понятно, расход… Тогда она почувствовала этот привкус смерти и, глядя на кровавый жаркий закат, взмолилась. Кому и какими словами – этого она не запоминала. Но очень просила это разверстое жаркое небо, чтобы ей кто-то помог. Без помощи свыше она не пробежит, и она это знала… Это был один из тех редких моментов, когда она не боялась спать, не боялась своих снов. И задремала так, сидя под деревом. Вдруг почувствовала, как ее кто-то гладит по голове. Она подняла голову – над ней виднелась блестящая светлая фигура. «Беги, детка, беги! Не бойся и не оборачивайся!» - услышала она во сне и проснулась. «Не оборачивайся» - это что? Неужели она всех обгонит? Это нереально! Она это знала! И вдруг почувствовала ветер. Присмотрелась к камышам. Вовремя она проснулась – ветер-то – северо-западный! В такую жару! На закате появилась черная точка. «Смерч!»- пронеслось в ее голове. «Смерч!» Ветер уже шатал дерево, под которым она примостилась. Черная точка на закате уже превратилась в маленькое сероватое облачко. «Смерч!»- что-то било в ее мозг и отчаянно кричало: «Неужели этот смерч - ответ на мою мольбу?». И как ей теперь выбраться отсюда? Как? Она уже не успеет добежать до корпуса по дороге – неужели ей придется в бурю ночевать на болоте? Она осмотрелась по сторонам. Камыши на болоте пригнулись от ветра. Она увидела среди них тропинку из кочек, ведущую через болото в селение. Думать было некогда – она побежала по ним. И интуиция ее не обманула! Выбравшись из болота, она была уже практически рядом с корпусом и всю ночь думала, как же завтра преодолеет дистанцию, пока ураган хлестал запертые ставни спального корпуса.
Наутро развиднелось. Лужи стояли по колено. Единственным не залитым ураганом местом оставалась дорога на насыпи – та самая, через болото, по которой вчера в сумерках она бежала. Приемная комиссия, приехавшая накануне, приняла решение состязания не переносить на другой день и определить эту проселочную дорогу дистанцией для кросса – не было гарантии, что гроза не повторится, и оттягивать соревнования не было смысла – время поджимало, сообщения были тревожные. То, что на дороге были завалы из деревьев, комиссия посчитала преодолимым препятствием, позволяющим определить, насколько будущие советские разведчицы умеют действовать в сложной обстановке. Адель (то есть, Алена – тогда еще Алена!) бежала по этой дороге последняя – то и дело слышала, как за спиной записывали ее результаты в журнал с комментарием: «Ну и слабаше!» И тогда она вспомнила те слова, что слышала во сне: «Беги, беги, детка, и не оборачивайся!» Она поняла, о ком были эти слова, и не оборачиваясь, бежала дальше, пока не показался первый завал из деревьев. Первые бегуньи его уже преодолели, а ей еще предстояло с ним справиться. Но – как раз здесь и должна быть та тропинка через болото! Мысль пришла в голову мгновенно, но… болото было все затоплено, и тропинки следов не видать! Да, тропинки не было, но был маленький плот – видно, его буря пригнала сюда из соседней деревни. Алена тихо поплыла, оттолкнувшись от берега. Оказалось, что она действительно прибежала первой, так как соперницы зависли на следующих завалах из деревьев… И подумала: «Вот, если бы только его , Николая, встретить – я готова и ночь на болоте в бурю провести!»
Теперь, здесь, в долгожданном Киеве, среди кочек и зарослей, израненная и измученная благодаря подполковнику Отто и партизанам, Адель смотрела в глубокий мутный овраг. Огромный яр , разинув пасть над Днепром, старался поглотить ее в свое логово. Она посмотрела вниз. Ничего не было видно. Только вдалеке солнце над Днепром устало восходило. Стоп, над Днепром ли? Что это? Это Днепр или река из крови? Это же кровь! Она бескрайней рекой течет по стране, заливая все! Она неумолима перед слезами покаяния, отчаяния и боли! Она несмываема – она течет и ее уже не приемлет земля! Но что это? Кто-то пытается перейти эту реку вброд, чтобы освободить землю? Кто это идет? Неужели эти измученные фигуры, с исхудавшими лошадьми на веревках, могут перейти эту реку крови вброд и освободить Киев? Они, кажется, подходят все ближе и ближе. Вот уже видна пена из лошадиных ноздрей… Вот уже видны их уставшие мрачные и худые лица… И она не боится ни их, ни их лошадей!
«Журавушки!»- крикнуло ее сердце, и она прижалась к огромному корню дерева, чтобы не упасть. Боль ныла, не унимаясь, пронизывая все тело. А слезы давили изнутри сильнее боли! «Журавушки!» - снова крикнуло ее сердце, и она опустилась на корточки, прижавшись покрепче к огромному коряжистому стволу. Слезы заливали все ее лицо, боль сотрясала нутро. «Журавушки!» - она вновь крикнула то ли от своей, то ли от чужой боли и открыла глаза. Перед ней был Днепр – да, действительно Днепр, а не река из крови. Просто солнце уже поднялось повыше. И не так кроваво освещало землю и воду! Она посмотрела вниз – да, яр по-прежнему разинул пасть. И как выбраться из этого яра, над которым показались первые солнечные лучи, она с трудом могла себе представить. Но надо было ползти – не бежать, нет, а именно ползти вверх, туда, где светило солнце. Оно, конечно, не на все небо, но освещает все! И выбора особо нет – или ползти вверх, или катиться вниз. Лучше рвать юбку и карабкаться наверх, чем ломать шею и лететь вниз.
Слезы уже просохли, чего не скажешь об одежде. Пот и кровь пропитывали ее все больше и больше. Как теперь показаться на глаза людям? Она может сойти только за сумасшедшую, а не за солдата Вермахта. Тем более, что настоящий солдат Вермахта, захваченный в плен, уже однажды назвал ее русской – на очной ставке там, в России, когда ее готовили «забросить» сюда. Она, по его мнению, не была похожа на немку, хотя, как ей казалось, она за это могла не волноваться! И даже особо не придавала значения очной ставке с немцами – ее немецкий не испортился в России, она это знала! И была уверена, что проблем не будет… А зря!
А потом после очной ставки придумали еще один конкурс – художественной самодеятельности. Зачем? Этого никто не пояснял. Адель по жребию должна была выступать последней. Перед ней выступила Надюшка. Ее не превзойдешь! А вот Адель не могла ни играть, ни петь . Но она могла рассказать. О великом Гайдне! Об истории его симфонии. Да, той самой, которую она не успела прослушать у своей ученицы на олимпиаде, в далекое мирное время. Мирное ли? Да, все относительно. Относительно мирное! Если не сказать «условно».
Для симфонии Гайдна ей понадобились только свечи и патефон с грампластинкой – все остальное было в ее сердце. Их она собирала сама, летя вдоль спален и коридоров к актовому залу. Вот уже 9 свечей набралось. Правда, подсвечники разные, но это не беда – можно их расставить по возрастанию. Так, чтобы под конец осталась только одна, самая высокая свеча. И попросить вахтершу, тетю Глашу, с интервалом в 1 минуту выключать по одной лампочке в зале, пока будет звучать симфония Гайдна на пластинке.
Вот уже Надюшка сбежала со сцены под гром аплодисментов. Да, Алене не повезло – вряд ли она сможет чем-то удивить зал после Надюшки. Она и не надеялась на это! Ей главное было уже не провалить – почему-то она была уверена, что все остальное уже позади, в том числе и очная ставка…
И внезапно она тогда заметила, что не успела переодеться – в немецкой форме после очной ставки пришлось сделать шаг вперед по сцене, переодеваться уже не было времени. Да и какая разница? Разве Гайдну была важна форма? Он не мог даже одеть то, что хотел – только что хозяин прикажет! А разве погоны могут испортить ее внешность? Или улучшить внутреннюю сущность? Или наличие парика по традиции обязательно для рассказа об этом великом человеке? Она, как и Гайдн, не имела права выбирать форму. Главное в жизни – за чужой формой не потерять свою сущность.
Зал еще не унимался от аплодисментов Надюшке… Появление Алены в форме и в погонах на фоне горящих свечей вызвало гробовое молчание в зале. В мертвецкой тишине она начала рассказ под звуки «Прощальной симфонии»:
«Гайдн был крепостным музыкантом. У него был оркестр и он исполнял свою музыку. Он ладил и с оркестром, и с хозяином, оставаясь веселым и жизнерадостным человеком. Но вот однажды его хозяин обеднел…»
Она красноречиво погасила свечу. И одновременно погас свет в дальних рядах.
«И решил продать все. Все, что у него было. И оркестр.
Вторая свеча была погашена. Света от ламп в зале стало еще меньше.
«И музыкальные инструменты…»
Уже третья свеча дрогнула и погасла. Свет тоже убавлялся в зале.
«И музыкантов… И самого Гайдна! Он не мог больше исполнять свои бессмертные произведения!»
Четвертая свеча была также погашена. И погас весь свет в средних рядах.
«Но он не мог жить без музыки. Правда, у него было право написать одну – прощальную! Симфонию. И он написал ее. По замыслу маэстро, перед каждым музыкантом на сцене горела свеча…»
Она задула пятую свечу.
«Исполнив свою партию, первый музыкант погасил свечу…за ним другой»…
Шестая свеча тоже была погашена…
«третий»…
Седьмую свечу она тоже задула…
«и так все остальные…»
Восьмая свеча была погашена вместе с последними лампочками в зале.
Рядом с последней горящей свечой продолжала она свой рассказ на фоне темного зала и сцены: «Последним выступал сам Гайдн. Перед ним горела одна, последняя, свеча. Он также исполнил свою партию и потушил эту свечу. На миг зал остался в полной темноте. И тут грянули аплодисменты. Аплодисменты не смолкали. Вышел на сцену сам его хозяин и сказал: «Я не расстанусь с тобой никогда! Ни за какие деньги и никогда! Никогда…»
Она задула последнюю свечу и зал остался в полной темноте. Тогда, на сцене, в непроницаемой темноте, она ждала… Ждала аплодисментов! Но ни один хлопок не раздался. Она уходила со сцены в полной тишине и темноте. Даже когда включили свет, зал не оживился. И так молча расходились. Ни один зритель не проронил ни слова. «Лучше бы пристрелили!- подумала тогда Адель. – Хоть один хлопок был бы…»
На следующее утро ей сообщили результаты – она не прошла по конкурсу! И дело не в том, что никому не понравился ее рассказ о Гайдне. И даже не потому,что на экзамене по истории КПСС, ответив на все вопросы, кто такой Ленин, Бухарин, Троцкий (он же Бронштейн), но на последний вопрос о том «Кто такой Форштейн?» Адель не смогла сразу сориентироваться… «Честно говоря, среди видных большевиков я такого не помню, - замялась она. В комиссии прокатился ропот. – Среди врагов народа тоже… Наверное, просто мелкий оппортунист…» - кто-то в комиссии еле сдерживал хохот, кто-то, наоборот, нахмурился… Становилось страшно… Жутко страшно!
«Запомни раз и навсегда: худшее, что может сказать женщина, это свои предположения! Тебе понятно? Кстати, познакомься – подполковник Форштейн,»- представил их друг другу председатель комиссии. К счастью, подполковник Форштейн обладал чувством юмора… Он же и преподавал историю ВКП(б), которую Адель не посещала, приходя в себя в лазарете после «забега» на болоте.
А главное ее ожидало впереди – стало известно, что пленный немец на очной ставке признал в ней… русскую! Сказал, что у нее глаза, как у русской женщины – которую мучили, насиловали, избивали, а она все терпела! После такой характеристики ее, по идее, должны были «пустить в расход», но… внезапно передумали!
Точнее, один человек передумал. Один, но значущий. Впереди целой шеренги нулей достаточно поставить только одну значущую цыфру, и все нули также обретут значение. Ведь люди редко способны думать – в лучшем случае, они способны повторять то, что придумали другие. А этот человек думал. Он и был председателем комиссии. Его звали Рэм Михайлович Серебров. Адель пыталась додумать – как же его настоящее имя? Роман? Ростислав? Руслан? Нет, как-то не лепится. Ведь «РЭМ» - это «деланное» имя, от слова «Революция, Энгельс, Маркс». Да, он был именно таким, несгибаемым, Рэм Михайлович Серебров.
Они познакомились с Адель случайно. На нее когда-то «крапонули». Нашли у нее спрятанное Евангелие. Простреленное. Забранное ею с мусорного ведра. Почему она его забрала, это Евангелие, да еще и простреленное? Ей показалось подлым оставить израненное Евангелие умирать среди мусора. Читать она его точно не собиралась. Ох, этот старославянский язык!
«Правда» по-старославянски будет «истина». Да, это слово подзабывается, все сейчас борются за правду, но никто не борется за истину. А в чем же разница? Правда действительно любит бороться, а истина – не борется, она пребывает. С нею бороться бесполезно! Потому что она побеждает, и побеждает любовью! Правда любит быть высказанной, «голой», а истина – «прикровенной». Истина уж точно не будет крикливой! Правда в огне не горит и в воде не тонет, а истина – в любви горит и в милости тонет… Нет, истина не рождается в споре – она пребывает вечно! Как и Евангелие – это не газета, чтобы сообщить текущие новости. Оно пребывает вечно!
Только читать его по-старославянски - одно мученье! Оказывается, по-старославянски «врать» - это «говорить», «истязати» - это «задавать вопросы», а «глумитися» - это «рассуждать»… И уж точно в старославянском не прозвучит «Я – это последняя буква в алфавите!», потому что «Я» нет в старославянском, а есть только «Аз». Это – ПЕРВАЯ буква в алфавите! И как после этого прививать людям скромность?
Вобщем, читать Евангелие Адель (то есть, Алена) не собиралась. Но тихонько спрятала его за дощечку в стенке рядом со своей кроватью. Кто его нашел и вытащил оттуда – неизвестно. Только ее, Алену, вызвали «на ковер», и, потрясая тем самым простреленным Евангелием перед самым носом, клеймили все, на чем свет стоит… Это длилось, кажется, бесконечно. А Рэм Михайлович, опустив поседевшую голову, молчал, изредка вздыхая за столом. Наконец, когда до него дошла очередь в плане «воспитания», он спокойно спросил Алену: «Ты читала эту книгу?» «Нет, я не могу читать по-старославянски»,-честно ответила Адель . «А когда и зачем ты ее взяла?»-так же спокойно спросил Рэм Михайлович. «Нам говорили когда-то, что только фашисты книги выбрасывают, я увидела книгу в мусорном ведре и решила, что мы не должны быть фашистами. Уже около года, как я ее с мусорки вытащила»,-честно ответила Алена,вспоминая кадры кинохроники, которые им показывали на занятиях. Она уже мысленно попрощалась с жизнью. Рэм Михайлович тем временем схватил книгу и швырнул ее в лицо своему коллеге с криком: «Почему вы все, не разобравшись толком, меня сюда притащили? Это что – детский сад? Или цирк? И куда вы все целый год смотрели? Тоже мне, блюстители!» Все онемели. Алена уже не понимала ничего, кроме одного – Рэм Михайлович не хочет пускать ее в расход. Но почему? Чем она так заслужила его высокое расположение?
Они виделись последний раз у поезда, куда всеми правдами и неправдами пробилась Алена, чтобы попрощаться с ним. Его перебрасывали в Китай – это сурово! И они вряд ли еще увидятся. Что было духу, Адель крикнула его имя. Он обернулся. Подошел к ней. Погладил по лицу и прижал к груди. «Счастливо!» -прошептала Алена. Это все, что она могла из себя выдавить. Он посмотрел ей в глаза. Его глаза, как маслины, ничуть не выдавали возраст. А седина тем временем брала свое… «Береги себя, девочка,»-он поцеловал ее в лобик. «Я могу Вас спросить?»-набралась наглости Алена. «Но только один вопрос – два и более вопросов, как ты знаешь, задают только на следствии!»-ответил Рэм Михайлович. «Почему Вы…» - она не смогла договорить. Она не смогла спросить, почему он ее спасал все это время. И запнулась. А он ответил шепотом: «Потому что у тебя коса – как у моей первой девушки! Ты молодец, что не дала ИМ отрезать косу – этим ты тоже на нее похожа. Я верю в тебя и в твой характер, знаю, что ты – молодчина! Только будь осторожна, ладно?» - он еще раз взглянул на прощанье ей в глаза и скрылся среди толпы и паровозных гудков…
Да, тогда именно он, после, казалось бы, полного провала Алены на очной ставке с немцем, сказал, что можно бы ее и на немецкую кухню заслать, как простую работницу, и не выдавать за немку – пусть там сведения пособирает, девушка, судя по всему, неглупая, раз заставила всех даже на концерте не хлопать, а думать! И, разузнав все, что сможет, потом передаст на конспиративной квартире связному, Астафию Дмитриевичу! Тут Адель завозмущалась: «Как Вы себе это представляете? Мы что там, заседания собирать будем? Да кто это потерпит? Соседи первыми заложат!» Ее слушали и молча переглянулась. Никто не ожидал от нее такой инициативы , которая как известно наказуема! «Вот видите, я же говорил, что девушка неглупая, - продолжал Рэм Михайлович. Его темные глаза, как маслины, сладко поблескивали над шикарными усами, а капли пота на намечающейся лысине выдавали, как нелегко даются ему эти слова.– Что же Вы предлагаете, товарищ Зоринова?» - спросил он.
«Что ж тут думать? Астафий Дмитриевич украинские баллады на бандуре поет – заслушаешься! Посадить бы его на рынок, пусть милостыню собирает, и я ему подам… то есть, передам все, что надо!»
Такого лаконичного решения никто не ожидал – что ж, пусть попробует. Адель тогда как в воду глядела – разве Герберт отпустил бы ее в какую-то другую квартиру? «Конспиративную»? Смешно! Конспирация существует только в сознании, и то в достаточно узком. В жизни все вылазит на поверхность! Земля же круглая! Зачем спотыкаться о свое узкое сознание, которое кто-то может второпях по собственному неведению считать «острым»?
Да, ей у Герберта было легко втихаря собирать в сумочку копирки от ценных приказов и вместе с милостыней тонко свернутыми черными клаптиками передавать деду Остапу … то есть, Астафию Дмитриевичу там, на Евбазе… Пока его не забрали… Пока не наступило это «вчера»…
Где же ты сейчас, дед Остап? Не ты ли меня выдал? Нет, не думаю. Иначе бы меня раньше повязали. И по-русски бы со мной никто не говорил, подполковник Отто в особенности. Он просто узнал меня – след своего прошлого. Уж он-то знает, что я немка! Он не смотрит в глаза, в которых тот захваченный в плен немец когда-то увидел русскую. Да, его, подполковника Отто, видать, тоже сюда заслали, только «с другого конца». Промахнулись слегка! Не догадывались, кем он был во времена гражданской войны и что Адель его узнает. Да, всяк бывает! И что же теперь делать? Не погибать же в результате его «подвигов», хотя все тело ноет и раны, пульсируя, болят.
Адель снова посмотрела в ров. Мотоцикл догорел – дыма уже не видно. Тем временем рваные раны на ее руках еще больше налились кровью. Шрам на ноге тоже начал кровоточить. Пиджак был разорван в рукаве – надо бы прикрыть дыру хоть как-то. Как – она еще не знала. Но надо было ползти – не бежать, нет, а именно ползти вверх из этого рва, туда, где светило солнце. Оно, конечно, не на все небо, но освещает все! И выбора особо нет – или ползти вверх, или лететь вниз.
Кровь била в голову, одежда невыносимо вымокла в поту, когда она наконец выбралась. Дорога нависла над этим яром и, похоже, по ней иногда проходили немецкие мотоколонны. Но сейчас их не так много движется на восток, как раньше, так что ловить придется очень и очень долго, если это вообще имеет смысл. Идти в таком виде по дороге еще более опасно – пристрелить могут как немцы, так и партизаны. А выбираться надо – в любой момент по ее следу могут пустить собак: подполковник Отто не сумеет потеряться из виду! Его-то точно будут искать! И, пожалуй, Адель будут искать тоже. Хотя бы полковник Грау шум поднимет – пока он не генерал, и вынужден во всем отчитываться Герберту. Так что и ты, Адель, под контролем, хоть ты и не генерал! Или каждая тюлька считает себя селедкой?
Ноги снова подкосились и она опустилась на землю в высокую траву. Росы не было – к вечеру действительно может быть дождь. Солнце пока не спряталось за облачка, но их становилось все больше и больше. Адель задремала. Да, впервые в жизни она задремала, и ей не снились лошади! Не снилась погоня, выстрелы, кровь… Может, потому, что она там выбросила пистолет? Может, потому, что крови и так достаточно? Или потому, что она наконец увидела своего отца? И что это было за видение – сон или явь? Она не знала. Но ясно было одно - это он всю жизнь отмаливает ее! Иначе бы ее сердце захлебнулось в ненависти! Нет, она не могла любить этот мир, ей казалось, что ненавидеть – это гораздо проще и логичнее. Но с ненавистью можно только воевать – а побеждать надо любовью! Только где же ее взять – любовь к этому миру? К этой крови? Нет, не той, что бьет сейчас ей в виски и вот-вот прорвется наружу – а к той, что рекой течет по земле. По чьей вине течет она? Неужели она может считать себя невинной в чужой крови? Совесть говорила другое. Никто не может жить на земле и быть чистым – это она увидела буквально ночью. Во сне? В реальности ли? Она не знала, каким образом явился к ней отец (да, она уже точно знала – это ее отец!), но сердце говорило – он жив и он сказал ей правду. Нет, не правду, а ИСТИНУ. Потому что на высоте не спотыкаются! Потому что на высоте не ошибаются! Отец там видит все, и в нужном свете!
Ее разбудил шум. Издалека показалась мотоколонна. Адель с трудом поднялась и, преодолевая земное притяжение, подошла к трассе.
Первые мотоциклисты не заметили ее из-за зарослей. Последний, видимо, заметил Адель, потому что постучал себе по голове и последовал дальше за своими братьями по оружию.
Да, она и вправду теперь похожа на сумасшедшую! Чулки безнадежно разодраны, временами из глубоких царапин сочится кровь, когда устает просыхать. Волосы всклочены. Лицо? Нет, она не в силах видеть сама свое лицо – разве что изнутри, снаружи – это противоестественно. По крайней мере, без зеркала. По крайней мере, пока живая.
Но как же привести себя в порядок? Как починить этот разодранный костюм? Один погон есть, другого – след простыл… Так что она теперь лишь наполовину «оберштурмфюрер!» За какие заслуги? Трудно сказать. Это только подполковник Отто везде искал заслуг. А причина ведь всегда найдется ! Причина – это то, в чем никогда не будет дефицита, как для Герберта – в любовницах!
Кое-как отряхнувшись, уставшая Адель примостилась на траве, пытаясь привести волосы в порядок и унять кровь, льющую из рук. Да и чулки лучше выбросить – от них одно название осталось! Присев, она почувствовала, как что-то уперлось прямо в ее избитое тело, но не отдавало болью. Что это? Ведь пистолет она уже выбросила! Она полезла в карман – что-то лежало там. Что это? Что она там забыла? Все важное – документы, кольцо и… да, еще та купюра, что она приготовила вчера деду Остапу – лежало в верхнем кармане кителя. А в нижнем? Она развернула маленький сверток. Повеяло ароматом свежего белого хлеба. В ее кармане лежала булочка – да, та маленькая душистая булочка, которой монах (то есть, ее отец!) ее угощал в пещере. Значит, это не был сон! Это была жизнь! Самая настоящая жизнь! Это была вечность, а вернее, только часть вечности – просто жизнь, настоящая жизнь! Ее отец еще не навсегда в вечности – он там, высоко, между жизнью и смертью. Он видит ее, хотя она его сейчас и не видит. И угостил ее тогда в пещере этой булочкой. Вот, теперь ей есть что принести Николаю! Спасибо тебе, папа!
Снова послышался гул. Это ехал автомобиль. Кто это снова? Узнают ли ее? Она спрятапа булочку в уцелевший карман кителя и что было мочи пошла к трассе и махнула рукой. В машине ехал шофер на первом сиденье – кто сидел в глубине, она не видела. Машина приостановилась. Она подошла к приоткрытой дверце и, не помня себя, спросила:
- Простите меня, мой мотоцикл взорвали партизаны, мне с трудом удалось выбраться из этого рва. Не могли бы Вы подвезти меня до города?
Шофер слегка повернул к ней лицо и, брезгливо поморщившись, произнес:
- Вы не видите, что у меня в машине нет мест? Я не могу Вас взять.
Клацнув дверью, машина уехала. Все! Ждать другую машину не было смысла.
Теперь Адель уже не плелась и не шла – она просто рухнула возле старой березы, усеявшей своими «сережками» воронку от бомбы. Эта воронка вмиг проглотила Адель и ее слезы.
Над ней колыхалась трава, довольно пыхтели шмели и цикады. Пока было тихо. Деревья шумели молодыми кронами где-то высоко, небо все больше покрывалось облаками. Но солнце продолжало устало светить, как маленькая, но яркая последняя надежда.
На березу села ворона. Осмотревшись, каркнула. Видимо, ей не нравилось, что никто не оценил ее соло, и повторила.
«Ну, а третий раз, слабо, что ли?» - подумала Адель, когда вдруг в траве послышался шорох. Может, это ей показалось? Она прислушалась. Нет, шорох вновь повторился. Ее пронзил страх. Вдруг это полицаи? Прикончат ее сейчас и все! Какой смысл было тогда выбираться изо рва?
На фоне голубеющего неба вырисовалась сероватая согнутая фигура. Одна! К счастью, только одна! Даже если это полицай, не так страшно. Он один! Эта фигура еле-еле передвигалась, в подвязанном веревкой тканом зипуне. Она становилась все ближе и ближе к той воронке, в которую осела Адель. Нет, это был не полицай. У полицаев нет таких глаз – они не смотрят вглубь. Они не видят тебя изнутри – они видят тебя только как цель, точнее – как мишень. А глаза этого человека смотрели внутрь. Они вдруг пронзили все сознание Адель – где она уже это видела? Во сне? В бреду? Нет, в жизни. В реальной жизни – там, в хате у Николая. Это был тот самый нищий. Немой. Он только мог протянуть ей руку – как и тогда, в его хате. Но тогда ей было что ему дать, а сейчас? Что же она даст ему сейчас, если на ней только один китель, и тот рваный? Нет, в этом кителе была еще булочка! Она приготовила ее Николаю… Неужели она оставит любимого человека после лагеря военнопленных даже без крошки хлеба? И ради кого? Ради какого-то нищего?
Тем временем глаза нищего пронзили ее снова. Он как будто читал все ее мысли и неумолимо стоял с протянутой рукой. Адель не смогла сдержаться – отдала ему булочку. Нищий снял шапку – вернее, некий колпак на голове, в общих чертах напоминающий шапку, и поклонился ей до земли. Затем, спрятав булочку в свою котомку, тихо удалился.
Они не сказали друг другу ни слова. Потому ли, что русский им обоим был неродной? Наверное, нет. Просто они оба были очень голодны. А голод - лучший переводчик с любого языка на любой. Глаза этого нищего сказали ей столько, что никакого фразеологического словаря не хватит на растолковывание. «Голодного, видно, не сытый, а только голодный поймет».
Адель тем временем приглаживала волосы, насколько это было возможно, чтобы не думать о том, что ее ждет дальше. У нее теперь не осталось той булочки. Ей нечем будет даже угостить Николая после лагеря. Стоп, а кто сказал, что она его увидит? Ведь сказал же отец, что «это тяжело»! Пока еще она даже не выбралась из этих зарослей в город! Она сидит в этой воронке от бомбы, и даже шмели над ней потешаются! Но… «Тяжело – не значит «невозможно»!» Кажется, именно так она ответила…
Муравей полз по ее окровавленным ногам, норовя забраться все выше и выше. Но, дипломат, не кусает! Думает, тише едешь – дальше будешь! (от того места, куда едешь).
Или она уже не чувствует боли? Она уже давно привыкла, что ее бьют и кусают люди – хорошая прививка против муравьиных укусов!
Издалека послышалось нечто похожее на гул мотоцикла. Адель вскочила и уже привычно подбежала к трассе. На мотоцикле колесил один ярко-рыжий немец, видимо, очень молодой и высокий, как Дон Кихот на ослике. Адель махнула рукой, но он не остановился. В отчаянье она развернулась и… услышала, что рев мотора притих – мотоциклист тормознул!
- Фройляйн, ну где же Вы? Садитесь сюда скорее,- рыжий немец показал на коляску мотоцикла.- У Вас такие красивые волосы!
- Спасибо!- запыхавшись, ответила Адель, добежав до заветного мотоцикла. Значит, не даром пыталась пригладить остатки своей прически! А говорят «Не родись красивой!»
- Меня зовут Йоган. А Вас?
- Адель.
- Какое красивое имя! Еще красивее, чем Ваши волосы! – Йоган искоса посмотрел на нее наглым голубым глазом и, не унимаясь, продолжал: - Куда мы, кстати, едем?
- Мне бы до стадиона добраться, если Вам не сложно, - не веря своему счастью, устало произнесла Адель. Похоже, Йогана не смутил ее внешний вид – ему, видать, все равно, сколько на ней ран и погон, коль волосы ему понравились!
- У-у, - восторженно протянул Йоган в ответ на фразу о стадионе,- Фройляйн любит футбол? Или футболистов?
- Фройляйн не любит разговоров, - вырвалось у Адель. Она на секунду испугалась: а вдруг он за такую нелюбезность вышвырнет ее из мотоцикла? И опять придется ловить кого-то? Не факт, что следующий водитель будет повежливее! И не факт, что будет следующий…
- А я очень футбол люблю! Еще с детства. В дворовой команде я был лучшим!
«Кто бы сомневался!» - продолжала в душе раздражаться Адель, но виду не подавала. Поддерживать светскую беседу на тему детства Йогана у нее не было сил, а вот ехать дальше надо. «И почему мне с простыми людьми так сложно?»-подумала она. Стоп, он же еще ребенок – огромного роста, но ребенок. Вряд ли ему больше 18…
- У тебя есть вода? – спросила она, поглядев на флягу, не заметив, как перешла на «ты». Вроде как за эту фамильярность он не должен вышвырнуть ее из мотоцикла.
- Да, но только поаккуратнее с флягой, я ее только что вымыл,- осторожно протянул флягу Йоган. Видя, как Адель накинулась на воду, он затормозил от удивления:
- Ты что, все уже выпила?
- Извини, я не пила с утра. Если можно, я еще пару капель использую, чтобы вытереть кровь.
-Кровь? – удивленно выпучил глаза Йоган.
Пока он наблюдал, Адель смочила платочек в последних каплях воды и приложила к струящейся по лицу крови из глубокой царапины. Боль пульсировала везде в ее теле. Но там, ни на теле, ни в душе, не видно – видно только лицо.
- Откуда? – не унимался Йоган.
- Отсюда, видишь?
- Ой, да, точно… Где это ты так?
- Долго рассказывать, Йоган! Хорошо, что я здесь, а не там, - Адель показала вниз на виднеющийся в глубине яр справа от дороги, щедро усеянный многолетними деревьями и кустарником.
-О, вот это да! Кто это тебя так?
- Может, террористы , может, еще кто-то… Я не знаю, Йоган, я чудом вырвалась, а мой мотоцикл там, сгорел… - она снова показала ему на ров и вытерла набухающую над раной у виска кровь. Где бы еще достать воду? Больше уже нет воды, а крови – предостаточно…
- Ты можешь мне эту флягу одолжить?-спросила она.
- Зачем? – снова удивился Йоган. Казалось, жизнь никогда не переставала его удивлять.
- Я бы воды где-то набрала… - нерешительно произнесла Адель.
- И где? Вообще-то мне эта фляга очень дорога – ее мне отец подарил, когда я еще был в «Гитлерюгенд ».
«И кто тебя оттуда выпустил? Главное – зачем? Гитлерюгенд в твоем конопатом лице понес большую утрату!»- продолжала раздражаться в душе Адель. Что-то ее давило. Нет, не только душу, к этому она привыкла - давило еще и тело. Она обшарила свои карманы разорванного в рукаве кителя. Что еще так давит? И без того тошно, не только в переносном смысле слова. Стоп, это же булочка! Маленькая, душистая… Та, что вчера мне в пещере давал …
Она отвернулась, чтобы Йоган не видел ее слезу. Да, сквозь кровь в душе уже проступали слезы. Неужели она не отдала булочку тому нищему? Забыла отдать? Поленилась встать? Или боль не дала ей сделать это? Тогда за что же этот нищий ее поблагодарил? Почему же он снял перед ней свою дивную шляпу? Он благодарил ее только за мысли? Только за желание отдать ему свою единственную булочку? Или… была и вторая булочка? … мне дали еще булочку, кроме той, что отдала нищему? Кто же мне ее дал -… отец? Или… Отец?
Она терялась в догадках. Тем временем уже подъезжали к городу, судя по участившимся виселицам возле дороги.
- Йоган, ты знаешь, где здесь рынок?
- Ты ж говорила – на стадион? Зачем тебе рынок? Мы его чуть не проехали!
- Тогда останови… пожалуйста! Я очень хочу купить поесть! Пожалуйста! – Адель чуть не забыла отдать долг вежливости. Как бы там ни было, этот Йоган ее сегодня вытащил если не с того света, так с того обрыва!
- Рынок будет направо – тебе придется вернуться, мне сложно разворачиваться. Пока!– причмокнул Йоган.
– Спасибо тебе! Счастливо!
Ее окружил сосновый бор. Высоченные деревья величественно шумели кронами высоко-высоко, стараясь дотянуться до неба. А небо старалось закрыться тучами. От деревьев и не только. Небу тоже тошно смотреть на то, что люди называют жизнью, а на самом деле это и на смерть не тянет – это погибель!
Потихоньку смеркалось. Или это в глазах темнеет? Трудно определить. Зеленые звездочки пока не маячат, и то хорошо!
Судя по шуму, рынок начинался там, за этим сосновым бором – именно оттуда слышались зазывающие голоса торговок и немецкие выкрики особо «веселых» покупателей. Адель направила туда свои стопы – в кармане еще оставалась купюра, приготовленная для деда Остапа, которая, судя по всему, уже ему вряд ли понадобится. Ему сейчас, наверное, надо совсем другое – та молитва, которую она слышала сегодня ночью. Только она поможет ему! А вот ей купюра может помочь – если, конечно, на рынке кто-то еще продает сухари, ведь такой товар разгребают сразу с утра, и сейчас уже может ничего не достаться ни за какие деньги.
Сзади полышались шаги – трещали хвоинки на тропке. Это шел мальчишка. На минуту Адель испугалась – однажды мальчишки чуть на смерть ее не забили земельными грудками с криками «Предательница! Фашистка!» Герберт тогда удивился: «Ты что, пристрелить их не могла? У тебя же пистолет с собой!» Нет, не смогла. Даже и не доставала пистолет. Даже тогда, когда она еще не дала клятву ни в кого не стрелять, ей было унизительно убивать мальчишек – тех, кто моложе ее.
Тем временем мальчишка в лесу поравнялся с ней. В руках он держал небольшой мешочек, видимо, не до краю набитый, но тем не менее бережно свернутый. Его глаза блеснули из-под отцовского картуза. Их глаза на миг встретились – голодные глаза мальчишки и измученные глаза Адель... Шаги приутихли. Хвоинки больше не трещали. Солнце спряталось за тучу. Соснам было уже бесполезно к нему стремиться…
Адель очнулась от легкого толчка. Она была на земле (на небо ее пока не пускают). Хвоинки больно бередили раны. Встать она не могла.
- Что с Вами? Вам плохо? – по-русски спрашивал мальчишка, рассматривая ее уцелевший погон и стараясь поднять ей веки.
- Нет, все в порядке, ничего, -так же по-русски пробормотала Адель, потихоньку приходя в сознание.
- Вы уверены? Может, Вам воды принести? – мальчишка поддержал ее за голову.
- Да, спасибо. И, если можно, немного сухарей, ладно? – с надеждой посмотрела она на него.
Их глаза снова встретились. Нет, в нем не было ненависти, в этом исхудавшем загорелом мальчишеском личике, которому можно было дать на вид как 10, так и 20 лет – слишком маленький и исхудавший, как ребенок, но слишком серьезный и измученный, как взрослый.
- Да, я принесу воды и сухарей, но Вы посмотрите за моим мешком, пожалуйста, а то с ним не удобно, - замялся малый.
- А что там у тебя? Надеюсь, не динамит? – попыталась пошутить Адель.
- Нет, что Вы, - снова замялся малый. – Это мама попросила платье продать, вот, - он развернул мешок.- Денег у нас совсем нет. Я ей говорил, что вряд ли оно кому-то понадобится, но надо на завтра во что бы то ни стало денег добыть.
Адель посмотрела на мальчика, аккуратно вынула содержимое мешка и оторопела. Перед ней красовалось великолепное вечернее красное платье… как раз то платье, которое она видела во сне… Будто идет она навстречу Николаю в этом красном элегантном платье, кровь просачивается из него и течет на землю… Кстати, как там кровь? Кое-где присохла, и то хорошо.
- Так Вы присмотрите за платьем? А я попробую воды принести,- робко спросил мальчишка.
- Слушай, а за сколько ты хочешь его продать, это платье? – Адель стала приходить в себя и приподнялась. Красный цвет вечернего платья творил чудеса!
- Да хоть бы за сколько… Я и не думаю, что оно вообще сейчас кому-то нужно, это вечернее платье, во времена комендантского часа… Уже всем, кому можно, предлагал, просил… Сестренка у меня маленькая, корову у нас отобрали, а ей молочко надо… Худая совсем…
- Так ты ей и за отца, и за брата? – Адель слегка обняла его за плечи.
- Отца моего убили,- сказал мальчишка, вздрогнул и осекся, глядя на единственный погон на остатках кителя Адель. – Теперь вот я как бы вроде того, - поспешил поправиться он.
- Тебя как зовут? – спросила Адель, чтоб он ее не боялся.
- Андреем,- он закинул назад картуз и по-взрослому взглянул на нее. Хотел, видимо, спросить, как ее зовут, но не осмелился.
- Андрей, у меня здесь есть купюра для тебя – посмотри, хватит ли за платье?
Мальчишка схватил слегка надрезанную купюру из рук Адель и старательно взглянул на свет. Потом потер ее. Плюнул на палец, еще раз потер.
- Ух ты! Вот это да! – он еще не верил своему «улову». – Ну, спасибочки! Теперь мы живы! – он запрятал поглубже купюру и потер руки.
- Андрей, сможешь раздобыть мне где-то флягу с водой и сухариков? Очень тебя прошу! Мне надо как можно скорее!
Мальчишка, казалось, уже все забыл от радости. Но Адель тоже готова была забыть от радости все – ее давний сон начал сбываться. Это красное платье – где бы сейчас его только надеть? Не идти же ей через мост в кителе без погона и с оборванным рукавом! Вороны с воробьями ее засмеют (если еще не спят), и патруль будет в восторге – даже документы не понадобятся, сразу с моста спустят!
- Да, конечно, я мигом! – присвиснул мальчишка и исчез в зарослях.
Пока его не было, Адель переоделась, запрятавшись в кусты. Теперь она на что-то похожа! Платье пришлось ей в пору – жаль, нет зеркала в этом лесу! Вот это удача! Даже рваные раны на ногах прикрывает! Осталось добраться до лагеря. Документы и кольцо надо только не выпускать из виду – это все там, в кителе. В мешок бы его… Да, не очень романтично – красное платье и мешок в руках, но что поделаешь? Это лучше чем оторванный рукав и еле живая юбка на еле живой Адель!
Андрей вернулся быстро и принес маленькую фляжечку и сверток. Адель глотнула чуть-чуть (надо еще оставить Николаю!) и развернула сверток.
- Слегка почерствел хлеб там, пока я целый день пытался это платье продать, - слегка оправдываясь, сказал Андрей и оценивающе посмотрел на платье.
Адель охватил запах хлеба. Какой там «почерствел»! Это был самый вкусный ужин в ее жизни, по крайней мере, за последние 20 лет! Куда тому «Дойчегофу»! И не только потому, что на ней сейчас самое настоящее вечернее платье, а не тот ужасный китель, который еще вчера был без оторванного погона , но тем не менее ужасный, независимо от количества погон!
- Вы такая красивая в этом платье,- нерешительно сказал Андрей, рассматривая ее.
Адель дожевывала одну половинку хлеба, а другую бережно завернула. Она слабо верила, что с набитым ртом она действительно красивая. А вот платье – это да!
- Андрей, спасибо тебе! И за хлеб, и за платье. Кстати, где ты хлеб так быстро добыл?
- В лодочке… У меня там лодочка привязана была, я в ней нычку сделал и припрятал. Я на другом берегу живу, сюда в Киев приплыл по толкучкам побродить, чтобы платье мамино продать. У нас же там нет ничего – только танки на полях и лагерь военнопленных… -Андрей снова осекся.
Адель не верила своим ушам. У него есть лодочка! Ей даже по мосту идти не придется! И он знает, где лагерь для военнопленных!
- Андрей, а ты сможешь меня на тот берег доставить?
- Как же, конечно!
- Ну, тогда веди меня к своей лодочке, если ты, конечно, не возражаешь!
Ей действительно надо было придерживаться за Андрея. Ноги несли сами, но перед глазами иногда еще темнело. Разодранный китель и юбку она взяла с собой – там кольцо, документы. Да и сам китель может еще пригодиться – починить только надо, и где-то найти второй погон. Если, конечно, это действительно будет надо.
Перед ними внезапно вырисовались три мужские фигуры. Немецкие солдаты шли навстречу и весело разговаривали между собой. Они заметили ее (еще бы не заметить ее в этом красном платье!) и один из них, самый толстый, приняв ее за местную жительницу, громко и развязно сказал своим товарищам, в полной уверенности, что никто кроме них его не поймет:
- Я-то уж думал, что красивые женщины есть только в Польше!
Его попутчики заржали и дружно переградили дорогу, нахально ухмыляясь и наблюдая, что же будет дальше. Адель держала Андрея за руку и почувствовала, как вздрогнула эта маленькая ручонка, как сжались его плечики. Она сильнее сжала руку мальчишке и сказала им по-немецки :
- А кто в Германии Вам не дал найти красивую женщину?
Немцы оторопели. Переглянулись. Толстому стало, видать, не по себе.
- Землячка, баварка! Какая встреча! – выручил его маленький усатый товарищ.- Ну, извини нас! Мы ж не думали, что такой бриллиант и в таком навозе … Выпили, понимаешь, сама… - он похлопал ее по плечу. От каждого хлопка Адель готова была уйти под землю – ноги и так еле держали, а еще и эта встреча!
Адель уже готова была достать из скомканного кителя уцелевшие документы (пусть знают, что перед ними – немецкий офицер!), но это могло быть опасно – а вдруг ее уже разыскивают и сообщили об этом? На патрульных, правда, эти немцы не похожи, но голову на отсечение дать нельзя … «Ты почти прав, «земляк», вот только бриллиант не в навозе, а в кителе… Ненамного, но ошибся!»
К счастью, документы доставать не пришлось. Честь ей немцы не отдавали (и на том спасибо! Она в их чести и не нуждалась!), но дорогу дали – а это самое главное! Дорога до лодочки теперь стала для нее дорогой жизни, хотя она уже не понимала, это она идет по земле или земля сама идет под нею.
Андрей молча шел слегка впереди, вырвав свою ручонку. Лодочка была спрятана в зарослях. Он отвязал ее и быстро спустил на воду. Не подал Адель руку – она ковыляла сама, на уцелевших каблуках по песку, таща торбу с кителем
Почти всю дорогу через Днепр Андрей молчал. Видимо, встреча с немцами была для него ужасом, к которому он никак не мог привыкнуть. Смеркалось. Месяц-рожок все ярче виднелся на мрачном небе, но вот и он спрятался за тучи. Соберется дождь или нет? Нависало что-то зловещее в этой сумрачной тишине. Хоть бы был дождь – он бы замел (то есть, залил) следы.
- А Вам, собственно, куда? – неохотно спросил ее Андрей, налегая на весла.
- В лагерь военнопленных, - теперь уже смело вполголоса ответила Адель.
Андрей аж покачнулся в лодке, выронив весло, но вовремя подхватив его.
- Ку-да? – переспросил он, сняв картуз и выпучив глаза.
- Я тебе уже сказала, - спокойно повторила Адель.
Андрей не знал, что говорить.
- Ты говорил, это недалеко от тебя, так? – переспросила Адель.
- Да, говорил, - выдавил из себя Андрей, с трудом подавляя удивление.
- Мне нужно из лагеря забрать одного человека,- глядя ему в глаза, произнесла Адель.
Андрея снова покачнуло. Он снова чуть не выронил весло, но во весь рот улыбнулся и сразу ожил:
- Так Вы - не немка! Вы - русская! Точно! Я сразу понял! Понял, когда еще у Вас глаза закатились – они такие были светлые, чистые… И волосы у Вас – как у моей мамы! А то я уже пожалел, что к Вам подошел, когда услышал, как Вы по-немецки с этими…
- Что, не поверил, что можно язык выучить?
- Честно говоря, нет.
- Если захочешь, я тебя научу! Я ведь – учительница немецкого… была! И, надеюсь, что еще буду. А пока мне надо еще флягу с водой– сам понимаешь, человеку надо будет.
- Конечно, дам! А как его зовут, этого человека? – живо спросил мальчишка.
Адель помялась, но ответила:
- Николай.
- Ух ты! Как моего папу! – мальчишка обнял ее, она прижалась к его маленькой юркой головке. По его глазам покатилась слеза, которой он очень стеснялся, быстренько вытер и опять схватил весло.
- А Вас как? Как Вас зовут? – наконец решился он спросить.
- Алена, - тихо ответила Адель.
- Какое красивое русское имя! И Вам очень-очень оно подходит! Если Ваши волосы заплести в косу, Вы будете как Аленушка из сказки!
- В платье, что ты мне продал, я уже чувствую себя как в сказке, поверь!
- Вам не холодно? Ветер поднимается, - мальчишка решительнее повернул веслом.
- Нет, я не чувствую холода! Я хочу Николая встретить именно в этом платье! – она почувствовала, что слезы готовы прорваться наружу, но воли им она не дала!
- Я уже отчаялся его продать, представляете! Нам тех денег, что Вы дали, надолго хватит! Мы ведь бережливые, голод научил.
Но возле левого берега Адель все-таки прикрыла плечи рваным кителем, отчасти еще и потому, чтобы не стать в красном платье удачной мишенью.
- Этот Николай – Ваш муж? – спросил Андрей
- Нет,- неохотно ответила Адель.
- Тогда кто же он Вам? – не унимался осмелевший Андрейка.
- Я не замужем,- неохотно ответила Адель. У нее не повернулся язык сказать ему «Никто», потому что он был для нее ВСЕ. А ВСЕ сразу не скажешь…
- Вот и дураки они, эти киевляне, я их никогда не понимал - заключил Андрейка по поводу ее «замужества» и сложил весла.
Они наконец приплыли к левому берегу Днепра. Андрей спрятал лодочку в зарослях и они молча пробирались сквозь камыш в лес все ближе к лагерю военнопленных. Видимо, Андрею эта дорога была известна до хвоинки.
В зловещей тишине вдруг послышался шорох. Адель замерла и придержала Андрея. Оказалось, зря - это просто мальчишки еще копошились на деревьях. Оттуда они пытались кинуть пленным еду. Целый день и ночь, они то и делали, что высматривали за колючей проволокой своих пап или тех, кто на них похож.
Но Адель, в отличие от мальчишек, уже не видела ничего – то ли сумерки, то ли голод брали свое. А кто же видел? Наверное, мальчишки. Они высоко еще там, на деревьях. Они видят хорошо. Поэтому на высоте и не спотыкаются!
ГЛ 3 С Л Е З Ы
А дождь все-таки был. Теплый, майский, обильный и крупный. Еще ночью он спустился на иссохшуюся землю, изголодавшуюся по живительной влаге. Он был как слезы, долго скрываемые в душе, и однажды накрывшие глаза. Дождь тихо приветствовали ландыши в лесных зарослях, еще не успев распуститься, но ожидая этот светлый и радостный день. Солнце медленно и уверенно поднималось из-за туч, кровавым светом озаряя Днепр…
Наивно стрекотали птицы. Им с самого утра не терпелось дождаться восхода солнца. И теперь, когда оно взошло, освещая из-за Дарницы малиновой дымкой правый берег Днепра и отражаясь в титановом монументе Родины-матери, на фоне утренней мглы вырисовался силуэт пожилого мужчины. Ветерана войны. Он, прикрывая рукой колодочки на груди староватого, но старательно отглаженного кителя, грустно смотрел на силуэт Родины-матери, повернутой мечом на восток, и в красном отблеске днепровских вод видел тот день, когда он брал Киев. Когда уже не пели птицы, а журавлиные ключи улетели на юг, а им вслед из его души печально вырвался крик: «Журавушки… Журавушки!»… Когда уже не было зелени, а золотая листва уже опала и поникла… Когда вода от крови в Днепре была красная. Когда полегли сотни, тысячи его боевых товарищей. Когда его самого поразили две немецкие пули, но худенькие ручки тащили его на себе, вывозили из бойни, не давали умереть, били по щекам с криком: «Миленький, не умирай! Не умирай…»
Эти маленькие ручки принесли ему тогда на передовую… конфеты! Пока еще эта кровавая бойня не началась. Да, настоящие, шоколадные конфеты! Он уже сказал было своим товарищам, Ивану и Толяну, что у него вроде как свадьба, а угостить нечем… «Обижаешь свою молодую хозяйку!»-услышал он ее слова, а затем – запах конфет! «Только бумажки – все сюда, хорошо?»-настойчиво произнесла она, развернув бумажку и собирая у всех фантики.
«Вы не обижайтесь на нее, она у меня учительница, природу любит…»-замялся он перед своими товарищами. «Мне за окурки тоже достается» - улыбнулся он снова, глядя то на них, то на нее...
«Мы же не фашисты, чтобы все загадить, верно?» - сказала она.
Толян жадно чавкал.
- Скажи-ка нам, учительница, чего нас не кормят? – решил пошутить он. – Чтобы наши кишки в марш перед боем играли?
- Нет, чтобы мы и без боя в ящик сыграли, - мрачно произнес Иван. Он и до войны не любил шуток, а после концлагеря – и подавно.
- Доешь конфету – скажу, если очень хочешь знать, - ответила она Толяну.
Толян ускорил темп, жадно съев конфету и после этого так же жадно уставившись на нее. Она ответила:
- Если рана – в живот, то легче будет…
После этих слов все замерли. И ждали… Молча ждали того ужаса, который уже давно ждал их. Днепр… вода… кровь… слезы.. смерть…
Он очнулся в комнате с черным потолком. Нет, не с черным, но ему, потолку, все-таки не мешало бы стать белым.
«Где я? На плен не похоже… Пахнет хлоркой. Больница?»- он захотел пошевелиться, но боль сковала его. Пытался повернуть голову и почувствовал, что он не бритый… Да, видимо давно он уже здесь! Иначе бы побрился – терпеть не мог «заросли»…
Он почувствовал чье-то легкое прикосновение, волной овевающее его лоб и гладящее по волосам. Ее губы нежно коснулись его щеки. Он хотел улыбнуться, но судорога сковала челюсть – только кривая гримаса пробежала по его лицу.
- Это ты? – с трудом произнес он.
- Я, - получил он краткий ответ.
- Что со мной? Почему я не… - он не смог договорить.
- Врачи сказали, что у тебя есть шанс , - произнес все тот же голос.
- А у меня есть шанс встать? – решил он уточнить свои шансы.
- Есть, - так же ровно ответил ее голос.
- Почему я не.. могу шевелиться? Шанса пошевелиться у меня нет? – прошептал он и покрылся холодным потом.
Худенькая ручка отерла его пот и откинула волосы. Как же он зарос! Сколько же дней он здесь?
- Я давно здесь? – спросил он.
- Давно…
- Кошмар! Что за жизнь? Зачем я тебе?
В ответ – молчание.
- Ты слышишь меня?
Она взяла его руку в свою и потерла ему пальцы. Они тоже занемели и еле-еле отходили.
- Ты спрашиваешь, как «особист», - она перешла на шепот.
- Они допрашивали тебя?
- Спросил один: «Зачем тебе рядовой солдат штрафного батальона?»
- И что ты ему ответила?
- Плох тот генерал, который не считает себя солдатом!
Он только тогда увидел ее четко. Маленькую. Худенькую. Бледную. На глаза опускались светлые пряди волос. И в этих глазах светила надежда! Она с надеждой смотрела на него, раненого, беспомощного, истощенного и видела в нем что-то свое… Одно ей известное…
- Ты так смотришь… - это все, что он смог ей сказать.
- Как?
- Изнутри…. Ты видишь меня изнутри?
- Ты знаешь…
- Зачем я тебе нужен?
- Ты хочешь точный ответ?
- Да!
- Мне дорога каждая твоя клеточка... Я не расстанусь с тобой никогда! Ты слышишь - никогда! - она снова отерла ему пот со лба. Он попытался поднять голову и поцеловать ее губы, но боль пронзила его так, что он не смог сдержать стон. Перед глазами снова забегали мурашки, которые превращались в ярко-зеленых светлячков…
Она молча нагнулась к нему. Боль утихла. Или это она утолила его боль? Как знать… Их губы слились воедино.
Вдруг ему стало стыдно.
- Я не брился, - прошептал он.
- А я не накрасилась, - ответила она.
Ему стало смешно. Смех распирал сильнее боли!
- Зачем ты меня смешишь? Мне же больно смеяться, - слезы снова накатились, эти предательские непрошенные слезы боли! Он перестал ее видеть – но слышал хорошо. Она все так же утирала его пот и говорила:
- Знаешь, я недавно прочитала об одном летчике… Он остался без ног на войне, но научился ходить без костылей и даже танцевать! А у тебя же ноги есть – тебе осталось на них встать… Не сразу, а постепенно! Ведь этот летчик не сразу встал, и не сразу танцевать на протезах научился…
Он почувствовал запах конфет. Тех, что на передовой были. И тут его осенил страшный голод – он понял, что давно не ел.
- Конфеты? – спросил он ее.
- А, ты уже хорошо видишь?
- Нет, я просто проголодался и слышу их по запаху…
Как нельзя кстати вошла нянька с плошкой супа и какой-то кашей, которую он проглотил, превозмогая боль. Каждый раз, когда он двигал челюстью, боль пронзала его, но голод пронзал еще сильнее, и он теперь стремился одержать над ним победу!
- Ты заслужил конфету! А вернее, это заслуга твоего аппетита… -произнесла она.
Схватив маленький пахучий комочек, он проглотил его сразу, зажав в руке бумажку. И вдруг обмер.
- Что это? – глухим шепотом спросил он. Улыбка исчезла – и у него, и у нее.
– Что это? Немецкие конфеты? – снова глухо прошептал он. – Ты на передовую их тоже носила?
Она старалась сдержаться. Взяла его руку в свою. Как в этот миг темный шуршащий фантик мешал им ощутить тепло их рук!
- Немецкие конфеты? – его шепот становился все более грозным.
- Русские не продаются, - спокойно ответила она. – Русские – НЕ ПРОДАЮТСЯ! – повторила уже более четко. Их глаза встретились. Какие же они родные!
- А на передовую? Ты тоже их носила? Зачем ты… рискуешь? – прошептал он.
- Я же сказала тогда всем: собрать бумажки! Это только ты и только после ранения стал их проверять, а в наш день свадьбы ты не думал о немецких бумажках… Дай-ка ее сюда, в самом деле!
Нет, он не боролся за бумажку – он использовал этот повод , чтобы снова поцеловаться... Теперь уже не больно было поднять голову – или он не почувствовал боли…
Да, он не стал инвалидом. Он работал – учителем строевой подготовки в еврейской гимназии на Подоле. «Какой же Вы инвалид – Вы же еще работаете!» - резонно заметили ему врачи на комиссии спустя много лет, когда пришлось проходить очередное подтверждение. Он-то – ладно, у него руки-ноги на месте, а вот его другу, у которого рука осталась неподвижной на всю жизнь, сказали: «На инвалидность не рассчитывайте – даже если бы у Вас и не было руки совсем, максимум – это третья группа!» Вот так-то! Работать всем пришлось!
Да, он встал с кровати не сразу – он потихоньку привыкал к костылям, пока врачи еще долго думали, вынимать его пули, застрявшие возле позвоночника, или не вынимать. Через 2 года решили не трогать – никто не давал гарантию, что не заденет нерв, а уж тогда он встать не сможет точно. И прошлось ему с двумя немецкими пулями , тупоносыми, свинцовыми, подружиться – сначала терпеть сцепя зубы причиняемую ими дикую боль, потом договариваться с нею, с этой дикой болью, потом притерпеться, потом примириться, потом – подружиться… С пулями и с костылями. С костылями удалось расстаться, а с пулями – нет…
Он теперь сквозь боль смотрит на все вокруг и пытается узнать тот Киев, в котором он родился и вырос, который защищал и освобождал, который восстанавливал и укреплял. Чем больше живешь – тем меньше узнаешь. Нет больше в Киеве Старой Запещерки. Зверинец тоже раскупили. Его домишко, так заботливо отреставрированный вместе с женой, окружили четытехметровые заборы вновь прибывших соседей (новых русских, что ли? Или это клевета на русских?). Солнца возле дома уже нет – разве ему под силу прорваться сквозь забетонированные 4 метра заборной стены? В концлагере и то больше солнца было! И даже там не было четырехметрового глухого забора, сквозь который небо видно «с овчинку» в буквальном смысле этого слова. С ту овчинку, которая и выделки не стоит! Бедные розы! Еще жена посадила… Они пытаются выжить в этом полумраке, как в концлагере, но долго ли они продержатся?
Он не сидел дома. Ему было грустно смотреть на все это. И на парад Победы не пошел. Он просто остановился у памятника Славы, где когда-то после захвата Киева немцами располагалось немецкое кладбище… Он вспоминал и вспоминал…
Его раздумья прервал мат и визг. Материлась рядом беременная невеста (может, не беременная – просто толстая? Или наряд у нее слишком пушистый?). А причина была – бутылка шампанского не открывалась. Но, наконец, общими усилиями открыли! Вот радость-то! Беременный (то есть, нет, не беременный – просто толстый) жених открыл. Ура! Их пудель, такой же пушистый и заботливо наряженный в накрахмаленный зипунчик, довольно писял рядом у памятника. Лепота! По сравнению с суворовцами, чистящими ботинки на надгробных плитах, этот песик просто очаг культуры! В самом деле, даже если бы хозяева и хотели привить ему правила приличия, то вряд ли он бы понял всю глубину их мысли… Любовь к животным – превыше всего! Тем более, что пудель уже нашел себе спутницу. Собачья свадьба стартует… Ой, нет, не свадьба – гражданский брак! Ведь это же без штампа!
К мату ухо ветерана никак не привыкало. Пройдя немецкий плен, штрафбат, полевой госпиталь, всю жизнь нося в себе 2 немецкие пули, он так и не научился выражаться матом. Ему было сложно понять, как полезет им в горло, этим молодоженам, ими же обматеренное шампанское. И вообще, разве оно виновато, что его почитатели такие неоковырные? Зачем его материть?
Вдруг лицо невесты озарилось радостным светом. «Оскар, Оскар!» - нежно окликнула она пуделя. Жених трепетно взял его на руки. «Оскароносная» пара сфотографировалась. Веселье продолжалось…
- Вы не ответите на несколько вопросов? – услышал ветеран чей-то голос сзади. Обернувшись, увидел девушку с микрофоном.
- Отвечу, если знаю ответы,- горько улыбнулся ветеран.
- Вы не пошли на парад сегодня?
- Нет, как видите, не пошел.
- А почему? Там бутерброды раздают на площади Независимости…
- Нет, спасибо, меня тошнит от одного этого слова!
- Что? От «Независимости»? – глаза девушки невероятно округлились.
- Нет, от «Бутер-Броды», - спокойно ответил ветеран.
- Вы просто не понимаете!- оживилась девушка-журналист.- «Бутер»-это масло, «Брот» - это хлеб!- с видом знатока произнесла она.
- А «Фляйш» - это мясо… А "фаст" по-немецки означает "почти" - поэтому фаст-фуд не ем! Почему бы не сказать «Хлеб с маслом» или «Хлеб с колбасой»? «Бутер-Брод» у меня с концлагерем ассоциируется – когда ты уже неведомо сколько дней не ел, а у тебя на глазах разворачивают эти самые «Бутер-Броды» и сьедают твои конвоиры, то тошнота на всю жизнь остается ! А с немецким языком у меня все в порядке. Я сам на границе служил, да и женушка моя учительницей немецкого… была,- ветеран отвернулся, чтобы не были видны его глаза. – Вот, цветочки ей несу,- улыбнулся он сквозь слезы, кивнув на торбочку, в которой виднелись заботливо завернутые разноцветные тюльпаны в грунте.
- А, ей на могилу? – догадливо спросила журналистка.
- Сожалею о тех, чьи души стали могилами. Моя жена не была такой. Простите меня… Простите мои старческие слезы…
Журналистка продолжала ошеломленно стоять с микрофоном, а ветеран отвернулся и потихоньку пошел. Только когда его фигура скрылась из виду, журналистка вспомнила, что … Забыла поздравить его с Днем Победы! И она уже не догонит его – он ушел слишком далеко… И возвращаться не собирался!
