6. Преображение

6. ПРЕОБРАЖЕНИЕ

 

1.

Стоит, как мальчик без ботинок,

июньский полдень голубой.

Снуют стрекозы над водой,

над белой нежностью кувшинок.

А жизнь... Не стоит!.. Бог с тобой!

Ну, что ты скажешь? Мол, разруха,

бардак, чиновники, война,

болеет бедная жена,

и деньги... чёртова непруха!

А жизнь... стесняться нахрена?

Жизнь остаётся страшной, странной,

невероятной и почти

чудесной, сбившейся с пути,

неповторимой, чемоданной...

А человек... его прости

душой простой и благодарной.

 

2.

Коляску в такие глубокие мхи

с тобой закатил, что по самые оси

она провалилась. — Со мной за грехи, —

спросила, — связался?..

— Э, нет, не дождёшьс-с-си,

сначала поесть бы… Я вытащил хлеб,

сложил костерок, но, ах Господи, всхлипы:

— Серёжа, ты просто… ты просто ослеп,

ведь я… я — развалина. — Ну, не взыщи ты,

сейчас ты согреешься. Вместе подсев

к огню, мы чаёк заварили, а дыма

клубы уходили в еловый подсед.

Я думал: «Судьба. И не всё ли едино —

другой-то не будет». Над лесом вставал

неистовый месяц, раздвинув рогами

тяжёлые тучи, и где-то сова

задумчиво ухала. Сосны корнями

вонзились в блаженную землю, а сам

я палкой нодью пошевеливал: — Плачешь?

Смотри, это небо распахнуто настежь —

ни смеху не внемлет оно, ни слезам,

пока ты судьбой за любовь не заплатишь.

 

3.

И белая цветущая нимфея

у берега озёрного, и рдест,

и кажется, уже из этих мест

я не уеду. С юга вдруг повеял

холодный ветер. Шумные осины

простым заговорили языком:

«Ты хочешь заграницу?» — «Вы о ком?

Подумаешь, фонтаны, апельсины

и этот их порядок…». А над ёлкой

повисла туча — первые круги

пошли, и вдруг сильнее, и шаги

дождя по тенту зачастили долгой

музЫкою… — Так за каким же бесом, —

вдруг вырвалось, — я плачу? Боже ж мой

Всевидящий, спасибо, что живой!

И эхо мне ответило над лесом:

— Всеви-сибо-товой-товой-товой!..

 

Так сердце вдруг, объятья открывая,

вместило мир от края и до края:

и озеро с водою торфяною,

и чагу на берёзовых стволах,

и всё, что было мёртвое и прах, —

всё-всё, что стало истиной живою:

безлюдный дол с некошеной травою,

и рыбу с оттопыренной губою,

и дерзкое моленье на устах…

 

А небо надо мною, угоревшим,

вдруг треснуло, и хлынуло из трещин!

 

4.

Стоял июль. Краснела кровохлёбка,

и густо на лугу белела сныть.

Как ты тогда застенчиво и робко

смотрела на меня! И «пить-пить-пить»

свистел щегол, и реяли стрекозы

над серебристым озером. Но слёзы

блестели на глазах твоих, когда

я говорил, что будем неразлучны,

как музыка и ясная звезда.

А полоз, неподвижный и беззвучный,

лежал на мшистом, чёрном валуне.

И ты, вздыхая, так шепнула мне:

— Скажи, а если слово — только шорох,

как если бы листвы осенней ворох

распался под ногами? Я молчал,

и только ветер, с юга налетевший,

густых ветвей смолистые качал

рукопожатья. — Чем тебя утешить?

Есть нечто, чем не можем пренебречь.

Что выдаёт в нас душу? Только речь!

 

5.

Я в нехоженом царстве бабы-яги,

в буреломе, в зарослях таволги,

мятлик долго вертел в зубах.

Бор качался, грибами пах,

и пылала нодья трёхствольная.

Котелок уже закипел, но я

в чай добавил сухой чистяк,

сам себя подбодрил: «Всё так!»

 

Вот спустился к ручью холодному,

подивился мирту болотному,

и протёр котелок травой:

— Боже мой, спасибо — живой!..

А в ответ в самой чаще сумрачной

крик раздался совы полуночной,

что-то ухнуло, затряслось,

вышел чёрный, огромный лось —

вдруг потёрся рогами влажными,

посмотрел глазами бесстрашными

и пропал. Только ель тряхнул.

Лес шатнулся, скрипнул, вздохнул.

Я задумался — взгляд к Медведице

покатился, словно по лестнице,

по сосне рукастой — к мирам.

Лес мой, лес,

деревянный храм!

 

6.

Жаркое лето стоит на страже,

пахнет брусникой, сырыми мхами.

Сон навевающий, ветер влажный

сосен смурных просквозил верхами.

 

В эту землицу и лягу, аще

не утону. Так пускай же тело

черви съедят и зверьё растащит —

лишь бы душа, прощена, не тлела!

 

Лишь бы смиренно земные муки

все приняла, что Господь судил мне:

выборгской чащи ночные звуки,

долгое горе в моей пустыне.

 

7.

Комариного звона озёрно-сосновое царство.

Как чухонская девушка, прячется солнце — ау! —

но, очнувшись, душа тишины выпивает лекарство,

чтобы лечь у болота и пёструю слушать сову.

 

И не то чтобы жутко, а как-то, скорее, волшебно.

Если Бунину верить — а этот старик не соврёт —

человек с головой погружается в чистое небо

и звезду из колодца в озябшие руки берёт.

 

Что же станет потом?.. Вероятно, такие же точно

разговоры с тобой над пугающим тьму очагом,

и глубокая чаша лесной, осторожной, проточной,

тихоструйной воды, и уснувшие сосны кругом.