Неуследимая
2018—2019 год
* * *
А когда наточили со спичек горючую смесь
и рвануло в руке у меня, оказалось, что любит
и глядит на меня, словно вышел, откуда бог весть,
со своей окровавленной рожей. — Совсем не шурупит
голова у тебя! — говорила. — А если бы глаз
повредило осколком? — Да брось, ну чего не бывает…
Это было в четвёртом — последний, мне кажется, класс,
где учился я всё же. И вот оказалось: летает
сумасшедшее сердце. А девочка Надя потом
прожила, как живут — основательно, тихо, пристойно —
и меня не любила уже, и построила дом.
Или дачу построила? Я уже точно не помню.
Почему разошлись эти наши дороги? Спроси —
я тебе не отвечу. Наверное, в том-то и штука,
что меня зацепило, а девочку эту… Мерси,
дорогая судьба!
Но какая ты всё-таки сука!
* * *
Горе, как масло в моторе —
сердце на то и стучит!
Бед пресловутое море
в руки случайно ключи
от пенсионной хрущобы
вынесло, рассвирепев.
Счастье? Оно! О, ещё бы —
город какой! Закипев,
чайник свистит, и любимой
хочется в полночь густой
нежности над красотой
истины неуследимой.
* * *
Мне танк игрушечный купил
на батарейке с пультом
Володя, дядька мой. А был
в работе очень лютым,
но никого не убивал
и не обидел муху.
Двадцатку суд ему впаял
за якобы мокруху.
И от звонка и до звонка,
живя среди народа,
сидел он двадцать лет, пока
не вышел на свободу.
Он говорил: «Везде живут,
на зоне тоже люди.
А что свобода, парень? Шут
его поймёт!» По сути,
он был, я думаю, буддист.
Хотя болело сердце,
носил он музыку в груди,
и как-то на концерте
случайно умер через год.
Прости, Володя, вот я
какой-то скверный анекдот
пересказал. Забота
теперь иная у тебя,
а мне дают на сдачу
с десятки мелочью. Скорбя,
смотрю на всё и плачу.
* * *
В тот год, когда тянули мимо окон
зловещую, как ночь, теплоцентраль,
деревья все спилили. Но Грааль
не обнаружив, трактор как-то боком
засыпал яму. Господи, как жаль
мне было ту, погубленную, зелень!
Осталась глина мокрая, песка
большие кучи — как теперь тоска
меня брала за горло! И потерям
счёт умножался — как-то я куска
души недосчитался. Что-то жутко
мне было и мучительно. И вот
однажды я подумал: «Не живёт
так человек!» А сотая маршрутка
уже на Новодевичье везёт.
И вот жену катаю на коляске
среди могил, засыпанных листвой,
где странно понимать, что ты — живой,
где тайный спит советник, рядом статский,
где все равны, где все… О, время, стой!
Что мне весь этот век полуслепой?
Что мне ремень мой съеденный солдатский?
* * *
Рюмочную назвали «Дружба» — не зря глаза
тут заливают водкой лузеры всех мастей:
жулики, журналюги, демоны соцсетей,
девушки, у которых в сердце живёт гюрза.
— «Жизнь насекомых» помнишь? — Помню. Давай по сто!
Вот и селёдка с луком, и овощной салат…
— Время такое, знаешь. Нервы опять шалят…
— Не повезло, мой ангел: Смута, зима, Восток...
Словно фантом, кивает город в окне, а там
топчется дождик возле станции, как студент.
— Вовка, ведь нам поставят бронзовый монумент?
— Даже не думай! Лучше просто напиться в хлам…
— Как? Неужели, правда, обречены земле
все мы? Наташка? Ленка?.. Я говорю: «Постой!
Не уходи, мой ангел!» Смута, зима, Восток,
слёзы, стихи, винтажная
сумочка на столе.
* * *
Индустриальный пейзаж распадается на мелкие пиксели.
У окна застыл пациент — удачно опухоль отсекли
и поместили на хирургию медленно выживать.
Что-то невыносимо ноет где-то в районе шва.
И кому эта боль, эта мука необходима?
Человек состоит из тумана, воздуха, дыма,
и над самой крышей больницы, где небо и облака,
хранитель ангелу смерти, — ну пока, приятель, пока! —
доверчиво улыбается. И счастье невыносимо.
* * *
От жизни до смерти — коротких полшага. Ошибка? Нет,
один волосок пожилой сестры, угодивший в рану.
От смерти до жизни — инъекция. Льётся небесный свет
в больничные окна. Последняя осень поёт каштану
печальную песню ветра. Хмурый лежит студент
в четвёртой палате. — А сделать чайку?
— Не знаю. По барабану.
С утра навещает соседа красотка-жена — цветок,
которому здесь не место. — А всё же, послушай, паря,
житуха, она хороша! — Это да, это есть чуток.
А как её всё же зовут? — А? Кого? — Да жену-то! — Сара.
Прекрасная осень. Проклятый тоненький волосок.
И катят каталку с трупом
два пьяненьких
санитара…
* * *
В дежурной больнице, на койке распластанный,
лежал я, тоскуя, и одолень-
травой полечился бы или пассами.
А было нас пятеро — мы безгласными
остались, и каждый — простая тень.
Пришла Натали, принесла мне яблоки,
из тумбочки выгнала трёх жильцов
усатых, а я был уже на облаке
и вот закемарил в конце концов.
И снилась иная земля мне дальняя,
где люди спокойнее и добрей,
где даже и музыка — капитальная…
Лежал я, и жизнь, как стрела фатальная,
вонзилась мне в сердце: «Сергей! Сергей!
Давай просыпайся — тюрьма по-прежнему
нас любит!» — «Да ну тебя, Натали!»
И было мне горько, солдату нежному,
ассенизатору всей земли…
* * *
Так после операции во двор
босой выходишь в белые сугробы.
Горят ступни, и холода раствор
течёт в крови — какие, к чёрту, тромбы!
Стоишь под этим небом пожилым,
и галки на деревьях суесловят.
А лёгкая, прозрачная, как дым,
душа летит, и на провисший провод
садится, и оглядывает снег:
катают комья розовые дети,
и снеговик — суровый человек —
«Не переплавит!» — думает о смерти.
* * *
Юная фея и я, затворник, —
вечер в кафе «Пироговый дворик».
Снег на проспекте почти лилов.
Что нам известно о жизни? Что-то
(нет, не читай меня, обормота)
невыразимое про любовь.
Просто скажи: «Не бывает смерти».
Ангел по небу восьмерки чертит,
что-то трубит в золочёный рог.
Фея головку свою склоняет,
рюмочку с кофе приподнимает
и говорит: — Посмотри, Серёг,
скоро всё кончится. Просто… люди…
Наше бессмертие — это груды
книг и полотен… Шумит вода
где-то за стойкой кафе, и бармен
звякает чем-то — хороший парень,
но не святой же. Скажи, куда
в сумерках валятся хлопья снега?
Бог обойдётся без человека —
мы без Него никогда. Зальёт
шпили, мосты и дворцы, и снова
будет Великий Потоп и Слово
то, что в начале, — огонь и лёд?
Мир ещё молод, и Рай не создан —
мы разлетимся по разным звёздам.
Всё-таки пусть Он тебя спасёт.
