Сосновое море
Небо кочует на наших плечах…
2020 г.
* * *
Подруга Севера, озябла яблонька.
Летело облако оторопелое.
А речка Куземка такая длинная,
и соловьиная над нею музыка,
такая тихая, такая нежная.
А сердце тикает. А сердце тикает.
* * *
Где хлеба и неба хватает на всех,
над Лугой сижу на холме, и далёко-
далёко видать. Сопрягается верх
и низ — троецветная гнётся дорога.
Шагни! И тотчас навсегда растворит
сосновое море и тишь голубая.
Недаром же я, утомлённый старик,
хожу, головой облака задевая.
Как хочется жить! Как сияние звёзд
и солнечный свет побуждают молиться!
Скажи, человек — это всё-таки птица?
Скажи, эта радуга — всё-таки мост?
А время, как слово
бессмертное,
длится…
* * *
А палатка стоит у совхозных полей —
это я тут живу, горлопан, дуралей,
и варю на горелке супешник.
Прилетает ко мне зачарованный дрозд
и поёт серенаду хозяину звёзд,
и цветёт, как безумный, орешник.
Что же нужно ещё человеку, когда
изнутри он — вода и снаружи — вода,
всё подвижное, всё грозовое.
А забрезжит рассвет, и помчит ветерка
луговое дыхание вдаль облака,
чтобы время текло осевое,
многоярусное,
шаровое.
* * *
Камешек брошу — пойдут круги,
словно прошёл по воде святой.
Слышь, ни болотников, ни слеги —
нимб ослепительно золотой.
Вот бы и мне босиком ступать
по непролазной седой тайге.
Я не святой — да и что ж, плевать —
компас надёжный зато в руке.
Серую утку спугну, как зверь,
и полетит, озерцо чертя.
Жизнь — это штука такая, верь:
тысячеокая
широта.
* * *
Птица кричит «чере-вяк, чере-вяк».
Под сапогами болотина «чвак»,
и выплывает валун из тумана.
Небо — в груди воспалённая рана.
Скрипнет сосна тяжело у ручья:
«Чья это чаща? Музыка чья?»
Господи, как же мне жить интересно!
Это же тысячеокая бездна,
полная запахов, звуков, дождей!
Хочешь — и целой вселенной владей!
* * *
Через кроны прорвался отвесно
первый луч на лицо горячо.
Завела насекомую песню
птица мелкая — глупый сверчок.
Я прижался щекою к ребристой,
к смоляной и шершавой коре.
Кто-то серый, отчаянно быстрый,
затерялся в глубокой норе.
Покачнулась еловая ветка,
я увидел — кричи не кричи —
с топором олдувайского* предка
в грозовой, первобытной ночи.
*олдувай — эпоха каменного
века, когда появились первые топоры.
* * *
Посреди костёла сосновой чащи,
положив рюкзак на сырые мхи,
я лежал и думал свои стихи,
рифмовал рассветный туман бодрящий.
Я лежал: земля для меня чернела,
голубела, мирволила мне, и я
понимал всю музыку бытия,
всё, что множилось, пело и вновь мертвело.
Я, как брата, погибшего муравья,
осторожно тройчаткой прикрывши тело,
схоронил потому, что внутри болело,
потому, что плакали муравьиные сыновья.
* * *
В палатке ночью не спалось —
включил фонарик.
Я записал: «Сегодня лось
тут государил.
Грибы стояли, как послы
иной планеты».
Меня созвездие Весы
спросило: — Где ты?
Хотел ответить, а вокруг
толпился ельник.
Я тишину кормил из рук,
простой отшельник,
любитель пить из решета
созвучий масло.
И, засыпая, прошептал:
— Земля прекрасна!
* * *
Через тонкую крышу палатки меня рассвет
разбудил. Я услышал гудение насекомых,
и какая-то птица свистела «кю-вет, кю-вет».
Так со мной говорил Элохим — о, на всех
знакомых
языках мироздания! Но, сон отряхнув, скатал
я брезентовый домик и вновь зашагал к востоку.
Мир не так уж велик — скорее, он даже мал:
трое суток пути до Будилово. Холодок. Туман.
У болотного бочажка занырнул в осоку
осторожный какой-то зверёк, покачнув ольху.
И зажглось утешительно
наверху
золотое Око.
* * *
Прислушался: дощатый шум сосны
и разговоры звёзд о невозможном,
о том, что между будущим и прошлым
мы только сны чужие, только сны.
Я зашагал на север. Почему —
не знаю сам. Куда — уже не помню.
Шёл по земле, а как по небосклону.
Грибные нёс туманы, тишину,
бруснику нёс, но приближался к дому.
* * *
Задремала сосна, потемнел верещатник.
Ёжик, ёжик, ну здравствуй, мой маленький братик,
ты куда убегаешь? Гляди,
я костёр ворошу и чаёк наливаю,
отгоняю рукой комариную стаю.
Ах, на свет одинокой звезды
притормаживай быстрые топалки-ножки —
я тебя угощу половинкой картошки.
Так бывает, дружок, иногда.
— Понимаешь, колючкин? — О да!..
* * *
…смотреть на лес, где звери пробегают,
и заново давать им имена.
Н. Сивохина
Сон бежит, звериный, чуткий,
и грибами пахнет тело.
Дождь и дождь вторые сутки,
всё в палатке отсырело.
Застегну мешок повыше
и лежу, читаю Брэма*.
Лес подрагивает, дышит,
ночь ломает об колено.
Он уснул бы тоже сладко,
да промокли ноги сосен.
Слышно: ёжик плачет — лапка
заболела. Скоро осень.
*Альфред-Эдмунд Брэм «Жизнь животных».
* * *
Опять у палатки стоит запоздалая осень
в почти человеческих, горьких, внезапных слезах,
и хвойное братство могучих дорических сосен
уносит меня на зелёных своих парусах.
О, музыка ветра! О, вереска лёгкие волны!
О, ранние сумерки — залежи звёздной трухи!
А там, у костра, непостижный таится, огромный,
невидимый кто-то
и робко
диктует стихи.
* * *
Золото листьев и сосен медь —
здесь проходил молодой медведь,
голоден, весел, задирист, грозен.
Что же ты, соня, так любишь осень:
алой брусники костёр во мху,
возле болота сестру-ольху
и на берёзе зловещий вырост?
Глухонемая грибная сырость
в сердце проникнет, под куртку, за
пазуху. Чёрная полоса
жизни кончается, не начавшись.
Выйдешь к дороге из тёмной чащи
и, на лосиную вшу сердясь,
месишь ногами
святую
грязь.
* * *
Шагал я и думал: «О, сколько листвы намело!
Сокровища гибнут — а жаль — под подошвой ботинка».
И вдруг… Боже мой… заблестело, сошлось, повело,
ударило в сердце, как резкая сталь поединка.
Казалось, я робкую птицу в ладонях несу,
целую, шепчу: — Потерпи, и меня увяданье горюнит…
И было так тихо, как только бывает в лесу
у края болота,
холодной
зимы накануне.
