детство

и ничего пока еще не знаю,

лишь радуюсь, что мир, и май, и труд...

но белое постиранное знамя

вывешивает мама поутру

и говорит с утробой, точно с сыном.

спит бабушка, не покладая спиц -

становится гребёнкой и косынкой -

становится землёй и снова спит.

 

а мы её никак не отпускали -

всё ездили на поиски в санях,

бродили перелесками, песками,

высматривали в горле у меня…

кто пригласил осиновые войны

лупить по стёклам? а теперь смотри,

как детство неживое, ножевое

в земные проникает буквари.

 

вот кто-то чёрный по ночам пугает,

рядится то совой, то мертвецом

с висящими передо мной ногами -

и на двоих у нас одно лицо.

там, где площадка яростно хохочет,

в заборе дыры для отцовских глаз.

и август - непреодолимый отчим,

пока с работы мама не пришла.

 

ура, приходит! полная дарами!

окно открыла, занялась мытьём…

от мамы остаётся только рама

и в рамке - небо, и она на нём.

 

а бабушка связала всё на свете -

равнины, горы, горьких сыновей

и дочерей своих – и жизнь, и смерть их -

в колодце, в море, в скошенной траве.

а мы им имена навыдавали,

мы говорили: Николай, Андрей,

мы называли: Александра, Валя…

мы горечь обозначили словами,

переводили в непрямую речь.

так долго эти камни нарекали,

что пальцы пересохли и устали.

кто доиграет в мяч? река ли?

а может, лес, пока не постарел?

пока выводит на листве тетрадной

одну лишь маму, мир, весну и радость

и отдыхает каменная Таня,

по горло в серебре