Глина

Камнетёс завидует гончару:

мой резец по мрамору чище рук,

слабых рук, которыми месят глину.

Но на ощупь холоден мрамор тот,

что долблю я истово, а поёт

тёплым голосом свисток его соловьиный.

Жажду я гармонии на века.

Мрамор отшлифовывает рука:

чтобы ни погрешности, ни щербинки.

А у него в руках - прах, комки,

у него - безделицы, черепки,

что едва домой донесёшь от рынка.

Камень устоит. Всех переживёт.

И граню его я за годом год

яростнее, истовей, совершенней.

И твержу себе: не напрасен труд.

Пусть не вдруг, не сразу - когда умру,

кто-нибудь уменье моё оценит.

Вспомнит, как точил я свои резцы,

мерял плиты, чтоб вознеслись дворцы,

чтобы храмы высились горделиво.

Только дразнит звук на чужих устах,

этот свист насмешливый: к праху прах,

всё одно когда-нибудь станем глиной.

Из неё и кровля, и кирпичи,

от неё тепло домовой печи,

и свистулька, сделанная с любовью.

Глина оттого льнёт к простым рукам,

что сулит бессмертие простакам.

Мрамор окончателен. Он - надгробье.

Даже если тесанную плиту

водрузят на должную высоту,

то пропорций, строгости и симметрии

не оценит ветер, набравший в рот

праха: посвистит, да и занесёт

глиной труд того, кто боялся смерти.

…А гончар выходит на солнцепёк.

Гладят руки глину, берут в комок:

и готова, точно живая, птаха.

И в неё достаточно подышать,

и она поёт, как поёт душа,

что сильнее зависти или страха.