Ещё во времена Перестройки началось Возвращение эмигрантской и запрещённой литературы к массовому читателю, а в 90-е, после развала Союза, маховик ускорился, и это явление приобрело свой законный триумфальный характер. Все бросились читать эти записки из другого мира. Всем было интересно, что же это такое, раз от них это так долго скрывали! В итоге то, что ранее было под запретом, о чём рассуждали важно и высокомерно только посвящённые, которым повезло почитать эти книги где-нибудь в спецхране или сохранившейся с 20-х годов бабушкиной библиотеке, - стало достоянием общественности.

 

Помню, с какой жадностью молодое поколение и люди средних лет набрасывались на эти книги, искали в них истину. Оно и не удивительно — ведь запретный плод сладок, а вся эта литература была так долго спрятана под семью замками. И казалось, вот оно - то, что даст ответы на все эти проклятые старые сокровенные вопросы!.. Казалось. Мечталось. Думалось. Только вот в итоге вопросов только прибавилось.

 

В то время я мало различала потоки этой литературы. Для меня не было особой разницы, что кто-то из авторов жил и умер до революции, кто-то эмигрировал или был выслан в 20-е годы, некто остался на родине, но был запрещён к печати, а кто-то покинул Союз во время Оттепели или при Брежневе. Для меня все эти люди были чем-то единым, абсолютно неизвестным и непознанным, и они напоминали мне Австралию - далёкий маленький материк со своей странной уникальной экзотической флорой и фауной, оторвавшийся когда-то от Евразии и сохранивший, как в заповеднике, её архаические утраченные черты.

 

Но другие люди воспринимали всё иначе. То ли по опытности, то ли по убеждениям. Из всей этой литературы они выделяли именно эмигрантскую послереволюционную, авторы которой помнили ещё царскую Россию и пережили красный террор. Где-то на втором месте у них стояли подцензурные рукописи советских писателей и классиков 19 века, признанные вредными и негодными в эпоху построения коммунизма, и только на третьем — манифесты, эротика и антисоветчина эмигрантов послевоенной поры. Наверное, в этом была своя логика. Так уж повелось, что у нас, в России, любят страдальцев. А по принципу «кто больше страдает, тот ближе к Богу» на первом месте, по общему мнению, тогда оказались как раз эмигранты той самой антибольшевистской послереволюционной волны. Ведь именно у них отняли Родину. А остальные от Родины или отказались сами, или комфортно жили как все и писали в стол. Ну а классиков 19 века, которые не пришлись ко двору коммунистам, ценили, наверное, за раритетность.

 

В юности, когда я начала разбираться со всей этой литературой, первой мне под руку попалась поэзия. Гиппиус, Гумилёв, Белый, Ходасевич, Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак. Все они были долгое время под запретом, и почти все оказались людьми одного поколения. Кто-то из них эмигрировал, кто-то остался, кто-то погиб, кто-то наложил на себя руки... Но читая их стихи, я не очень-то заметила различие в их мировоззрении, да и эстетика у них была почти одинаковая. Как ни крути, все они — поэты Серебряного века. А всё остальное — уже частности.

 

Тоже самое касалось и их биографий. Из них никак нельзя было сделать вывод, что тем, кто остался, повезло больше.

 

При ближайшем рассмотрении оказалось, что для многих поэтов эмиграция — вовсе не была высылкой или выбором между жизнью и смертью. Они делали свой выбор сердцем, свободно и причаливали к тому берегу, который был ближе, что несомненно роднит их с диссидентами Оттепели или брежневской поры.

 

Но были и другие скитальцы, которым путь на родину был закрыт, которым очень хотелось вернуться, но было нельзя. А ещё были поэты, которые, наоборот, очень хотели вырваться на запад, но их туда не пускали.

 

В итоге, как я не вникала, как я не старалась тогда, но так и не смогла для себя понять, действительно ли в эмиграции русский человек страдает больше, чем на родине, или когда дело касается России, то страшнее остаться...

 

Так, Зинаида Гиппиус покинула родину в 1919-ом, а потом долго тосковала по ней:

 

Господи, дай увидеть!

Молюсь я в часы ночные.

Дай мне ещё увидеть

Родную мою Россию.

 

Как Симеону увидеть

Дал Ты, Господь, Мессию,

Дай мне, дай увидеть

Родную мою Россию.

 

А вот Гумилёва эта чаша миновала, его просто расстреляли в 1921-ом. На момент смерти ему было 35 лет.

 

Андрея Белого выпустили за границу к жене в том же 1921-ом, до этого они были в разлуке целях пять лет. Он мог там и остаться, но Асе он был уже не нужен, и промучившись два года в Берлине, он вернулся в Москву. Умер в 1934-ом от инсульта, всего прожил 53 года.

 

Ходасевич сперва прекрасно устроился при Советской власти: служил в Наркомпросе и заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература», основанного Максимом Горьким. Но что-то пошло не так, и в 1922-ом он уехал с женой в Берлин, сперва на время, но потом там и остался. Жалел ли он потом о своём выборе? Может быть и жалел, но он прожил 53 года, столько же сколько и Андрей Белый, и значительно больше Гумилёва.

 

Цветаева успела побывать и эмигранткой, и возвращенкой, и закончила свой путь в петле. Ахматову и Пастернака бдительная общественность много лет травила в печати. Мандельштам, как и Ходасевич, сперва прекрасно устроился при новой власти, но из-за собственной безалаберности испортил с ней отношения и и закончив жизнь в пересыльном лагере под Владивостоком. Причиной смерти стал сыпной тиф, а было поэту 47 лет.

 

Как видим, нет в этих судьбах принципиальной разницы. Всем этим людям досталось от жизни. Более того, как по мне, в этот же самый ряд можно поставить и Блока, и Есенина, и Маяковского. И не важно, что они, в отличие от вышеперечисленных, не были под запретом и красовались в школьных учебниках на всём протяжении советского периода. Они были людьми той же эстетики, того же поколения, и так же трагически ушли из жизни, как и большинство, впавших в немилость от советской власти.

 

Итак, поэзия Серебряного века в понимании уникальности культуры и мировоззрения эмигрантов той первой волны мне ничего не дала. А вот моё второе увлечение, философия, наоборот, открыло мне много нового, и я наконец узнала тайну особости этих антибольшевистских идейных соперников.

 

Первой эмигрантской книгой по философии, прочитанной мною в 90-х годах, была «Русская идея» Николая Бердяева, мыслителя, которого в 1922-ом большевики посадили на «философский пароход» и отправили из России с просьбой не возвращаться.

 

Конечно же, меня зацепило тогда название, а ещё много-много восторженных отзывов в печати вокруг имени автора. И я решила, что надо обязательно прочитать эту книгу, даже если она очень сложная, и я пообещала себе, что проявлю усердие и осилю её, хотя бы для расширения общего кругозора.

 

И вот, настроившись на серьёзную интеллектуальную работу, я приступила к чтению... и окунулась в сказку — в прямом и переносном смысле. Эта книга оказалась пересказом истории русской философии религиозным мистиком. В первом же её абзаце автор честно предупреждает: «Меня будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея». Вот всегда удивлялась таким заявлениям... «...что замыслил Творец о России...» Да откуда же ты это знаешь? Интервью у Бога брал или свечку держал, когда Он в блокноте свои планы записывал?.. У христиан на этот счёт есть формула «Пути Господни неисповедимы». Впрочем, это утверждение постоянно игнорировалось и игнорируется церковными проповедниками, которые только и делают, что объясняют смысл замысла Божьего своим прихожанам, а вот когда им не хватает фантазии что-то объяснить, вот тогда они и говорят «Пути Господни неисповедимы». Но даже если простить Бердяеву такую вольность, списав её на поэтическую натуру и склонность использовать не точные, а образные выражения, то итоговый результат всё равно не изменится.

 

Прочитав до конца книгу, я подзависла. Я думала и думала, и никак не могла понять, что же это такое. В какой-то момент я решила, что это шутка: вот невзлюбил человек марксистов, все эти их базисы и надстройки, примат социально-экономического над культурным, и решил написать книгу, где всё будет наоборот, где все идеи будут рождаться у философов сами по себе, без всякой привязки к проблемам и исторической действительности, а сами философы тоже не будут похожи на обычных людей, у них не будет ни пороков, ни страстей, ни увлечений, кроме любви к Отечеству и поиску Божьих Откровений.

 

Но потом я поняла, что это вовсе не шутка, что именно таким же языком написаны все мифологические и религиозные предания, где причинно-следственные связи - вещь совершенно не нужная. Ведь известно: чудеса в законах природы не нуждаются, а уж в социальных законах тем более. А ещё я поняла, что я очень избалована хорошими адекватными текстами, если не сразу догадалась, с чем имею дело.

 

Тем не менее, удовольствие я от прочтения бердяевской книги получила: стилистика там была прекрасная, какая-то медовая и волшебная, а содержание такое, какого я никогда до этого ещё не встречала. В общем, кругозор свой я всё-таки расширила. И всё бы ничего, но один отрывок меня сильно смутил, напомнив мне случай из детства.

 

Как-то в младших классах учительница литературы страстно нам рассказывала про поэтический дар Лермонтова, а потом заявила, что Лермонтов был не только поэтом, но и пророком, и прочитала нам его стихи:

 

Настанет год — России черный год, —

Когда царей корона упадет,

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платом из хижин вызывать;

И станет глад сей бедный край терзать,

И зарево окрасит волны рек;

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь и поймешь,

Зачем в руке eго булатный нож.

 

А потом она сказала: «Представляете, дети, Лермонтов ещё за сто лет до Октябрьской революции предвидел, что она случится! Вот какой у него был мощный дар!»

 

А где-то спустя год или два я узнала на уроке истории, что кровавые события Французской революции 1789-1794 гг. привели к тому, что вся Европа ужаснулась, а огромное число французских дворян эмигрировали в другие страны, в том числе и в Россию, где устраивались на царскую службу или гувернёрами в богатые семьи и вызывали всеобщее сочувствие рассказами о своих бедствиях на родине. И тогда я поняла, что Лермонтов вовсе не был пророком, он просто хорошо знал историю и мечтал, чтобы что-то такое же произошло и в России. Зачем ему это было нужно — не понятно, наверное, просто был молодым и глупым, и романтизировал революцию. А ещё я сделала вывод, что моя учительница литературы совсем не знает истории, поэтому и выдумывает такие сказки.

 

И вот читаю Бердяева: «...У многих русских поэтов было чувство, что Россия идет к катастрофам. Еще у Лермонтова, который выражал почти славянофильскую веру в будущее России, было это чувство. У него есть страшное стихотворение:

 

Настанет год — России черный год, —

Когда царей корона упадет,

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь...»

 

Помню, я тогда очень сильно удивилась, ведь Бердяев был хорошо образованным человеком, а рассуждал так же, как и моя экзальтированная учительница литературы. Но потом я поняла, что такую ошибку он мог допустить благодаря своей вере в чудеса и из-за страстного стремления к мистическим пророчествам, ведь когда ищешь — всегда находишь... Все мы порою бываем ослеплены своими мечтами.

 

Однако тот мой первый опыт знакомства с философией Бердяева надолго охладил мой пыл и желание читать этого автора. Но несколько лет назад я заинтересовалась выпущенным ещё до революции сборником «Вехи», где были представлены статьи религиозных русских философов, в том числе и Бердяева. И прочитав с интересом его статью «ФИЛОСОФСКАЯ ИСТИНА И ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ПРАВДА», я пришла к выводу, что она — очень толковая и грамотная. Так, мне очень понравились его следующие мысли:

 

«...интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества...»

 

«С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине. А философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине.»

 

«Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу:

да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее; долой истину, если она стоит на пути заветного клича "долой самодержавие".»

 

В итоге я решила, что Бердяев, видимо, действительно интересный писатель, и хотя в прошлом у нас с ним как-то не сложилось, но кто знает, может быть в будущее что-нибудь изменится...

 

А тогда, в 90-е, я просто сильно разочаровалась, но продолжила интересоваться эмигрантскими авторами. Вторым из них на моём пути оказался Сергей Левицкий со своими «Очерками по истории русской философии». Книга состояла из двух частей, первая была посвящена 19-му веку, а вторая — 20-му. И сперва Левицкий меня очень порадовал: при всей его религиозности он не погружался в мистику, как Бердяев, когда писал об исторических событиях, и не пытался изображать русских мыслителей как былинных богатырей. Наоборот, он был очень остроумен, весел и сыпал историческими анекдотами.

 

Вот его комментарий к Белинскому:

 

«...Будучи философским дилетантом, он обладал тем не менее способностью схватывать нравственный смысл влиявших на него учений. Вообще для него характерна крайняя обострённость нравственной совести, соединяемая с фанатичной нетерпимостью к инакомыслящим, - комбинация качеств, характерная для значительной части русской интеллигенции.»

 

А вот он о Писареве:

 

«Очень едко отозвался о Писареве Герцен: "Писарев писал бойко обо всём, иногда и о тех предметах, которые не знал."»

 

Но когда я приступила к чтению второй части книги, картина резко изменилась. Левицкий моментально растерял своё остроумие и стал очень серьёзен. А когда он дошёл до темы «Классики Ренессанса» (под ними он понимал как раз Бердяева и других русских религиозных философов-эмигрантов), то начал перегружать текст философскими терминами и какими-то странными, непонятными мне, конструкциями, содержащими религиозные составляющие. Будучи в ту пору человеком молодым и не очень терпеливым, я вынести этого не смогла и бросила его читать на середине статьи про его любимого учителя Лосского.

 

Тогда-то мне и подумалось, что я, кажется, начинаю понимать раздражение Ленина по поводу этих господ-товарищей: разве можно писать так муторно? Неудивительно, что он всех их посадил на «философский пароход» и отправил от глаз подальше. Хорошо ещё, что не потопил вместе с пароходом. Видимо, пароход пожалел, решил сохранить имущество для Советской республики. (Тогда я ещё не знала, что пароходов было пять, и были они не советские, а немецкие, просто Советская власть выкупила на них билеты. Не знала я тогда и о том, что кроме философов и литераторов, на тех пароходах было много профессоров технических вузов, врачей, экономистов и агрономов. А ещё я не знала, что самого Левицкого, который меня так разозлил, там не было, и, строго говоря, называть его эмигрантом не правильно: эмигрантами были его родители, сам же он в 20-е годы был ещё подростком.)

 

И всё-таки, после того, как я спустила пар и успокоилась, я вернулась к чтению, но не к тому месту, где прервалась, а к главе «Советский марксизм» (она была в книге последней). И тут я обнаружила, что юмор к Левицкому снова вернулся, только он уже был не такой добродушный, как в первой части, когда он писал про Белинского и Писарева. Нет, теперь его юмор был злой, агрессивный, а порою Левицкий просто скатывался до очернительства:

 

«Маркс и Энгельс, а особенно Ленин и Сталин в своих не рассчитанных на пропаганду заявлениях цинически насмехались над идеями вечной справедливости и над проповедниками социального мира. Идеи добра и зла, справедливости и несправедливости были для них только идеалистической "отрыжкой поповщины" (выражение Ленина), которые способны лишь прикрывать благочестивыми сентенциями факт "эксплуатации трудящихся".»

 

Левицкий упорно, тщательно и придирчиво критиковал всех: и Маркса, и Энгельса, и Ленина, и Сталина. Но больше всего чёрной краски вылил на Ленина. Последнее меня удивило, ведь мои детство и юность пришлись на Перестройку и 90-е, а в это время со всех колоколен ругали только Сталина, и если кто-нибудь заикался про Ленина, то на него тут же орали: «Руки прочь! Не трогать Святое!» А тут — почти лояльность к Сталину и ненависть к Ленину... Но потом я поняла, что всё правильно: ведь Сталин ему ничего плохого не сделал, а Ленин лишил Родины.

 

Дочитав Левицкого, я подумала, что хватит с меня боголюбивых философов и что надо поискать для дальнейшего расширения кругозора какого-нибудь другого мыслителя из эмиграции, но только не такого, не религиозного. Но как не искала, найти ничего не смогла — они, как на подбор, все были из той же тусовки, что Бердяев и Левицкий.

 

А ещё я подумала, что вот все вокруг возмущаются, какое мы культурное наследие потеряли... но ведь если по-честному, я бы не отказалась только от поэзии, а вот эта вся муторная, мракобесная философия... она мне не то, что даром не нужна, но необходимой для меня не является, и если бы её ещё семьдесят лет под замком подержали, меня бы это точно не расстроило.

 

Правда, в какой-то момент я засомневалась, может быть я неправильно их сужу? Может быть я такая строгая потому, что читала философские статьи советских авторов и научпоп 60-х, 70-х и 80-х годов, и сравниваю труды Бердяева и Левицкого с ними, а нужно их сравнивать с другими авторами, более близкими им по времени, какими-нибудь советскими писателями 20-х и 30-х годов? Тогда я и осознаю их настоящий уровень. Хотя... и тут я кинулась проверять даты выхода книг. Оказалось, «Русская идея» Бердяева — 1946, «Очерки по истории русской философии» Левицкого — 1968, то есть всё это было написано в послевоенные годы, намного позже, чем я предполагала.

 

Вот так, кое-как, я всё-таки разобралась с поэзией и философией, авторами которых были эмигранты. Что же касается художественной литературы русских зарубежных авторов, то на тот момент я знакома была лишь с «Лолитой» Набокова, и этого явно было не достаточно, чтобы делать хоть какие-то выводы. И даже сейчас, много лет спустя, я не решусь дать оценку этому пласту культурного наследия эмиграции. Увы, я мало читаю такую литературу. Но кое-что я всё-таки поняла...

 

Начну с банальности: как Бердяева и Левицкого роднит с поэтами Серебряного века то, что они пишут слово «Бог» с большой буквы, так и писателей с эмигрантской судьбой роднит то, что они хранят архаические черты старой России. И не всегда эти черты вызывают у наследников советской культуры умиление. И я не исключение из этого правила.

 

Несколько лет назад я опять же для расширения кругозора прочитала повесть Михаила Кузьмина «Крылья». Написана она была ещё до революции, в 1906-м, и в СССР не печаталась. Автор эмигрантом не был, но творчество его было под запретом, и он до самой смерти (1936 год) жил, подрабатывая переводами.

 

Данное художественное произведение посвящено апологетике однополой любви и считается первой в русской литературе повестью на эту тему. Но меня в этой книге удивило другое. Что же? А вот тоже самое... зацикленность на религиозности.

 

«...между тем как Штруп с другой стороны говорил: «И люди увидели, что всякая Красота, всякая Любовь — от богов, и стали свободны и смелы, и у них выросли крылья...»

 

«...будто забыли, что по еврейской же легенде чадородье и труд — наказание за грех, а не цель жизни. И чем дальше люди будут от греха, тем дальше будут уходить от деторождения и физического труда...»

 

«Грех с сердцем холодным или по расчету любовь творить, а кого коснется перст огненный, — что тот ни делай, чист останется перед Господом. Что бы ни делал, кого дух любви коснется все простится ему, потому что не свой уж он, в духе, восторге…»

 

«...вот мужчины женщин любят, женщины — мужчин; бывает, говорят, что и женщина женщину любит, а мужчину — мужчина; бывает, говорят... Да и поверить не трудно, разве Богу невозможно вложить и эту занозу в сердце человечье?»

 

Вообщем, призадумалась я после этой книги... насколько всё-таки люди изменились за сто лет. Современному человеку и в голову не придёт оправдывать гомосексуальность промыслом Божьим. Для этого есть права человека и отсылка к прихотям природы. Но тогда, сто лет назад, всё оправдывалось и всё мыслилось только через Бога! А вот сегодня такой фокус не пройдёт, и если на каком-либо ток-шоу защитник гей-любви заявит, что такая любовь угодна Богу, возмутятся даже атеисты: «Бога-то зачем примазываете к своей похабщине?!»

 

Впрочем, сейчас уже и советская риторика давно устарела, и когда по телевизору выступает Зюганов, я удивляюсь, как это ещё его кто-то слушает. Но слушают. С интересом слушают, кивают, поздравляют. Архаика.