Шелест Владимир

Борис Абрамович Слуцкий (7 мая 1919, Славянск — 23 февраля 1986, Тула) — русский советский поэт, переводчик. Участник Великой Отечественной войны.

В 1922 году вместе с семьёй переехал в Харьков. В 1937—1941 годах учился в Московском юридическом институте (выпускные экзамены не сдавал), одновременно с 1939 г. — в Литературном институте им. Горького (окончил в 1941 в первые дни войны). Участвовал в поэтическом семинаре И. Л. Сельвинского, где сблизился с группой молодых поэтов (М. Кульчицкий, П. Коган, С. Наровчатов, Д. Самойлов и др.). В марте 1941 года опубликовал первые стихи.

Во время войны с июня 1941 рядовой 60-й стрелковой бригады, затем служил секретарём и военным следователем в дивизионной прокуратуре. С осени 1942 инструктор, с апреля 1943 старший инструктор политотдела 57-й армии. Несмотря на то, что был политработником, постоянно лично ходил в разведпоиски. На фронте был тяжело ранен. Войну закончил в звании гвардии майора. Стихи во время войны писал лишь эпизодически.

На фронте, в 1943 году, вступил в ВКП(б).

В августе 1946 году из-за тяжёлых головных болей (вероятно, результат не залеченной контузии) комиссован, признан инвалидом II группы. 1946—1948 годы провёл в основном в госпиталях, перенёс две трепанации черепа. Осенью 1948 года вернулся к активным занятиям поэзией.

Составлял композиции на литературные и политические темы для Радиокомитета, иногда с текстами для песен. В 1951—1952 годах привлечён Л. Озеровым и Д. Самойловым к поэтическому переводу. После войны долго не печатался; лишь благодаря статье И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» («Литературная газета», 28 июля 1956) вышла книга стихотворений Слуцкого «Память», и он был принят в СП СССР (1957).

31 октября 1958 года выступил на собрании Союза писателей СССР, осудив публикацию романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» на Западе. Слуцкий тяжело переживал этот эпизод в своей биографии.

Одно из первых публичных выступлений Слуцкого перед большой аудиторией состоялось в Центральном лектории Харькова в 1960 году. Организовал его друг поэта, харьковский литературовед Л. Я. Лившиц.

Вместе с несколькими другими «знаковыми» поэтами 1960-х годов появился в эпизоде «Вечер в Политехническом музее» в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» («Мне двадцать лет»).

В 1966 году подписал письмо двадцати пяти деятелей культуры и науки генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина.

В феврале 1977 года умерла жена Слуцкого, Татьяна Дашковская, много лет страдавшая от рака лимфоузлов. Для Слуцкого это стало настоящим ударом, от которого он уже не оправился. За 3 месяца он написал около двухсот стихотворений, в том числе обращённых к жене, — и замолчал как поэт до конца жизни.

Последние годы Слуцкий провёл в Туле у младшего брата Ефима; в течение продолжительного времени находился в психиатрической лечебнице. В публикациях своих произведений участия не принимал. Скончался 23 февраля 1986 года, похоронен на Пятницком кладбище в Москве. Спустя 7 лет рядом со Слуцким был похоронен его литературный душеприказчик Юрий Болдырев.

В 2017 году в архивах были обнаружены несколько сотен неизвестных стихотворений Слуцкого, часть из которых были опубликованы в журналах "Знамя", "Новый Мир", "Дружба народов", "Аврора", "Иерусалимский журнал".

 

В углу

 

Мозги надежно пропахали,

потом примяли тяжело,

и от безбожной пропаганды

в душе и пусто и светло.

 

А бог, любивший цвет, и пенье,

и музыку, и аромат,

в углу, набравшийся терпенья,

глядит, как храм его громят.

 

Баня

 

Вы не были в районной бане

В периферийном городке?

Там шайки с профилем кабаньим

И плеск,

как летом на реке.

 

Там ордена сдают вахтерам,

Зато приносят в мыльный зал

Рубцы и шрамы - те, которым

Я лично больше б доверял.

 

Там двое одноруких

спины

Один другому бодро трут.

Там тело всякого мужчины

Исчеркали

война

и труд.

 

Там по рисунку каждой травмы

Читаю каждый вторник я

Без лести и обмана драмы

Или романы без вранья.

 

Там на груди своей широкой

Из дальних плаваний

матрос

Лиловые татуировки

В наш сухопутный край

занес.

 

Там я, волнуясь и ликуя,

Читал,

забыв о кипятке:

"Мы не оставим мать родную!"-

У партизана на руке.

 

Там слышен визг и хохот женский

За деревянною стеной.

Там чувство острого блаженства

Переживается в парной.

 

Там рассуждают о футболе.

Там

с поднятою головой

Несет портной свои мозоли,

Свои ожоги - горновой.

 

Но бедствий и сражений годы

Согнуть и сгорбить не смогли

Ширококостную породу

Сынов моей большой земли.

 

Вы не были в раю районном,

Что меж кино и стадионом?

В той бане

парились иль нет?

Там два рубля любой билет.

 

Березка в Освенциме

 

Березка над кирпичною стеной,

Случись,

когда придется,

надо мной!

Случись на том последнем перекрестке!

Свидетелями смерти не возьму

Платан и дуб.

И лавр мне ни к чему.

С меня достаточно березки.

 

И если будет осень,

пусть листок

Спланирует на лоб горячий.

А если будет солнце,

пусть восток

Блеснет моей последнею удачей.

 

Все нации, которые - сюда,

Все русские, поляки и евреи,

Березкой восхищаются скорее,

Чем символами быта и труда.

 

За высоту,

За белую кору

Тебя

последней спутницей беру.

Не примирюсь со спутницей

иною!

Березка у освенцимской стены!

Ты столько раз

в мои

врастала сны!

Случись,

когда придется,

надо мною.

 

Бог

 

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого. На Мавзолее.

Он был умнее и злее

Того - иного, другого,

По имени Иегова...

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Однажды я шел Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана.

Было поздно и рано.

Серело. Брезжило утро.

Он глянул жестоко,- мудро

Своим всевидящим

оком,

Всепроницающим взглядом.

 

Мы все ходили под богом.

С богом почти что рядом.

 

* * *

Виноватые без вины

виноваты за это особо,

потому что они должны

виноватыми быть до гроба.

 

Ну субъект, ну персона, особа!

Виноват ведь! А без вины!

Вот за кем приглядывать в оба,

глаз с кого спускать не должны!

Потому что бушует злоба

в виноватом без вины.

 

* * *

Воссоздать сумею ли, смогу

Образ человека на снегу?

Он лежит, обеими руками

Провод,

два конца его схватив,

Собственной судьбой соединив

Пустоту, молчание, разрыв,

Тишину

Между двумя кусками.

 

Пулемет над головою бьет,

Слабый снег под гимнастеркой тает...

Только он не встанет, не уйдет,

Провода не бросит, не оставит.

 

Мат старшин идет через него,

И телефонистку соблазняют...

Больше - ничего.

Он лежит.

Он ничего не знает.

 

Знает! Бьет, что колокол, озноб,

Судорога мучает и корчит.

Снова он застыл, как сноп, как гроб.

Встать не хочет.

 

Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!..

Дотерпел! Дождался! Долежался!

В роты боевой приказ добрался.

Можно умирать - или вставать.

 

* * *

Всем лозунгам я верил до конца

И молчаливо следовал за ними,

Как шли в огонь во Сына, во Отца,

Во голубя Святого Духа имя.

 

И если в прах рассыпалась скала,

И бездна разверзается, немая,

И ежели ошибочка была -

Вину и на себя я принимаю.

 

Двадцатый век

 

Есть время еще исправиться:

осталась целая четверть,—

исправиться и поправиться,

устроить и знать и челядь.

 

Но я не хочу иного.

Я век по себе нашел,

и если б родиться снова,

я б снова в него пошел.

 

Начала его не заставши,

конца не увижу его.

Из тех, кто немного старше,

уж нету почти никого.

 

А он еще в самом разгаре,

а он раскален добела

и, крепкие зубы оскаля,

готов на слова и дела.

 

* * *

Дети смотрят на нас

голубыми глазами.

Дети плачут о нас

горевыми слезами.

Дети смотрят на нас.

 

Дети каждый твой шаг

подглядят и обсудят,

вознесут до небес

или твердо осудят.

Дети смотрят на нас.

 

Обмануть — не моги,

провести — и не пробуй

этот взгляд, что пурги

зауральской

суровей.

Дети смотрят на нас.

 

* * *

История над нами пролилась.

Я под ее ревущим ливнем вымок.

Я перенес размах ее и вымах.

Я ощутил торжественную власть.

 

Эпоха разражалась надо мной,

как ливень над притихшею долиной,

то справедливой длительной войной,

а то несправедливостью недлинной.

 

Хотел наш возраст или не хотел,

наш век учел, учил, и мчал, и мучил

громаду наших душ и тел,

да, наших душ, не просто косных чучел.

 

В какую ткань вплеталась наша нить,

в каких громах звучала наша нота,

теперь все это просто объяснить:

судьба - ее порывы и длинноты.

 

Клеймом судьбы помечены столбцы

анкет, что мы поспешно заполняли.

Судьба вцепилась, словно дуб, корнями

в начала, середины и концы.

 

Лошади в океане

И.Эренбургу

 

Лошади умеют плавать,

Но - не хорошо. Недалеко.

 

"Глория" - по-русски - значит "Слава",-

Это вам запомнится легко.

 

Шёл корабль, своим названьем гордый,

Океан стараясь превозмочь.

 

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

 

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

 

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

 

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

 

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

 

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

 

И сперва казалось - плавать просто,

Океан казался им рекой.

 

Но не видно у реки той края,

На исходе лошадиных сил

 

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

 

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

 

Вот и всё. А всё-таки мне жаль их -

Рыжих, не увидевших земли.