Гололёд

[Фрагмент одноимённой повести]

 

В Ильичёвске автобус остановился возле станции. Кассирша увидела его издали, оживлённо замахала руками. То была высокая, худощавая женщина с узким вытянутым лицом, большими, но впалыми глазами, тёмными вьющимися волосами до плеч. Лицо, несмотря многословность, было бесстрастно и недвижно. Плужников поинтересовался, не имеет ли он честь говорить с Люсей, та ответила, что хоть она и не Люся (Люся вчерась обварила ногу кипятком), а Оля, и хотя вообще-то билетов нету, но ради Верочки... Временами замолкала оглядывала его насторожённо, словно силясь что-то уяснить для себя.

 

До прихода поезда Плужникову предстояло битых два часа прослоняться по платформе. И — странное дело — ему вдруг показалось, что всё это с ним уже было... Нет, не то, с ним не было, но было с кем-то другим, и он видел все это чьими-то чужими глазами. За этими двумя трёхэтажками — улица. Не напрягая воображение, он увидел уходящую боком по косогору улицу, захламлённые палисадники, оттаявшую гору мусора с торчащим скелетиком трёхколёсного велосипеда, дом с недостроенной кирпичной террасой и вкопанной в землю у забора железной бочкой... Захотелось зайти в этот дом и кого-то спросить. Плужников встряхнул головой, отвернулся и принялся старательно мерять шагами платформу. Она была так же безлюдна, лишь кассир Оленька приветливо, как кукла, кивала в своём окошке, делала какие-то знаки, да на мозаичной стене слепым пятном белела предвыборная листовка. Ветер усилился, погнал ошалевшую снежную слизь почти горизонтально.

 

Сам не зная для чего, Плужников вновь подошёл к окошку кассы.

 

— Чего-то схотели, гражданин военный? — Оленька улыбнулась с тою же недвижной готовностью, в которой вновь сквозанула напряжённая опаска.

 

— Да нет. Хотя… Ольга, я вот что хотел у вас спросить: Слыхал краем уха, у вас тут в Ильичёвске в прошлом году случай курьёзный был: сошёл пассажир с поезда, да и забыл, куда и откуда. Было такое? И как он сейчас?

 

Лицо кассирши посерело и заострилось, как лезвие.

 

— Чего это он забыл! Ничего он не забыл. Всё себе помнит. Всё, что надо, то и помнит. А что не надо, то и забыть не беда. Всяк сам себе дороже. А вы вообще-то с какого рожна интересуетесь, гражданин лейтенант? Это Верка Крестникова вам напела, да? Сука сельская, ведьмачка недорезанная. На самой пробы негде ставить, а о чужих делах судачит без понятия. Всё пащенка своего малахольного ищет-свищет не найдёт. Ко мне цепляется, как колючка окаянная. Будто я знаю, где его прячут. Бабкино отродье. Вы хоть знаете, что бабка у неё — зэчка бывшая, лагерница клеймёная? Фашистка подкожная. Но мне на них всё равно. А вы уши развесили, встали в хоровод.

 

— Да просто поинтересовался. Было, не было.

 

— Было, простыло. У всякого своя блошка. Есть ещё вопросы?!

 

— Да вроде нет... Да, вы о каком-то пащенке говорили. Это о ком?

 

Кассирша вся подобралась, как кошка.

 

— А уж вот это точно не ваших ушей дело! Вы, товарищ военный, вроде, билет справили уезжать отсюдова. Так и езжайте с богом. Судьбу не пытайте.

 

— Просто узнать хотелось. Что, нельзя? Или боитесь чего?

 

— А мне чего бояться. У меня тут, слава богу, всё своё-родное. Народ у нас на районе добрый, ласковый: свисни — набегут. Это вы тут чужой, гражданин военный. Вы бы от краешка платформы-то подальше держались, ночью тёмно, склизко, особенно по краешку. Гололёд! Мышка бежала, хвостиком махнула и — фьюйть, беда, дед плачет, баба плачет, не доехал казак до́ дому.... Много знаете, да мало понимаете. Вот и езжайте себе. Вам билет по доброте спроворили, вам бы спасибо сказать душевно, а вы дознание проводите.

 

Кассирша с треском захлопнула окошко и даже шторку задёрнула. Было видно, что она принялась куда-то звонить, прикрыв для чего-то телефон ладонью. «Гололёд на земле, гололёд, целый год напролёт — гололёд», — вспомнились ему слова из старой, в детстве услышанной песни…

 

***

 

Между тем Плужников обнаружил, что стемнело, платформу освещал единственный фонарь, под ним клубился световой круг. Плужников остался один, темнота отталкивала, однако, под мутным световым конусом было тоже неуютно, не хотелось быть на виду. Мысли вновь перенеслись на ту незримую улицу, к дому с недостроенной террасой. Там, за воротами — маленький мощёный дворик, мотоцикл «Чезет» без переднего колеса, собачья конура, крытая рубероидом. Воображение отчётливо и послушно. Слева от крыльца — колодец из склизких, позеленевших бетонных колец с дощатым навесом в виде домика. Освещённое окно за сухими стеблями хмеля. За тюлевой занавесью — силуэт. Кажется, детский. Мальчик. Тонкий, воробьиный профиль, маленький торчащий хохолок на темени. Кто это? Забывшись, Плужников взволновано шагнул вперёд, чтоб получше разглядеть, но задел боком навес и тот медленно и бесшумно, как во сне, опрокинулся на брусчатку. Из жерла колодца дохнуло затхлостью и недоброй пустотой. Он нагнулся чтобы поднять, и тотчас — пронзительный, гневный окрик откуда-то из тьмы. Отшатнулся, ноги скользнули по рваной льдистой кромке платформы и уже почти провисли в рокочущей, лязгающей пустоте…

 

И тут какая-то упругая, незримая волна мягким толчком в спину отвела его от края пропасти. И — едва слышный, знакомый, тёплый шепоток. «Всё, всё. Спокойно. Забудь про всё. Нету ничего. И не было…»

 

А затем Плужников обнаружил себя сидящим на облепленной снегом скамейке. Мимо платформы с адским лязгом нёсся порожний товарняк. «Говорила — к ночи в пустой колодец не глядись», — веял над ним в тот же тёплый шепоток.

 

***

 

Поезд пришёл минута в минуту. Проводница долго разглядывала билет.

 

— Так. И куда бы вас пристроить? — озабоченно забормотала она.

 

— Как это куда? Там, в билете, наверное, указано.

 

— Указано, — усмехнулась проводница, — всё там тебе указано. Ты, родной, будто только что народился. Ладно, ступай за мной... Указано у него!

 

После размышлений она привела его к купе. «Давай пока сюда». — «Пока? А потом?» — «Потом — суп с котом, гуляш с кротом. Иди уже, не задерживай!»

 

В купе было темно и ему сначала показалось, что там никого нет. Однако когда он сел на свою полку и принялся разуваться, нечто, что он принял было впотьмах за свёрнутый тюфяк, приподнялось и раздражённо произнесло:

 

— Вы бы не курили тут что ли! Совсем уже.

 

— Да я не курю, с чего вы взяли? — удивлённо сказал Плужников.

 

Однако женщина на соседней полке не стала его слушать, со вздохом повернулась на другой бок и затихла. Плужников расстелил тюфяк и, поскольку не получил белья, решил лечь не раздеваясь, закрыл глаза. И почти сразу же…