Мрак
МРАК
(или Последняя Песнь о Мясе)
*****
Рыхлый рот: поглощает сын
бутерброд с маргарином,
точит куском ветчины жёлтый зуб.
Чай с лимоном в горло суёт, -
снедь червится протяжно в утробу.
Мысль осветила прыщавый лоб,
пусть и низкий, но твёрдый как дуб:
"Вот уж девятый час на исходе,
где же моя несчастная мать?
Месяц зловещий над огородом
вот уж готовится существовать.
Дождик сползает неторопливо,
пыль претворяя в душистую грязь;
Время плотнится, сосётся трясиной...
Ну где же моя несчастная мать?"
Голубь чубатый, приглядный как лебедь,
на подоконник опершись, сидит.
Весь в чешуе и безумно хвостатый,
клювом раздвоенным страшно шипит:
"Мать твоя в канаве лежит
и внимательно в небо глядит.
Она лежит под вагоном стальным -
это пример всем остальным!
Пусть не на рельсах - но в поле лежать,
в небо смотреть и не дышать.
Мать твоя на рельсах лежит!"
"Ах ты мерзавка!" -
всхлипнул мальчишка,
полкилограмма торта начал жрать.
"Ладно вагон, но это уж слишком -
в небо смотреть и не дышать!"
"Ах ты злодейка! - всхлипнул мальчишка.
Дверь открывается, входит отец -
весь ненарядный, как ты,
и предсмертный.
Возится долго, потом наконец,
зырком пронзая воздух квартирный,
бодро разувшись, на кухню идёт.
Окунув лицо в холодильник,
ищет еду - и находит - и жрёт.
Суп наполняется глоткой отцовской,
мясо мельчится трезубою пастью,
жрёт по-мудацки шашлык по-кавказски,
тёплой слюной орошает бардак.
Сын, запивая кефиром печенье,
как бы спроста, говорит ему так:
"Наша мама на рельсах лежит
и бессмысленно в космос глядит.
Она расщепилась под вагоном стальным,
и это пример всем остальным -
пусть не на рельсах - но в поле лежать,
в небо смотреть и не дышать.
Наша мама в клоаку летит."
Сердце отца едва не забилось,
вязь чешуи на лице пожелтела,
пальцы задумчиво лапали мясо.
Он промолчал, так как тоже стыдился
всё потерять, что желудком ценимо,
спать меж планетами, вечно скитаться;
руки воздев во все стороны света,
звать умилённо того, кто едва ли.
Всё претерпеть он хотел - но остаться
здесь, в этой кухне, червями пленённой,
в кухне, набитой землёю и трупом;
мраком во мраке быть
- вечном, бездонном.
Он пожелал человеком остаться,
а человеку не полагается
быть под вагоном, под небом валяться.
Так вот сидели сын и отец;
лопалась кожа куриного тела.
Место в желудках освобождалось,
как бы собою являя пример
круговорота печали в природе.
Ели, однако, с не меньшим влеченьем,
будто еда есть не просто еда.
Ели ужа запечёного в тесте,
ели крота в тараканьем бульоне,
ели чердак погребённый под небом,
хавали небо, безвкусью дивясь.
Батя, сожрав таракана, заметил:
"Жизнь есть ништяк!"
И жену свою встретил.
Тонко беседовал с месяцем голубь,
так беспристрастно, как будто сам кто.
Месяц, бездонный и острый как прорубь,
от неуменья ночами не жить,
то ли кивал головой, то ли просто
В небе валялся, снясь страшно тебе.
Вряд ли смотрел на картину событий,
вряд ли сочувствовал этой х**не.
Глазом змеиным светясь на всю землю,
не различал этих кухонь проклятых,
где поедается всё, что не съето,
а всё, что съето - жратве подлежит.
голубь базарил на странном наречии -
смеси латыни с твоим языком.
Смысл всех ужей, запечёных
под тестом,
изображён был доподлинно в нём.
"жизнь - шипунец" - он пропел напоследок,
с чем не согласен был ты не всегда.
и уползая в шипящее небо,
жадно раскрытое, словно п***а,
звёзды дразнил ядовитой поэмой
о нелюбви всех ко всем, кроме тех,
что не бывали нигде никогда, но
снились тебе ниоткуда нигде.
сын дожирал неопрятное тело,
кости отца обнажались всё боле;
хавал отцовский язык двуконечный;
съеденный взгляд клокотал в животе.
Помыслы, переварившись, успели
снова явиться в своей простоте.
Сын, одинокий теперь и просторный,
лёг отдохнуть на червивой тахте.
Лёг пренебречь продолжением ночи, -
чтобы сей миг онемел во всех членах,
чтобы последняя страшная строчка
стала бездушной,
бесчувственной точкой,
некоей выдумкой в мёртвой вселенной.
Пасть напоследок вскрывая, как книжку,
Змей показал человеческий нрав.
"Жизнь - это смерть!" -
воскликнул мальчишка.
Тут он, конечно, был вовсе неправ
