– ...а потом она мастерски отрезала кусочек штруделя и начала жевать, и жевала-жевала-жевала-жевала-жевала-жевала, и жевала, и жевала, и жевала, и...

 

– Я понял. – Оборвал её Марк.

 

– А я... что-то упустила. Когда это для тебя перестало быть игрой?

 

– В тот момент, когда появился выбор.

 

– Так где же он был прежде? Вообще, что случилось? Раньше в твоём присутствии не было так одиноко. – Она взъерошилась и ее глаза, с каждой набегающей волной наполняясь солью, всё больше напоминали море.

 

"Знает ли она, как мало её в вызванных ею чувствах? И какое значение имеет это место: с его дизайнерскими обоями, подогревом пола, тихим диффузором и даже её искусственно звучащее, как пустой колокольчик, имя... Сказать, что ей идёт это платье, принадлежащее только ей, если я захочу его сохранить? Сшитое из поисков, её долгого отсутствия, сквозняка разбитого вдребезги окна, гаснущего в забвении ужаса, из её улыбки, которая, конечно, всё это знает. Улыбалась ли она когда-нибудь мне или причиной была возможность показаться в своём обновлённом наряде? Какой его частью она меня сделала? И даже тот швейцар, который прощался с ней так, будто уже записался в родственники, без моего разрешения приклеился к её рукаву. Что он собой выражал, вежливость или что-то намного хуже, чем форма, опережающая смысл? Но всё же она – это горлышко песочных часов, а время всё ещё не течёт."

 

Марк подошёл к окну и откинул штору, под замершим, приглушённым вечной дымкой небом две огромных птицы, медленным взмахом распростерев крылья, синхронно плыли над зеленеющим шпилем Сталинской высотки куда-то за реку, к угасающему зареву сумерек столицы, ещё не успевшей засветиться весенними одуванчиками фонарей. Молчали вывески – экспонаты галерей современного семантического искусства, улицы подсвечивались лишь неподвижными красноглазыми пробками на трассах. Он обошёл, задумчиво рассматривая, зависшую посреди гостиничной комнаты Мирабель.

 

Наконец световой смог поборол дремоту и начал лениво заползать в тёплые уголки домов, как старый коллекционер, подкрашивая любимые восковые экспонаты в натуральную величину, лёгкими касаниями оживляя лица золотой пудрой.

Вскоре Марк стал различать тончайшие нити, подобно гигантской искусной паутине тянущиеся и обвивающие тело его спутницы шелковистым коконом. Первую из них он, не задумываясь, перерезал, словно торжественную ленточку, щёлкнув сложенными в "ножницы" пальцами.

 

"Хотела ли она, чтобы я его оставил или сорвал? Но иначе её бы здесь не было... Не слишком ли поздно?"

 

Он коснулся одной из нитей и почувствовал жжение, но не отнял руки, даже когда мышцы начали судорожно сокращаться, пока не увидел причину, заставившую его слегка нахмуриться. У него появилась странное желание привязать её, например, к ножке стула или к вазе, и сбросить ту с подоконника, или хотябы к ручке двери, вызвав сонную горничную с пушистой метëлкой. Прикидывая масштабы последствий сиюминутного любопытства Марк отложил эту затею, заметив характерный переливающийся красный. Обнаружив целую группу подобных нитей, не церемонясь, он оборвал каждую, сложив их пирамидкой на кофейном столике.

Аккуратно перемещаясь по номеру, он находил всё новые и новые оттенки со своими уникальными свойствами. Так, например, светлые, медово-жёлтые, появившиеся из самых неуловимых соединений, как брызги неведомого салюта, захватили его внимание какой-то удивительной мягкостью, переполняющим ощущением уюта и тепла. Погрузившись в дремотное, мечтательное состояние, ему стоило немалых усилий решиться их перерезать, однако, вместе с тем как один за другим таяли на полу обрывки с угасющими образами чудесных событий и прекрасных вещей, он ощущал возвращающуюся трезвость, будто с его плеч спадают килограммы тяжести.

Зелёные – будоражили обещанием показать скрытые смыслы, и за каждой дверью, возникающей на границе видимого, появились новые три, Марку казалось, что он умирает от жажды, он чувствовал, что каждый новой проход лишает его части сил, которые делают зелёный всё более сочным и насыщенным. Тело деревенело, иссушалось, неприятно скрипело – вот-вот переломится, скоро он уже не мог идти и полз, хватая ртом воздух, точно рыба на суше. Разрывая из последних сил почву, Марк увидел маленькую, искрящуюся игривую струйку воды и, занеся руку, что есть мочи ударил ребром ладони, как топором, по зелëному ручейку.

 

Очнулся он лежа на полу, на фоне все того же серебристо-седого неба горела красная звезда, в комнате висела мёртвая тишина и Мирабель, как бледная мраморная статуя, лишенная своего странного "кокона", остекленевшими глазами пронзала всё, что имело неосторожность попасть в этот ледяной прицел. Марк долго не мог оторвать от неё взгляда, в нём смешались чувства какого-то глубокого отвращения и не менее сильного благоговения, которые, как ему казалось, он уже испытывал и раньше в её присутствии, но теперь они будто очистились и предстали его восприятию со всей полнотой, будоражащие и беспокойные.

Думая, что ему почудилось, он поднялся и, подойдя совсем близко, разглядел последние семь прозрачных, мерцающих капельками пара, нитей, ставших немного заметнее от его дыхания, тянущихся напрямую к сердцу. Он очень осторожно, едва дотрагиваясь, провёл по ним – те минорно завибрировали, если бы воздух был густым, подобно воде, по поверхности побежали бы радужные круги. Маленькая девочка, как танцующий огонёк, прыгала со струны на струну, её белые туфельки ударяли молоточками, сливая звуки в какой-то очень знакомый мотив... и, вдруг, он вспомнил!

Марк узнал себя рядом с Мирабель, а две маленькие фигурки, угадывая его мысли, взявшись за руки уже бежали по волоску проволоки куда-то за пределы тесноты комнаты и города. Он уже не мог сдерживать слёз и, поднеся руку к груди Мирабель, последний раз щёлкнул ножницами.

Её тело вмиг обмякло, но, не успев коснуться пола, подхваченная ветром, она вся стала сплошным движением, запущенной юлой, торнадо, отрывающим мёртвые песчинки от земли.

 

Часы перевернулись.

 

Мирабель перевернула страницу.