Новогодняя прощальная
В пятый раз проснувшись в одно и то же время,
поэт Собачьёв, лицо предпенсионного возраста,
догадался загуглить странные цифры и обомлел.
Будильник высвечивал зелёным "4:44",
а четвёрка у китайцев издавна означала смерть.
Это было весьма серьёзное предупреждение.
Собачьёв искренне верил в то, что приметы
имеют силу там, где человек появился на свет,
сам он родился в Приамурье, то есть в Манчжурии,
будильник собрали неподалёку, в Китае —
таким образом, всё сходилось,
выходило Собачьёву самое время умирать.
"Брошенный к столу предчувствием беды",
Собачьёв решил написать напоследок нечто важное.
За окном шёл то ли снег с дождём, то ли наоборот,
до Нового года оставались сущие пустяки,
поэт хватанул пару доз виски и начал творить.
Спит Россия вековая...
Весь в огнях, забыв покой,
веселится и гуляет старый город над рекой.
Пьют и скачут человечки,
заменяя год на год.
Шпарит дождик, и по речке
мирно к морю лёд плывёт.
Собачьёв вперил взор в темень за окном,
представляя этот волшебный ледоворот.
Широкая панорама разгула ему понравилась.
Навевают фейерверки
оргастический экстаз.
Фраер дарит веер Верке,
Верка — формы напоказ!
Киснут в тазиках салаты —
доедим на пятый день.
"Извиняйте, чем богаты!
Рыба, мясо, торт, пельмень..."
Собачьёв застонал от приступа раблезианства,
предвкушая изобилие новогодних яств,
которых ему не суждено больше отведать.
А в соседском огороде
снежный бой — берут редут.
То ли "белые" подходят,
то ли "красные" идут.
Рвутся весело петарды,
спят в салатах алкаши.
Авангард кавалергардов
скачет, вынув палаши.
Откуда взялся авангард кавалергардов,
Собачьёв толком не понимал и сам —
он вошёл в образ, не заморачиваясь
поисками логики в происходящем вокруг,
новогодняя ночь бурлила, кипела, звала на подвиги!
Но любой праздник когда-то заканчивается...
Апельсиновые корки
мандариновой страны...
С горки — к папке на закорки,
все домой, с "ночной войны".
По делам своим интимным
пробежит "пти ша нуар",
Кружевами серпантина
изукрашен тротуар.
На снегу краснеет юшка.
Тут случилась кутерьма...
Рьяно клацая кормушкой,
зло хихикает тюрьма.
Собачьёв трезвел на глазах, мутно водя очами.
Любой праздник в России страшноват,
безумие достигает своего апогея — почему так?
Неужели язычество не вытравить из крови нашей?
Захмелившись, пьяный, сытый,
выхожу я на крыльцо.
Вот моей страны сердитой
неприкрытое лицо.
И рождественскою сказкой
убаюкана, хмельна,
завтра батюшкам с опаской
выйдет кланяться она —
протрезвевшей, ясноликой,
не такой уж и простой.
То ли грешницей великой,
то ли дурою святой.
Осознавая, что создал нечто нетленное,
Собачьёв утирал корявым пальцем пьяные слёзы,
неугомонно катившиеся по небритым щекам.
Он почувствовал себя купцом Калашниковым,
выходящим под топор палача в чистой рубахе,
гордым и просветлённым — на миру и смерть красна!
Умирать Собачьеву стало совсем не страшно.
Прошёл день, месяц, год, два — смерть не приходила.
Текст, конечно, ни один журнал не принял,
но советовали писать дальше, почитывать мастеров.
Когда в очередной раз Собачьёв проснулся под утро,
тяжело дыша и в ужасе пялясь на зелёные "четвёрки",
до него наконец-то дошло, что это не время смерти,
а время творчества, свежей головы и полёта пера.
Он лежал в постели, блаженно улыбался и шептал:
"Вставайте, граф, вас ждут великие дела!"
И в голос захохотал, вспомнив ядовитое визборовское:
"И граф встает. Ладонью бьет будильник,
Берет гантели, смотрит на дома
И безнадежно лезет в холодильник,
А там зима, пустынная зима..."
Нет, читать мастеров определённо стоило.
