***

Возле пустынной, увитой вихрящейся позёмкой трамвайной остановки, он увидел стоящего человека, ссутулившегося, с поднятым воротником и в нахлобученной на лоб шляпе.

 

— Карим! — обрадованно заорал Линёв. Он впрямь был донельзя рад его видеть. — Ты откуда тут?

 

— Как откуда, — опешил Карим. — ты ж мне сообщение послал. Вот! — он сунул ему прямо под нос мерцающую плоскость телефона.

 

«Подъезжай к остановке щорса очень срочно».

 

— Ты писал?

 

— Ну да, получается, так, — неуверенно отозвался Линёв.

 

— Получается? Слушай, у тебя точно всё в порядке? — Карим вперился в него со свирепой подозрительностью. — Ты вообще-то где был?

 

— Я? — Линёв принялся удивлённо вспоминать, будто погасшей спичкой шарить в темноте. — Я… Ну да, я ехал с автовокзала с Мишкой Долгановым. Ну Мишкой! Ты ж его знаешь. Потом… решил сойти.

 

— Это понятно. А зачем сошёл-то?

 

Зачем? Линёв хотел что-то ответить, но запнулся, будто оцепенев. Нет, а в самом деле, зачем? Никаких дел у него тут нет, знакомых нет, ни черта никого нет. Он даже об улице этой ничего раньше не слышал. А ведь, он ведь тут уже бывал однажды. Недели две назад. Память возвращалась с капельной медлительностью. Вагон…

 

— Слушай, может, тебе выпить надо? — Карим по-прежнему не сводил с него тревожного взгляда. — Или ты уже? ... Погоди, что это у тебя такое в руке? ...

 

***

Картинка на картоне размером в почтовую открытку. Может, чуть побольше. Коротким махом она, однако, чуть рассеяла плеву какого-то тучного, наносного беспамятства. На самую малость. Ну да. Диковинный, убитый временем пассажирский вагон, который непонятным образом стоял вот тут, на ржавом рельсовом аппендиксе. Купе проводников с поистине странной парочкой. Портрет на стене, то явившийся, то исчезнувший, — вот оно, главное.

 

Да, это был тот самый портрет. Не открытка, не репродукция. Именно портрет. Только многажды уменьшенный. Кажется, даже на ощупь ощущалась живая, нервная шероховатость некогда нанесённых красок. Живое тепло.

 

Женщина с серо-голубыми глазами и тёмными, слегка вьющимися волосами, едва прикрытыми накидкой, такою же серовато-голубой и волнистой, как её глаза, серо-голубые и волнистые. Сквозное окно, даже, как будто ветерком подуло. Неведомо каким и откуда. Транзитная станция — куда и откуда?..

 

— Ух ты, — восхитился Карим, — это откуда ж такое чудо?

 

— Так сразу и не скажешь.

 

— Ну это я понял, — пробормотал Карим, не отводя от картинки заворожённого взгляда. — Не хочешь, не говори. Мне-то что.

 

— Да не то чтобы не хочу. Я понять не могу. Мельтешня какая-то в глазах. И в голове. Какие-то люди, разговоры непонятные. Портрет этот. Я тоже не мог от него глаза отвести. Там ещё надпись была. Не по-нашему. Не успел прочесть. На накидке. Видишь?

 

— Ага, вижу. Это мантилья называется.

 

— Мантилья? Так это испанка что ли на картине? И надпись тоже на испанском?

 

— Не, — пробормотал Карим, напряжённо щурясь. — Не на испанском. Это, брат, латынь. «Mare Et Caelum». Моря и небеса. Как-то так. Ты эту картинку не теряй, пожалуйста. Очень она меня заинтересовала. Может, дашь мне её на пару дней? Я её жене покажу. Что-то она мне про это рассказывала. Какая-то диковинная история — про художника. Просто триллер какой-то. Если ты не против, конечно.

 

— С чего против-то. Слушай, ты, вроде, что-то такое об выпивке толковал. А? По-моему, самое время. Как там по-латыни — Ergo bibamus?

 

— Бибамус, бибамус, — рассмеялся Карим. — Айда уже. У меня как раз возле магазина машина припаркована…

 

***

Прошло ещё две недели. Апрель подходил к концу, а весна всё никак не могла наступить. Жалкие, всхлипывающие оттепели сменялись мстительными заморозками, а там и вовсе валом повалил бессильный водянистый снег.

 

Линёв возвращался из командировки, в которой проторчал почти неделю. «Пятисотку» наконец собрали, но при том запороли дорогущую импортную линию, что само по себе скверно. Авторского свидетельства Линёву не выдали, что само по себе паршиво, но и Лазаренке его тоже не выдали, и «пятисотка» стала продуктом коллективного творчества. Линёву пообещали «заслуженного» и приличную премию. Правда, Лазаренко вот уже два года как Заслуженная и премию она получит как минимум раза в полтора больше как старший группы, что само по себе противно.

 

В конце был, как водится, маленький банкетик, где все было в точности, как в предсказаниях плосколицего пророка: и казённый дом — коттедж на «Петергофских дачах», и зелено-вино, и снова казённый дом с дамою пик. Вино Линёв пил, а дальше — не смел, да и не тянуло, по правде говоря. Тем и нажил себе врага, изворотливого и мстительного, что само по себе нежелательно.

 

Наскоро перекусив в вокзальном кафе, потому что в доме его ожидал лишь сиротливо урчащий холодильник, Линёв вызвал такси. Но чёртово такси на полпути вдруг занесло на облепленном льдистой чешуёй повороте, машина, дважды развернувшись, с визгом ударилось задним капотом о заграждение, водитель проклиная всё на свете велел ему вылазить, потому как машине пипец и он за себя не отвечает, и Линёв, покорившись судьбе, побрёл, пригибаясь от снежного смерча, вдоль трамвайной линии.

 

ТУТ-ТО И ВОЗНИК ВАГОН...

 

Он весь был залеплен снегом и походил на загипсованную конечность. Опять чёрт занёс в это гиблое местечко. Как будто специально. Или не как будто? Да неважно. Не здесь и не сейчас… Посмотреть разве что, есть там сегодня свет или нет? Есть. М-да. Ну и что? Опять, значит, бичи собрались. Бомжики. Так и пусть себе сидят, мне-то что с того. Чудес не бывает.

 

Он вдруг заметил, что уже несколько минут ходит взад-вперёд у проклятого вагона и бормочет под нос.

 

И вот тут заслуженный изобретатель злобно засмеялся, ухватился за поручень и, устало матерясь, втиснулся в тамбур.

 

Дверь в купе проводников была чуть приоткрыта, и на полу была видна едва заметная, ломаная полоса света. За дверью было тихо и Линёв, сглатывая мелкую дрожь, толкнул дверь…

 

***

В купе не было никого. Только стакан в подстаканнике с недопитым чаем да горка конфет-подушечек. И ещё — синий вязаный берет на вешалке…

 

Было однако светло, хотя не горели ни лампы, ни светильники. Свет, желтовато-розовый, шёл со стены. Не свечение, не мерцание, а свет. На стене, как и в прошлый раз была картина.

 

На картине — звёздное небо. Просто звёздное небо. Только много крупнее, словно в окуляре телескопа. И в центре — звезда. В грецкий орех величиной. И такая же неровная, бугристая, словно вспухшая от боли. Когда-то в детстве, на ночной рыбалке с отцом они видели шаровую молнию. На какой-то краткий миг он испытал тот же сковывающий страх, смешанный с восторгом, как тогда, много лет назад. На краткий миг…

 

Но главное — цвет. Линёв вдруг с удивлением осознал, что не может понять: а какого цвета она, эта звезда? Нет, не жёлтая, не оранжевая, не красная. Цвет изображённого светила вообще не имел ничего общего ни с одним из знакомых глазу цветов. Даже приблизительно, даже оттеночно. И звёзды, туманная дымка вокруг них, и пространство меж ними были переданы в цветах, не передаваемых на человечьем языке. Непостижимо.

 

Линёв протянул руку дабы прикоснуться к картине, на пальцы вдруг наткнулись на незримое упругое препятствие…

 

 

***

Вернувшись, он застал в подъезде Клару. Она сидела на подоконнике и дремала. Линёв громко кашлянул, она встрепенулась и её лицо из бессмысленно сонного стало плаксивым.

 

— Володинька, — всхлипнула она, — все кончено!

 

— Так уж и кончено. Проходи что ли?

 

— Кончено! — Клара энергично замотала головой. — Я скверная и несчастная дура.

 

— Так уж и несчастная. Да заходи ты, сейчас соседи сбегутся, они обожают глазеть на несчастных дур. Что опять приключилось?

 

Разразилась обычная Кларина истерика, в лучших своих традициях, из которой Линёв понял только то, что капитан Кларин оказался жалким болтуном, ничтожеством. Говорил, что, мол, брак у него фиктивный! А она-то верила! Как последнее чмо. А тут выяснилось, что брак ни фига не фиктивный, а вполне себе эффективный: бабёшка его фиктивная ребёночка ждёт. Двенадцатая неделя

 

А о ней, Кларе, он подумал? Она отдала ему всю себя и, кажется, уже подзалетела, да, но она, вот увидишь, нарочно ничего с собой делать не станет, (не дождётся!) а вот родит и будет воспитывать малыша, а от него, от капитана врунгеля, ничего не примет, пусть катится к своей чучундре крашеной, бухгалтерше из ЖЭУ с её тупым пузом, прости господи, а о ней, Кларе, пусть забудет навеки! ... Кстати, что это за фифа на той фотке? А?! Не, ну просто интересно…Игрулю себе завёл на досуге, котик игривый?

 

— Это репродукция, — неуверенно ответил Линёв. — Художник какой-то. Забыл, кто. Испанец, вроде. Дама а мантилье. Как-то так.

 

— В мантилье?! Линёв, ты рехнулся? Какая мантилья, какая дама?! Тоже нашёл тоже Карменситу в синей тужурке кукморского пошива! Кстати, это не её ли беретик у тебя на прихожей валяется? На простоту потянуло? Ну прямо не жизнь у тебя, а сплошная ламбада.

 

Линёв вздрогнул, схватил картинку со столика. На ней была та самая девушка в синей куртке с белым меховым воротником и в синем берете с белыми ромбиками…

 

— Да плевать мне на твоих товарок, не тушуйся, — махнула рукой Клара, видя его ошарашенную физиономию. — Но вот скажи, мне-то что делать, а?! Госс-пади!!! Володинька, миленький, родненький, единственный мой, ты один меня понимаешь! Ну войди же в моё положение...

 

Ничего другого не оставалось, как войти. И он вошёл. Раза два. Клара после этого успокоилась и заснула, а Линёв пошёл ставить чайник и прибираться на кухне. Но не успел он поставить на плиту заполненный доверху чайник, как застенчиво дзынькнул звонок. Линёв открыл дверь и увидел бравого капитана.

 

— Простите, пожалуйста, Клара Валерьевна у вас? — спросил он, изнемогая от смущения.

 

— У нас, у нас, — закивал головой Линёв пропуская дорогого гостя, -— У кого ещё ей быть! Кларочка! А это к тебе!

 

По торопливой и яростной возне он понял, что Клара проснулась и судорожно одевается. Вскоре она выскочила в коридор, хоть и без чулок, но с сумочкой через плечо. «Владик? — лицо её высокомерно вытянулось, — и что тебе угодно? Имей в виду, я…» Но Владик не дал ей договорить, ибо ему было угодно сообщить, что он не может и не желает идти по жизни иначе, как рука об руку с Кларой Валерьевной. Не в силах более сдерживаться, Клара с рыдающим воплем бросилась Владику на шею.

 

Потом они пили кислый и тошнотворно тёплый «Рислинг», принесённый предусмотрительным капитаном, Клара моментально опьянела, висла на Линёве, лезла целоваться, а капитан смотрел на их со счастливой улыбкой и нёс какую-то дребедень о том, как они будут счастливы все втроём. А Линёв вдруг подумал, что это уже никогда не кончится, что вечно будет к нему являться хохочущая и рыдающая Клара, только теперь уже без подружек, но с капитаном, и только вагона с освещённым окошком, никогда уже не будет, потому что полиция разберётся, примет меры и он исчезнет навсегда.

 

Когда шатающаяся от счастья парочка наконец ушла, Линёв вернулся на кухню. Там как-то очень непонятно воняло и Линёв понял, что перегретый кипяток выплеснулся и залил газовую горелку. Он выключил газ, кинулся открывать форточку и вдруг остановился у подоконника, на котором царил привычный холостяцкий бардак — месячной давности газеты, тощий, взъерошенный кактус, твёрдые, как пемза, куски хлеба. Он сел и, не обращая внимания на тошнотворный дух, уставился на исписанное стылой клинописью окно, глядя, как хлещет по стёклам сыромятная снежная камча. Вспомнил вдруг что в Питере ему презентовали бутылку настоящего португальского портвейна «Дон Жозе». «А вот и кстати», — печально подумал он и выпростал из сумки роскошную бутыль с румяным португальским мужиком в синей треуголке и высоким кружевным жабо.

 

И тут в дверь вновь позвонили. Коротко и уверенно. «Карим!» — обрадованно подумал он и, торопливо распахнув форточку и дохнув уличного воздуха, пошёл открывать. Звонок повторился, на этот раз нетерпеливей и требовательней. «Успеешь!» — заорал он и отворил, на всякий случай убрав бутыль на тумбочку в прихожей.

 

В дверях стояла девушка, её синяя куртка была покрыта полупрозрачной снежной пенкой.

 

***

— Знаете, — я как-то последние дни разучился удивляться. Как-то многовато всего. Однако спрошу: как вы меня нашли? И вообще…

 

— Я вас и не искала, — девушка глянула на него с удивлённой улыбкой. — Это же вы хотели меня видеть. Ведь так?

 

Она кивнула на лежащей на столике в прихожей синий берет с ромбиками.

 

— Ну… да, — неуверенно протянул Линёв. И тотчас, спохватившись: — То есть, конечно, да. Хотел. Я ведь даже приходил туда, в этот… ваш вагон.

 

— Он не мой, — девушка, нахмурившись, покачала головой. — И его уже нет и больше не будет.

 

— Не будет, — повторил Линёв. — Ну не будет так и не будет. Но вы-то будете? А?

 

И тут Линёв почувствовал вдруг, что слова его звучат как-то очень плоско, утробно, этаким воркующим, улыбчивым баритоном записного бабника. Он понял, что вот с этой девушкой надо говорить совсем иначе, без снисходительного, игривого суесловья. Прямо и без околичностей. Как на языке глухонемых. Или никак не говорить.

 

— Не знаю, — девушка печально улыбнулась и развела руками.

 

— Ну хорошо. А всё-таки скажете, что это был за вагон. Откуда взялся, куда пропал? Это вы можете сказать?!... Не можете. Ладно. А этот ваш спутник. Ну тот, носатый.

 

Девушка вдруг сцепила ладони и быстро замотала головой, будто стряхивая с себя что-то.

 

— Всё, нету никакого спутника. Нет! Он чужой. От Недобра. Я вам даже хотела это сказать тогда.

 

— Да, пожалуй, — он вдруг вспомнил. — От недобра. А вот это?

 

Он вынес из гостиной ту картинку из вагона.

 

— А вот это кто? И откуда? Это хотя бы вы можете сказать?

 

Он успел заметить, что на картинке вновь была та женщина в серо-голубой мантилье. Ничуть тому не удивившись.

 

— А вот это как раз могу, — девушка рассмеялась облегчённо и радостно. — Это портрет Каталины Вальдес. Не знали про такую? Это испанка из города Санта Крус, легендарная возлюбленная Летучего Голландца. Уж про него-то слышали, наверное?

 

— Ну да, как же. Mare Et Caelum. А кто автор? Кто-то из голландцев того времени? Семнадцатый век?

 

— Семнадцатый? — девушка снова рассмеялась. — А вот и нет. Век-то как раз нынешний. Хотя теперь уже прошлый. Это художник Виктор Уланов. Жил, между прочим, в этом городе. Вы, наверное и не слышали про такого?

 

— Нет, — сокрушённо развёл руками Линёв. — А вы с ним знакомы, или просто понаслышке?

 

— Вообще-то он мне приходится дедом с маминой стороны. Но я его не видела, он умер, когда меня ещё не было на свете. Я до сих пор толком не знаю, что тогда произошло. Какая-то случайная уличная драка… Тяжёлая и долгая история, не надо об этом. У него было всего тридцать две картины. И три пропали во время пожара. «Звезда Бетельгейзе», «Портрет Каталины Вальдес» и ещё — «Поле и ветер, скифская песнь». Их почти никто и не видел. Они остались только в памяти. И ещё — там…

 

— А вы знаете, что это испанская сеньора на картине очень похожа на вас?

 

— Ну конечно! Дедушка же писал её с моей мамы. А мы с ней очень похожи. Так все говорили.

 

— Вы говорите — звезда… Да! Я вот только что вспомнил! Там ещё была звезда. Такая особенная.

 

— Бетельгейзе! — Глаза девушки восторженно просияли. — Это да! Это тоже его картина. Одна из самых удивительных. Как и сама звезда. Я бы вам её показала, если бы не метель сегодня… Я понимаю, — девушка вдруг прижала ладони к вискам. — Я не всё сейчас могу объяснить. Но я попробую. Я буду говорить сбивчиво, вам покажется, что всё это чушь, да, в это трудно поверить, но мне показалось, что именно вы…

 

***

И тут в дверь позвонили снова. «Соседи», — обречённо подумал было Линёв. Но то были не соседи. То были Карим и Яшка.

 

— Здоро́во! — гаркнул Яшка прямо с порога, — с днём ангела. Что, не ожидал?! Кстати, пока не забыл — есть бесподобный анекдот: летят в одном самолёте чукча, еврей и негритянка. Ага. И больше никого. И вот негритянка…

 

Однако, увидев девушку, он потрясённо замолк.

 

— Ну что же вы? — девушка рассмеялась. — Рассказывайте дальше.

 

— Э-э... Да там... видите ли, — замялся Яшка, не сводя с неё потрясённого взгляда.

 

— Право, не стоит, — деликатно подал голос Карим, — пошлый, мужланский юморок. Случается порой между холостыми мужланами.

 

Он обстоятельно кашлянул и скосил на хозяина пронзительный взгляд, что означал: нам сматываться или как?

 

— Или как, — успокоил его Линёв, — заходите, коли уж припёрлись среди ночи.

 

— А позвольте, однако, уже представиться, — Яшка с достоинством вскинул плохо выбритый подбородок. — Яков Ефимович Эфраимсон. Но для вас — просто Яша!

 

— Это очень хорошо, что вы пришли, — девушка печально улыбнулась. — Мне кажется, ему не надо сейчас оставаться одному.

 

— Конечно хорошо! — бурно согласился Яшка. — Ещё бы не хорошо! Да и как же мы могли не прийти, ежели непременно надо прийти. Запомните, девушка: ежели в этом здании горит свет в угловом окне четвёртого этажа, это значит: смело можно заходить в любое время дня и ночи.

 

— Ну это, ты положим… — вяло пытался возразить Линёв, но Яшка не дал ему договорить.

 

— И потом, что значит — оставаться одному? Разве вы собираетесь нас оставить? Не верю! В день его рождения!

 

— Ага. Только день рождения у меня вообще-то завтра, — чтоб ты знал.

 

— А завтра, чтоб ты знал, уже настало! — торжествующе заорал Яшка. Часы и впрямь показывали три минуты первого. — Виват! Романсы и чечётка! Эй, может, ты уже представишь даму, болван?

 

И он замер, весь обратившись во внимание. Установилась пауза.

 

Девушка рассмеялась.

 

— Вы не удивляйтесь. Он, действительно, не знает. Меня зовут Яна. Я вообще-то только на минутку. Мне уже пора уходить.

 

— Яна! Боже мой! Но как же романсы и чечётка?!.

 

— Яша, так это вы поёте романсы? — спросила Яна.

 

— Э, нет, романсы поют они, — Яшка высокомерно указал на Карима и Линёва, — Когда легковерен и молод я был. Хе-хе. Но! Я танцую чечётку. Чечётку, сеньорита! А между прочим, многим нравится. Правда, не всем, — он вновь с скептически покосился на Линёва.

 

Линёв взял обоих в охапку и затолкал на кухню. «Слушай, чем воняет в этом доме?» —послышалось оттуда Яшкино брюзжание.

 

— Яна, — вы мне что-то хотели сказать? — спросил он, физически ощущая холодную силу неотвратимого течения, которое уже начало подмывать случайный, наносный песчаный островок, который был слишком крохотным и нереальным, чтобы существовать долго.

 

— Мне показалось, что вам нужна помощь, — вдруг выпалила Яна после долгого молчания. Хотела добавить что-то ещё с тою же непоколебимой уверенностью, но смущённо осеклась и смолкла, глядя на него с тревожным ожиданием.

 

— Пожалуй, — невесело рассмеялся Линёв. — Пожалуй, как никогда ранее. Ну а вам? Нужна?

 

— Да! — обрадованно выпалила девушка. — И даже побольше, чем вам. Вот вы спросили, как я вас нашла. А мне Гера рассказал.

 

— Гера?

 

— Ну да. Его все так зовут. Вы ведь его знаете?

 

— Положим, знаю. Если так можно выразиться. Но он ведь, вроде, не разговаривает?

 

— Так это он с вами не разговаривает, — рассмеялась девушка. — А со мной ещё как разговаривает! Да знали бы вы, какое удовольствие с ним разговаривать! Он же понимает с полуслова, даже с четвертьслова. Но не перебивает. Иногда говорит очень смешно, но сам никогда не смеётся, даже не улыбается. Откуда знает, как вас найти? Да он вообще всё знает. Он говорит: на любой вопрос можно найти ответ, главное в правильном порядке выстроить цепочку сопутствующих вопросов. Вот я и нашла. Но мне показалось, я не вовремя…

 

— Вам показалось. И самое лучшее, что вы сейчас можете сделать, так это не уходить. Только не говорите, пожалуйста извечное «это невозможно». Во-первых, ещё как возможно, Во-вторых, уже поздно. В-третьих, у меня действительно день рождения...

 

***

— Чтоб мне век не видать родного Мелитополя, — произнесла просунувшаяся в дверь Яшкина кудлатая башка, — если у этого старого жмота нет ничего выпить!

 

— Почему же нет, — ответила Яна, нерешительно снимая куртку, — я точно знаю, что у него есть портвейн. Какой-то иностранный. Итальянский?

 

— Португальский, — поправил её Линёв, — называется «Дон Жозе». «Ос виньос до Порто».

 

— Боже мой, так и тащи уже сюда своего дона Жозе из оперы Бизе. Буэнос ночес! По чарке-чародейке. А то уже давно нутро топорщится…

 

ЭПИЛОГ

Утром наступит весна. Она вообще-то давно уже наступила, но именно сегодня утром наступит по-настоящему. И этот нереально белый снег, опутанный цепочками следов, исчезнет, словно и не было его, вместе со следами. Следы уже сейчас теряют форму, заполняются водой, превращаются в бесконечные телеграфные точки-тире, то разбегающиеся далеко в стороны, то вновь сливающиеся воедино.

 

Яшка и Карим уйдут уже под самое утро и ничуть не удивятся при виде голого, блестящего, как антрацит, асфальта.

 

Чай с подушечками был великолепен, а «Дон Жозе» на вкус трогательно напоминал старый, добрый «Агдам». Войдя в кондицию, Линёв и Карим красиво и строго исполнили романс «Любовь стараясь удержать...», а Яшка под гитарную «Кукарачу» выдал умопомрачительную чечётку. Он был в ударе и невесть сколько проплясал бы, если бы не явилась вдруг разъярённая соседка.

 

«Все романтические истории должны заканчиваться просто и незатейливо» — грустно сказал он, кивнув на погасшее угловое окно четвёртого этажа. — Кстати, «Скифская песнь». Откуда это? Не помнишь?

 

А Карим не ответит. Потому что он-то знает сколь бессмысленно пытаться нащупать или просто увидеть то неуловимое свечение, что, коротко поманив, растворилось в сырых апрельских закоулках. И остаётся только неторопливо размышлять о счастьи и любви, смотреть, запрокинув голову, на тёплое и звёздное почти майское небо, отыскивая в звёздной толчее удивительную, радужную звезду Бетельгейзе.