Моя подборка в 1\4 турнира поэтов. Сет Кабачкова - Рейм. Передача 17. Просим вашей поддержки!
1.
***
читай молчание
вглядывайся в немоту
2.
РОЗА ДЛЯ НОСТРАДАМУСА
Более пятисот лет сиреневыми апрельскими вечерами во Франции
зажигают свечи и ставят на подоконник в память о Великой Чуме.
Зажжём свечу и мы, чтобы увидеть…
–– Господин Нострадамус, а правда, что пока ваша жена и малютки умирали,
вы лечили ремесленников и нищих в Пуатье?
–– Господин Нострадамус, ваши розовые пастилки — это изобретение дьявола!
Святая инквизиция не потерпит вашего кощунства!
–– Бегите, господин Нострадамус, даже король не сможет
защитить вас от гнева церкви!
–– Какой это спаситель? Шарлатан! Сжечь его!
…
–– И Господь говорит со мной: «Михаэль, не корми рыб.
Не рисуй рыб пустых на белом песке
Мёртвою розой в мёртвой руке».
Только чем выше истина, тем больше ненависти и страха.
Цена выше.
Только чем выше истина, чем дольше прав я,
грязней рубаха, грознее плоть и только недосягаемей Аристотель.
Но ведь, верно, и древние посягали и мешались у признанных под ногами.
Слышишь?
Равнодушна каверна чумная. Красива почти как роза. —
(По дороге в аббатство надо зайти к хворым.
У старухи под аркой купить хворост.)
Роза...
В розе, значит, леченье. Бог любит юмор.
Свой тебе Рубикон. И пускай не Юлий. ––
Не юли, Нострадам! –– Стережёт гордыня
льва.
Опять до денье из груди воздух вынут. —
Просто
розовеют тисы у стен часовни.
Меж крестов солнце садится сонней.
День похорон долог, свет дымен.
Лучше розовые кусты растут от навоза. ––
Только розовые кусты и гниют, и мёрзнут.
Тьма скрывает свежих могил дыры.
Для тебя, Мари, я боролся. –– Поздно.
Не спасли ни пастилки из роз, ни звёзды.
Но с чумой воевать легче, чем достучаться до вас, парижане!
И, боюсь, разбиваться у ваших ворот, как храброй девчонке Жанне.
И гореть.
Ведь Христа, верно, вы распяли?
Враг –– доверчивость. –– Вам показали палец ––
Вместо веры в себя! Ничто –– наука.
Вы больны. Только эта болезнь –– чума ли?
Храм обмана –– вера ваша и мука!
Разве вылечишь глупость, если ты ею проклят?
Не чуму жжёте –– ведьм, моетесь раз –– при крещеньи.
Короли виноваты? пространство? время?
Заложили в фундамент конец Европы.
Ей не врач нужен. Не золото Индий.
И не правда, свойственная натуре.
Только сказку и жаждет твою, провидец,
прочитать ещё десяток центурий.
А чума почти ушла из Прованса
но пока ещё тяжело в Лангедоке.
Разрешил сефардам король оставаться
здесь и вместе с франками мирно дохнуть.
Только взгляды пристальней. Крики гортанней.
Времена не те? Какие достались.
И пути.
Снега нет давно. Нет писем от Скалигера,
чтоб спастись.
А зима слишком долго. Тепло близко.
Но ему веры нет. –– Все требуют веры,
даже выси. Даже узоры чисел.
Прав Рабле, смейся с Пантагрюэлем.
Короли мрут. Созвездья стоят иксом.
За руном шлёт Ясона в Колхиду Пеллий. ––
И меня... К вечерне звонят. Пахнет апрелем.
Распускается роза. Как выстрел.
3.
ПЕСНЯ
Сердце моё не из камня.
Из камня разбитые ступни, чресла, рождающие жадную пустоту,
плечи, взвалившие хрустальный свод, зрачки, зовущие тьму.
Иногда мне кажется,
что
Неспящий
Который
Всегда
Был ––
тоже из камня.
Светает.
Приходит
Лёгкий
Тёплый,
садится ко мне на колени.
И ломает хлеб, и открывает родник, звенящий во мне удивлённой волной,
которую режет рыба, пьёт птица, вьющая гнездо на ветвях молельного дерева,
пустившего торопливые корни в мои ладони.
Воздух натягивается струной.
И, кажется,
заблудившийся ангел задевает шрам на моей щеке усталым крылом.
Приходит
Маленький.
Рисует облако и барашка.
И сердце моё забывает боль.
И сердце моё забывает боль.
И рождается песня.
4. ПАРИЖ
Увидеть бы Париж, тот самый, с башней, который так давно не стоит мессы,
что умереть не страшно молодым –– на скорости в тоннеле Альма, если
перед тобою выросла стена.
Но выросли лишь на рентгене пятна.
Исколот, как игольница, бесстрастен. Хотелось умирать в Париж, понятно.
А умираешь в хосписе в Твери.
А умираешь в хосписе в Твери и больше ничего не говоришь.
Анализы читаешь по глазам врачей. И поздно нынче не в балет.
Не иероглифы писать по шёлку –– тушью ––
не выключать в палате долго свет.
Тебе всё можно. Смерть –– освобожденье
от обязательств, бытовых забот.
Но в метрономе западает время, тобой не проведённое в Париже.
Тень всё длинней, отчётливее, ближе.
А твой сосед, кривой и гибкий тополь,
надумал наконец-то зацвести. И шелестит за перекрестьем окон.
О юности беспечно шелестит.
О чём-то бесконечном. Он не знает: назавтра здесь назначили субботник.
Всех срубят. И меня.
Зачем цвести?
Но я тянусь поверх заката веткой.
По в;кам... Дальше... По век;м.
Совсем не страшно.
Ведь зажигают лампочки на башне.
5.
ЛЕТНЕ
На пустоте становится легко
настаивать и птичье молоко,
и ангельское. Только причудачить
и приручить –– на клавиши, на корм,
на предсердечный бесконечный ком ––
Иначе.
И пустота сквозь ночь идёт вперёд,
меня за руку девочкой берёт,
той самой, что со мной ходила в садик,
и странницей стучится в бытиё,
мешая горькой праздности бельё;
суетно голосует эстакаде;
и обжигает пальцы, разобрав
мои слова на перемычки трав,
на флейты перепутанные ноты.
Рождается орлица из пера ––
девица из ребра да серебра ––
вдруг спросит: кто ты?
….
А дворник подметает высоту,
несовершенство предъявив кусту.
Хватает конь степи горячий воздух,
звенящий пустотою за версту.
У Бога нерождённого во рту
стрекозно.
6.
АБ
АБ АБ АБ…
лишь скрип и хрип.
Едва взлетел — и ты уже старик.
Изверившийся жнец и провожатый.
Коса звенит, твоей взыскуя жатвы.
И по тебе коса уже звенит.
Пока рекой покой. Пока зенит
Цветет, парит. И куст чертополоха
Сигналит фиолетовой пращой.
Но жалами ощерилась эпоха.
АБ АБ АБ АБ Ещё
Мне будут крайне интересны все ваши комментарии, друзья!
