Мы поживём ещё пока
МЫ ПОЖИВЁМ ЕЩЁ ПОКА
Deus conservat omnia
* * *
Но пишутся стихи, и, Боже мой,
как хорошо и страшно! Как чудесно!
У жизни есть моторчик заводной,
у смерти — прах летучий и безвестный!..
* * *
О, есть наслаждение в том, что язык
туманен, как пасмурный город!
О разном, о важном, о том, что в разы
сложнее электроприбора…
* * *
Подмокший Чехов принесён с помойки,
и высушен, и, между прочих дел,
прочитан, и поставлен, одинокий,
на полочку. Я долго не хотел
с ним расставаться, словно бы на кухне
с товарищем усталым по судьбе:
— Как думаешь, наверное, припухнет
подбитый глаз? А всё-таки везде,
и смех, и слёзы. — Верно, — отвечает,
в полуулыбку складывая рот,
и ложечкой позвякивает в чае,
и булочку французскую берёт.
* * *
Пожалуйста, кузнечик, поиграй
на Страдивари скрипочке бесценной!
Я перестану лексикой обсценной
напоминать, что Бога копирайт
сомнителен, когда на городской
фальшивый человеков муравейник
посмотришь и подумаешь: «Угу,
кузнечик, ты обходишься без денег,
ты не знаком с обманом и тоской».
Кузнечик мой, поющий на лугу,
всё-всё кругом: целительный вербейник,
и пчёлы золотые, и в кювете
хор лягушачий — всё поёт на свете
под это легкокрылое, как ветер,
адажио… Я тоже, может быть, насвистывать могу!
* * *
Торговать ли с упырями
счастьем в белом порошке,
в придорожном лечь бурьяне
с круглой дырочкой в башке,
или сделаться поэтом,
чьи слова разят, как нож, —
всё равно на свете этом
долго, брат, не проживёшь.
Подешевле похоронят —
без молитвы, без креста.
На твоей могиле хроник
станет квасить, а в кустах
будет нежная пацанка
отдаваться за строку
про четыре возле танка
трупа… То-то ж дураку
повезёт…
* * *
Стихи читать ночным светилам,
а не каким-нибудь мудилам
жуликоватым из Лито.
Какое дело им, за что
судьба меня упорно гонит?
Иное дело звёзды — хроник
с распухшей мордой, даже тот
под ними Истину поёт
и мне подмигивает: «Ну-ка,
давай про жисть!» Какая скука
все презентации в СП!
Иное дело о судьбе,
а то задуматься и вовсе
молчать, пока тебя не спросит
Господь: — Что делал ты, дружок?
— Я? Так… я жил, бумаги жёг…
* * *
Жить это трудно — ну знаешь, если по чесноку.
Хочешь одно, а получаешь совсем другое:
любишь веселье, а встретишь одну тоску,
любишь движуху, а жизнь проведёшь в покое.
Знаешь ли, друг, всегда с мирозданием кавардак —
в поте лица, как сказано в лучшей книге,
хлеб добываешь и небо клянёшь, чудак,
страхов своих перетаскиваешь вериги.
Лишь иногда, по-женски, слегка таясь,
жизнь улыбается, и понимаешь: о да, прекрасна.
В этом и есть победа твоя и власть
всё изменить — прихода не жди маразма.
Это нам тоже изведать бог знает зачем дано.
Словом, разглядывай пышный закатный пурпур,
мирно беседуй, и терпкое пей вино,
и повторяй: «Поэт —
это божий
рупор».
* * *
Выхожу один я на пустырь,
зимний воздух — крепкий нашатырь,
и горит звезда над стадионом —
Поллукс? Бетельгейзе? Альциона?
рукоять Ковша? По пустырю
я иду, кому-то говорю —
ангелу? апостолу? монаху? —
«Где же милосердие? На плаху
лучше бы! На виселицу! В пасть
львиную!..» Но нет ответа. Часть
космоса, Московия. Как трудно —
жить ли? Выживать ли? Поминутно
резать по живому эту нить!
Крупной болью небо присолить,
гулкое — отзывчивее бубна,
яркое — скажу —
как лазурит!
* * *
Никто не знает, как случилось,
но жизнь со смертью обручилась.
Январь болит, как буква «А»:
ай, как седеет голова!
Вон под окном идёт прохожий,
на крик о помощи похожий,
а снег ложится, как строка
«мы поживём ещё пока».
Пока в цене простые вещи,
пока любовь, как перебежчик,
ещё скрывается среди
живых. Гляди, она, гляди,
везёт на саночках ребёнка!
И время — только перепонка,
во тьме дрожащая слегка:
вот мы, а вот уже рука
того, кто Господом зовётся.
Снежок над саночками вьётся,
ребёнок хнычет, мать смеётся:
— Ну что, допрыгался? Ага!..
* * *
Вкуснейшего в мире, подруга, наварим борща,
и бухнем сметаны туда, и порежем лучок.
Уж как непроста эта жизнь! До чего ж хороша!
Ну правда, бывает слезами… Но это молчок!
Мы хлеба недоли нарежем горелый кирпич,
добавим на ломтик кристально солёной судьбы.
А что улыбается редко… Да это всё дичь!
Стесняется, может быть, заячьей глупой губы.
Под лампочкой тусклой мы сядем с тобою за стол.
Мы столько припомним всего, что случилось в пути!
А лёгкий ли выдался вечер — скорее, тяжёл —
никто не узнает. Свети,
моё солнце,
свети!
* * *
А по совести говоря, и вовсе
не поймёшь, откуда берётся что.
Человек тоскует, приходит осень —
слишком много прожито… Нет, не то!
Просто небо нынче такое — плакать,
зарываясь тёмным лицом в листву:
лишь бы пахло сыростью или мякоть
палых яблок слышалась. «Я живу
в сердцевине мира» — поймёшь, а выше
ходят звёзды, плавают облака.
И Господь в затылок тихонько дышит,
по плечу
похлопывает
слегка.
