ЛЮБОВЬ И МУЗЫКА

 

Russian XXX-story

 

I

 

Вовку - Владимира Ивановича - судьба не любила, била и швыряла Вовку из одной крайности в другую: из Франции - в Японию, от лягушек - к медузам. Но и он на вызов отвечал достойно: не пил из мелкой посуды. Всё как-то не приходилось. Во Франции пьют только виноградное вино из пол-литровых бокалов, а если коньяк наливают - то в такой фужер, что с горшком перепутать можно. В Японии, оказалось, дела обстоят не лучше. В страну восходящего Солнца он приехал по обмену между двумя ядерными исследовательскими институтами. Его сослали на два года помогать писать диссертацию японскому коллеге. Работа не пыльная и даже, в некотором смысле, интеллектуальная: то, что сам не сделаешь - другому для пробы - “научный поиск” - посоветовать можно. Поселили Владимира Ивановича в отдельной многокомнатной квартире в Токио. В первый же вечер, когда собрался Вовка наедине с нелёгкими мыслями и литровкой “Столичной” ответить достойно на новый удар безжалостной Судьбы, вдруг обнаружилось, что во всём доме нет рюмок. Есть только три высоких цилиндрических стакана. Все равны как на подбор и с ними Вовка с Французских гор. Понять меру стаканов было не легко: пришлось разлить всю бутылку на троих, а по нулевому остатку - определить мерку. Оказалось, что стаканы по 0,333 и три в периоде. “Дурацкая британская система. Нашли у кого учиться. В этом деле, как и в науке - мы первые. Так нет же, у британцев переняли, а они до сих пор ездить по правильной стороне не умеют: всё налево норовят уйти.” Итак, мерку он установил, но по традициям питейного искусства, которому он собирался, между прочим, обучить своего аспиранта - “пусть приобщается к богатству русской культуры” - переливать обратно в бутылку нельзя. “Но столько-то мне не выпить… Или?.. нет не выпить… Не выпить?… Ну, ладно, выпить! А зачем?… Отметить… новый изгиб судьбы.” Так сам с собой разговаривал Вовка. Но на три стакана у него закуски не было. Делать нечего - пришлось искать “подстаканников”.

Решение принял Вовка легко - с гадостью расставался просто: никогда не жадничал. Но найти в чужой стране, вечером подстаканников дело непростое. Совсем не то, что в Москве или в любом другом уголке необъятной России. А в Японии? В стране человек пять-десять говорят по-английски и те работают в правительстве. Их пригласить - это не реально. Искать на улице - водка выдохнется. То, что она еще и согреется его не смущало: приходилось пить и тёплую, а японцы саке сами на огонь ставят, чтобы температуру тела приняла и чувствуют её лучше градусника. Нет, теплая водка его не смущала. “Но где же взять вечером подстаканников?”. Вовка думал. Вот когда пригодился ему весь научный интеллект с умением анализировать и делать правильные выводы.

Идею познакомиться с соседями он не рассматривал серьёзно: знал по Франции, что за месяц в письменном виде пригласить необходимо, а потом накануне - подтверждение дать. “Совсем опаскудились со своим принципом privacy”. Были и другие соображения: со стаканом не пойдешь, а к себе не затащишь: если японец ботинки скинул, то до утра вновь не оденет - даже если землетрясение случится. Этот solid факт Вовка знал по рассказам друзей, кто уже отбыл своё в Японии. Переводя взгляд от стаканов к двери, он думал: “начинать или не начинать?”, но отсутствие достаточной закуски говорило, что ответ начинается с частицы не. “Так, начнём с самого начала. Как я сюда попал? Через дверь. Хорошо, а раньше? Была ещё одна дверь - в подьезд. Стоп. Что было в подъезде? Мне сказали на плохом русском “здраствуйте”. Мужик, который там сидел. Ага! Беги за ним, пока не ушёл!… А что я ему скажу?.. Не скажешь, а спросишь… И что же? …Да, что угодно. Где утюг? …Утюг. По-английски он может не понять вопрос, а по-русски уж точно не знает. Хуже если поймёт. Ответит, что нету и что тогда? Что-то другое тогда нужно спрашивать. …Стоп ещё раз. Спрошу его про горячую воду: hot water. Пусть покажет на примере крана. Show me. Я мол чайник. Это он поймёт, а потом и переход к горячительному стакану логично станет выглядеть… Пошли!” Дал команду сам себе Вовка и спустился на этаж вниз, к вахтёру.

На свою беду и Вовкино счастье вахтёр ещё не ушёл домой. Никто за ним не следил, но он сидел до восьми как было положено.

- Ещё час. - Сказал вахтёр по-английски и заулыбался.

Вовка обрадовался: вахтёр при исполнении и пойти показывать кран с горячей водой русскому чайнику не отказался. Наличие горячей воды в квартире скоро стало очевидным и вопрос исчерпался сам собой. На всякий случай вахтёр показал все краны, что имелись в квартире и думал, что теперь его миссия кончилась. Людям свойственно заблуждаться.

Вовка широким жестом левой руки от плеча пригласил вахтёра глянуть на стол, а затем коротко призвал к стакану, повернув к верху сжатые в кулаке пальцы, и резко развернул гнутые трубочки в ладонь. На лице вахтёра мелькнуло замешательство: он при исполнении, но обязан быть со всеми вежливым и уступчивым. За час с другими жильцами стрястись ничего уже не могло, если за целый день живы-здоровы остались. Вахтёр согласился и первым крикнул “Банзай”. Вовка повторил, но получилось как-то эротично: “Вонзай”. Вахтер отхлебнул не сильно много, решил Вовку поправить и преподняв на четверть опустошённый стакан, крикнул ещё раз: “Банзай”. Хитрый русский учёный сразу воспринял неожиданно свалившуюся подсказку и вторично, но умышленно, исказил важное слово. Японец отпил и решил поведать русскому, что это слово означает. Ему казалось, что если Вовка узнает смысл, то не будет перевирать это важное для всех японцев слово. Выходило, что оно означает, что-то вроде короткой молитвы: “будем жить!” Произносится утвердительно, но в голосе должна звучать надежда. “Nothing for sure”. Так постепенно обретая знания, Владимир Иванович потерял первый стакан. От своего он едва пригублял и потому не закусывал: берёг закуску на свой индивидуальный скорбный пир по невзгодам тяжёлой Судьбы.

Японцу очень хотелось закусить, но видя, что хозяин этого не делает, то и он стоял в стороне от съестного, пил из стакана, а закусывал - в приглядку. Ничего хорошего про русских вахтёр думать уже не мог: кран с горячей водой не находит, водку пьёт глубокими стаканами и не в состоянии повторить корректно японское слово “Банзай”. Не в пример японцу, Вовка про него думал хорошо: “Крепкий парень. За пять минут опрокинул и без закуски. Ну воля, ну характер. Этот будет бонзать!”

Стакан был пустой, и вахтёр поспешил к двери. С большим трудом ему удалось одеть ботинки, но зашнуровать сил уже не осталось и поймать ручку, чтобы открыть дверь, он не смог. Вовка помог с дверью и даже пошёл провожать вахтёра на его рабочее место: доносить вахту до восьми.

- There is a lift here.

Заплетаясь языком сказал вахтёр, поддерживаемый Вовкой.

- Waw, it is okay!

Обрадовался Вовка что не придётся валиться с ношей по ступенькам. Могучим сложением он не отличался. Остатки сознания японец потратил, чтобы восхититься стойкостью и заботливостью нового жильца из России: пили на равных, но какая разница в подготовке!

Владимир Иванович был тронут оценкой и хотел уже поведать как он когда-то… но японец, принесённый на место отпал и не реагировал. Деликатно укрыв его пледом, что нашёлся в каптёрке и поправив голову, чтоб легче дышалось, Вовка удалился обратным ходом.

Войдя в лифт, он обнаружил важное обстоятельство: надписи на двух языках - иероглифы и по-английски. Одна из кнопок - красного цвета - извещала, что её необходимо нажать при emergence: при крайних обстоятельствах. Обстоятельства у него были крайние и лучшего повода не найти. Стоя в створках дверей лифта и мешая им закрываться, он нажал на красную кнопку и стал ждать. Через пять секунд последовал ответ, но по-японски. Володя перебил оператора:

- Help me please. I am inside and I cannot find my way out of here.

- Just a moment, I will be right there in a couple of minutes.

Ответил оператор, а Вовка сам себе сказал с упрёком: “Вот, а говорят они английский не знают. Врут получается. Кого не спросишь в доме - все отвечают”. Доля правды в его словах была: в этом доме по-английски говорили. В Институте, где предстояло ему работать, было несколько человек с семьями из Америки, Европы и из России. Жили компактно. Поэтому на вахте и в техническом обслуживании работали по найму те, кто мог объясняться на языке. Но на почтовых ящиках все надписи только по-японски. Понять кто из жильцов русский, а кто местный новичку невозможно. Вот и приходилось Вовке работать, как в рейде - на импровизациях.

Техник пришёл, как и обещал: через две минуты и очень удивился, не приметив в застеклённой каморке вахтёра. Но свет там горел, значит все в порядке: ушёл на вызов. Где ему было знать, что напротив - вахтёр с вызова уже вернулся и теперь спал под пледом в кресле.

С мягкой вежливой улыбкой техник попросил русского первооткрывателя лифтов войти внутрь подъёмника и сам последовал за ним. Потом спросил на какой этаж желает подняться гость из близкой России и очень изумился, услышав, что на второй по европейской системе.

В Англии это был бы для него третий. Первый англичане называют особо - ground floor - “этаж на мостовой”. Удивление техника пришлось как нельзя кстати: видя своеобразие русского друга, техник решил проводить его до дверей. Далее Вовка повторил, by the way - между прочим, трюк с горячей водой, пригласительным жестом левой руки от сердца к стакану и первым крикнул эротическое “вонзай”.

Ошибка и непонимание важного смысла были налицо и техник, ещё раз мягко улыбнувшись, взял предложенный стакан и, отпив четверть, начал шарить глазами по столу в поисках закуски. Её на столе не оказалось. Только два ломтика чёрного хлеба с широкими полосками свиного сала.

Ни ржаной хлеб, ни сало техник прежде не видел и рисковать не стал. Переложив стакан из правой руки в левую и подбирая слова из скудного английского лексикона, техник стал объяснять, как правильно произносить боевой японский клич. Закрепить объяснения Вовка предложил на практике - и техник выпил. Оставалось влить в него всего половину, но это дело и вовсе простое. “Сейчас он мне про значение банзая расскажет, а потом я ему напомню, что остатки-сладки”.

- Банзай - это очень важное слово. Когда самураи и их воины шли в атаку на врага, то этот клич не только укреплял их боевой дух. Важно было произнести его как можно увереннее и искренне, тогда он повергнет в смятение врага и его слабость - твоя сила.

Вовка так и сделал: крикнул “Банзай!” и вложил в него немало веры и силы. Техник не позволил себя так просто победить и крикнул “Банзай!” по-японски: громко, коротко, с верой в сердце. Вовка взглядом проводил опрокидывающееся донышко стакана и когда последние капли стекали в техника, а слезы побежали по щекам - быстро спрятал свой полный стакан и выставил на стол другой: тот что опустошил бедный вахтёр. После очевидной победы в словесном поединке над врагом - мирный договор всё ещё не подписан - японец позволил себе отщепнуть кусочек чёрного хлеба, понюхал и съел его.

Дальнейшее Владимиру Ивановичу было знакомо: прихожая, трудные ботинки, ускользающие шнурки и уплывающая дверная ручка. Конечно он помог, вызвал восхищение стойкостью и силой характера и потащил техника под плед к вахтёру. Добрая русская душа, хлебосольная, безотказная.

 

II

 

Влетев радостно в лифт, нос к носу столкнулся Вовка с коллегой по родному Московскому Институту, а теперь и здесь быть им вместе.

- Твою мать, кабы раньше знать! А те, что поселяли, разве не могли меня предупредить? Сколько продукта пропало! Твою мать!

- В дом входя, здороваться полагается, а ты сразу в крик и ругань! Ты, что не рад своих видеть?

- Рад, ещё как рад. Я тут, не зная с кем выпить, водку в этих м---ков влил. Семьсот грамм! Могли бы с тобой “за встречу” хряпнуть. Всё эта - злая Судьба.

- Ты подожди судьбину клясть. Ещё осталось?

- Осталось. Я ж только приехал. У-у, проклятая.

- В какую тебя закинули?

- На сто-первый.

Вяло и с обидой на Судьбу ответил Вовка. Товарищ, коллега, собутыльник, ровесник и прочее, напротив весело крикнул, убегая по ступенькам вверх.

- Жди через минуту. Чёрный хлеб есть?

- Есть.

- Не трожь и не режь! Сами съедим.

С тяжёлой Судьбой за плечами побрёл Владимир Иванович к себе в квартиру ждать Витька на последний стакан Московской “Столичной”. Было от чего на неё обижаться.

Виктор Викторович, он же - Витёк, пришёл не один как и прозвучало, а с женой, Маей. Такое весеннее имя было у очень симпатичной Витькиной брюнетки. Детей они бросили одних: “Картун за ними присмотрит”. Картуном за границей называется телевизионный канал, где днём и ночью крутят мультфильмы. Идёт сплошная дрянь, да такая, что Флинстоны покажутся шедевром. Иногда, как Добролюбовский луч света в тёмном картунном царстве, блеснёт Дисней - Том и Джерри, Бакс Бани, Рэд Хот Райдер. Но это очень редко. Взрослых родителей дети стараются к Картуну не подпускать - им от рождения свойственна доброта и забота, - а сами тем временем глупеют и не отходят от Картуна: ТВ нянька.

Безусловно, для сорокалетних Витьки и Майи это было наруку: идеальная возможность уединиться в интимной обстановке в любое удобное для них время. Чем и пользовались. Так что Картуна они не любили, но в доме держали - за неимением кошки или собаки.

Майя была восхитительна: тёмные с отливом волосы, уложенные под Анну Каренину; короткое чёрное платье, которое по неведению можно было запросто спутать с комбинацией; фаланговый узкий металлический ремешок золотого тона; чёрные замшевые туфельки на умеренном каблучке и свободные от чулок красивые стройные ножки. Натурально, ничего лишнего под платьем в области груди не было. Это Вовка видел по тем рельефным холмикам, что спутать ни с чем другим нельзя.

- В таком виде на водку и сало? Опять она меня испытывает. У-у, проклятая.

- Ты опять о своём. Знакомься - саМайя моя любиМайя из женщин, Майя. Ещё она - моя жена.

- Значит из женщин она у тебя не одна? Только как жена одна?

- Майя, ты теперь и сама видишь, что это Вовка: ипохондрик, софист и логист.

Притворно вздохнув, представил Витёк своего приятеля по трём институтам: где учились, где в Москве обретались и где предстоит теперь вместе работать в Японии.

- Майя, а я вас именно таким и представляла.

Просто сказала брюнетка и протянула Вовке руку, но не как это делают мужчины, а по-женски, с хитрым испытанием: ладонью вниз и чуть расслабленной в запястье. Пока Вовка не успел схватить её красивую ручку, добавила:

- После всего, что Виктор про вас сказал - вы мне нравитесь даже ещё больше.

“Вот ты и попался”, подумал Вовик, “Что теперь с её рукой делать. Пожать - означает показать себя грубым табуретом. Поцеловать - насмешишь и себя и её и Витька. Даже если её не насмешишь, то всё равно красиво, как у де-Голя, не получится. Для этого надо ван-Гоговский бардовый берет надеть, потом снять, а ещё прежде - состоятельным французом родиться надо было. Опять приходится из-за неё выкручиваться. У-у, проклятая.”

Вовка не стал заставлять даму долго ждать с протянутой призывной ручкой. Он галантно подступил к Мае, сделав при этом полшага в сторону. Теперь он мог взять её кисть под прямым углом, что он и сделал, подложив под женскую ручку свою раскрытую ладонь. Любая женщина при этом инстинктивно опустит руку на вашу - символ обретения защиты - и будет ждать с интересом продолжения. Тут главное не смотреть ей в глаза, если не хочешь целовать как француз протянутую ручку. Владимир Иванович в таких вопросах был дока: не хуже Растиньяка знал, как с рукой управиться. Вовка положил сверху свою вторую ладонь и влажная, тёплая, нежная Майина ладошка оказалась как в жемчужной раковине, из которой на свету поблескивал топаз в её колечке, одетом на безымянный палец. Далее Вовка начал медленно переводить взгляд от ладошки к локоточку, от него к нежному плечику и через остренький подбородок - к розовым призывным губкам и далее, пока не встретил в упор взгляд её зелёных глаз.

- Очень приятно.

Сказал Вовка с двойным значением, которое было понятно Майе больше чем ему. Для него это было лишь дело техники, а для Майи - знак немого восхищения, выраженного как и полагается настоящему мужчине, прибывшему из страны с вековыми куртуазными традициями. Натурально, вопрос о целовании руки отпал сам собой, чего Вовка и добивался.

- Не то слово. Секси, вери секси.

Поправил Вовку друг Витька - обладатель этого украшения стола и дома. Вовка на замечание вздохнул и отвел глаза. Его вздох без внимания не остался. Витька продолжил:

- Ничего, Вован, и тебе отыщем кралю с красивыми ногами: азиатский диаманд.

- На алмазы порой, случается, попадает грязь, но их никогда в неё не обронят. Не отыщешь.

Парировал Владимир Иванович, продолжая воплощать в жизнь науку Растиньяка.

- Большое спасибо, Володя. С вашим приездом, наш дом посетило просвешённое отношение к женщине. Вы тот мужчина, который не наносит на женское сердце новые грани, а освещает те, что уже есть ярким светом радости и призывает окружающих полюбоваться радугой цветов.

- Вот это да! Первый раз такое от неё услышал. Начиталась женских романов - теперь ей любой «куртуз» голову вскружит. Хорошо ещё своей работы не имеет: на моей шее сидит и никуда, стало быть, с неё не спрыгнет.

Совершенно беззлобно и добродушно откомментировал Майин муж(-лан). На пошлое, по смыслу и форме, замечание Вовка уронил к носу брови и промолчал, коротко глянув на Майю. Она поймала его взгляд, оценила реакцию и с теплотой в голосе повторила: “Спасибо, ещё раз, Володя”.

 

III

 

…И началось застолье. Вовка вынул из холодильника всё, что у него было: кирпич ржаного чёрного хлеба и большой шматок сала. Стакан водки стоял уже на столе. Часы показывали 7:50 и по незнанию Владимир Иванович решил, что в магазин бежать поздно да у него и денег японских не было. Первый день как прибыл и в Институте не оформился ещё на денежное довольствие. Всё это его ждало впереди. Просить о добавке к рациону друзей-соотечественников он не стал - хорошо знал русское правило: кто хочет сам приносит, а нет - и не надо; будем рады тому, что есть.

Квартира была огромная, квадратная по форме. С южной стороны квадрата по центру - входная дверь и сразу же за нею - маленькая кафельная площадка, метр на метр.

Все японцы в этом месте обувь скидывают, даже если в тапочках в гости придут из соседней квартиры. Потом начинается длинный коридор, уложенный дубовым лакированным паркетом, на мягкой упругой подушке. В самом начале коридора две двери: направо и налево - просторные спальные комнаты с трюмо и платяными шкафами. Далее по коридору ещё одна дверь - ванная, мини-прачечная и прочее.

Всё это и коридор занимало примерно половину Вовкиного жилого фонда. Заканчивался коридор дверью в апартаменты: справа - кухня трамваем, без всяких стенок, а с метровой по высоте перегородкой, и за ней просторная меблированная спальня. Предположительно - женская, потому что мужчина должен спать на татами - возвышенная площадка, покрытая настилом из соломки бамбука. Углом татами выходил на дверь кухни-трамвая и прохода в дамскую спальню, а внешней стороной в просторную залу, где по центру стоял большой ореховый стол, стулья и над ними светильник, со свисающим цепочкой-шнурком.

Его сейчас Вовка и дёргал, пытаясь понять функциональное значение шнурка и осветительные возможности лампы под потолком. Витька деловито и экономно порезал чёрный хлеб “блокадными” пайками, выложил на мелкую тарелочку, а на дощечке оставил широкие полоски сала с чесночком. Включили телевизор и приготовились начать пить “Столичную”. Но тут случилась заминка.

- Из полного стакана по двум другим не разлить без потерь. Что делать будем?

Спросил Витька, а Майю в этом деле тревожило другое:

- Из этих стаканов японцы пили? Тогда их вообще трогать нельзя - все в рыбе. Перебьёт даже водку. Мой не мой.

- А может я за нашими стаканами сбегаю?

Предложил Витёк.

- Смысла нет: без потерь не перельём.

Помрачнел Вовка, понимая, что придётся покупать ещё и средство для мытья посуды из-за этих японцев.

- Оставьте ваши глупые мучения. Будем пить из одного стакана. Это символично и романтично.

- Майка молодец. Правильно предложила. Умница, хоть и красавица. Кто начнёт? Может быть даму вперёд пропустим “пропустить”?

- Что ж если это случиться, то будет в первый раз за все десять лет знакомства.

- Уважаемые Господа, позвольте высказаться и предупредить спор. Дилеммы нет и даму вперед к стакану не пропускают: первый тост всегда за них. Значит нам и пить, а дама, тогда уж, потом, но это никак не может её обидеть.

- Спасибо, Володя. Вы опять всё красиво и со смыслом разрешили.

- Подожди Майя, ты после нас, а кто первым из нас?

- А из нас тебе и начинать. Я, как хозяин, гостям рад, но моё слово второе, а ты выразишь даме, что она для тебя значит. Тем более - случается это не часто, как можно заметить. Начинай!

- Майя, be sexy, everywhere and forever! (“будь всегда и везде секси-привлекательной”)

- Спасибо, Витя, обязательно буду.

Пообещала мужу Майя и взглянула из-под опущенных век на Вовку. Витька отпил и потянулся к салу и хлебу. Собрал все в кулак, кусал и жевал, охая от удовольствия. Майя продолжила банкет:

- Теперь, вы, Володя.

“Ну вот, опять приходится напрягаться и выдумывать изящества словесной глупости. Выпить по-людски не умеют: всё им со смыслом надо”, думал Вовка, но вслух сказал другое:

- За милых дам, за то, чтобы наши смелые надежды всегда находили в их душах бухту спасения!

После слов, Владимир Иванович взял эстафетный стакан, поставил его на ладонь левой руки, отвёл в сторону локоть, поднося стакан к губам и придерживая правой ладонью ближе к низу.

Сделал умеренный глоток, и сдерживая напряжёнными бровями реакцию на горечь спиртного, потянулся к пайке чёрного хлеба, отщипнул кусочек, положил сверху полоску сала и элегантно отправил всё по назначению.

- Офранцузился в конец. И пить и есть разучился. Дамский угодник.

Вовка отвлекаться на замечание не стал: молчание возвышает, когда хула у всех на слуху. Он стоял напротив молодой, красивой, счастливой семейной пары и в первый раз своего холостяцкого бытия позавидовал им. Не конкретно, а всем кряду: женатым и счастливым. “Сколько бы я перед ней кораллы не развешивал, а спать пойдёт в другой дом. Свой дом. С шеи не спрыгнет. …а с ума?”

“С ума её, пожалуй, спрыгнуть можно. Она умна, романтична и доверчива. Клюёт на уважение в ней красивой личности. А с женщинами совсем не как в музее: если женщина одета как экспонат, то руками трогать можно и нужно. Строго рекомендуется. Важно суметь тонко внушить ей, что именно для тебя она в этот день не зря вот так оделась. Убеждение должно прорасти в ней самой, с мелкими глотками красивой лжи - до полного опьянения. Когда комплексы проснуться - пора уже будет домой идти: в семью и к детям. Даже провожать не потребуется. Вот с Витькой, что делать? Всё-таки он мне приятель… Ну и чёрт с ним. После меня, подлеца, она его ещё крепче любить будет за простоту и глупость. Принято: начинаем атаку до проникновения в сердце и под… него”.

- Теперь вы, Маечка, и не забудьте про бочонок с ромом, что стоит рядом с вами.

- Умеренность - это моё кредо, тем более, когда есть с кем поупражнять свою голову.

«Вот тебе и на. Во-первых, умеренность. Первое входное значение. Во-вторых, она считает себя тоже на охоте. Что такое женская охота на охотника? - это испанское танго: буйство страсти на грани закипания внутри и спокойствие тореадора снаружи. Вот тебе и второе входное значение. Так, теперь обратимся к следствиям. Умеренность ограничивает меня снизу. Причём, буквально. Сверху путь открыт: через голову к сердцу и далее везде. Умеренность женщины - это метание между Лаэртом и Гамлетом. Если Лаэрт упорствует, а Гамлет молчит, то быть ей Офелией, сходящей с ума по запретной любви. Если Лаэрт сам кутит, а Гамлет ищет и находит путь к сердцу - она Лаура. Смотрим на Лаэрта: пьёт большими глотками, с Майей он, как Фальстаф, и желает, чтобы она как можно лучше смотрелась, была соблазнительной и оттеняла для него ценность обладания ею. Такой Лаэрт и сам к другому за руку отведёт. Было бы кому подсказать. С умеренностью все ясно - будем опускать до уровня “Винзорских Насмешниц” вместе с трусишками, если она их вообще одела. Что следует из факта танго: нельзя терять ритм, единство жестов и звучания. Обладание - это последний логический аккорд и его играют только вдвоём».

- Скажите для нас что-нибудь приятное или лучше откройте глаза на непонимание вас, женщин.

Предложил Владимир с тайным корыстным умыслом.

- Все знают, что в женщинах мужчины ценят загадку. Тонкий кавалер обязательно подчеркнёт, что она у его дамы есть, но никогда не назовёт ответ вслух. Если его догадка правильная, то дама даст ему о том знать, наградив свыше щедрости, чем богата. За мужчин, которые, постигнув загадку женского сердца, не раскрывают вслух секретов и оставляют его с благодарностью.

- Так, ладно, я ничего не понял, но вижу, что остаётся на один мой большой глоток.

- Ну, так и выпей его. Последний - всегда за хозяев, а я тебе подарочек пока соберу.

Бросил небрежно Владимир Иванович и поспешил к холодильнику.

- Как скажите. За гостеприимную Японию!

И допил стакан. Майя и Володька растерялись: ожидалось, что пить будут за обладателя жилого фонда, где проходило веселье.

- Ты за кого выпил? За Владимира надо было пить, а ты и капельки на него не оставил.

Упрекнула мужа Майя. Виктор стоял и растерянно, но с удовольствием, жевал хлеб и сало.

- А я сразу и не понял. Что ж теперь делать?

- Исправить ошибку.

С намёком на продолжение приятного вечера подсказала мужу жена:

- Пойти в русский ресторан и отметить приезд как полагается. Тем более, что ты на достигнутом не остановишься, а в данном случае - и не надо.

- Ах, ты моя, секс-тёлка. Всегда знаешь, как в омут войти и выйти.

Расцвёл Витька. В этот момент вернулся с кухни Вовка, неся запакованный в целлофан ещё один, целый кирпич ржаного “Бородинского” хлеба.

- Вот: неси домой пока не передумал. В семью и детям.

- А сало? Сало тоже давай.

- Сало бери: всё, что на столе. Шмоток большой, а больше нет. В другой раз к тебе приду есть.

- Нет, лучше мы к тебе опять нагрянем. Ну я побежал относить, а ты переоденься к ресторану. Туда без галстука не пускают. Любой: хоть шнурок завяжи.

Сказал и исчез в коридоре, уходящему к общему балкону с обоймой входных дверей.

Они остались вдвоём: он спиной к татами, а она в проходе на кухню и в женскую спальню. Любая пауза могла породить неловкость и отбросить игру к началу тайма. Необходимо продолжать танго, а это всегда вдвоём: “сплетенье рук, сплетенье ног” и что у кого к этому есть ещё добавить. Опытный Владимир поспешил продолжить игру до полного проникновения:

- С вашего разрешения, я приму душ и сменю дорожные доспехи, а вы, если это не затруднит, повяжите мне галстук. Сам я не умею.

Это была полная правда: за сорок лет он не овладел простым искусством повязывать галстук на рубашку. В вопросах быта он был настоящий “чайник” и все вызывало трудности. Не в пример его научной карьере - нелегко было сыскать двух ему равных. Любая задача решалась с моцартовской легкостью и бетховенской глубиной смысла.

- А кто же вам обычно их завязывает?

- Обычно - никто. А в первый раз - жена или сын. Я их не развязываю, узел только ослабляю и одеваю через голову. Потом подтягиваю. Постепенно узкий конец галстука становится длиннее широкого, смысло-содержащего. Тогда я снова прошу кого-нибудь завязать, кто умеет. Сейчас Вас прошу и буду долго-долго носить, аккуратно снимая через голову.

- Виктор говорил, что вы холостой.

- И да и нет. Я женат и у меня есть дети, но вся моя семья живет в Москве и никогда со мной не ездит по чужим краям. Вот и получается, что я веду холостяцкий образ жизни. Но я не один и это очень важно для меня. Я только живу один. Я как журавль: летаю далеко, но знаю где мое гнездо.

- А почему ваша жена с вами не хочет быть за границей? Она, что языков не знает или есть другие причины?

- Языки она знает: Английский и Немецкий. Но причины есть, и я не могу их не уважать. Только если мы начнем сейчас об этом говорить, я не успею в душ и переодеться. Придёт Ваш муж и будет сердиться на Вас. На меня не посмеет: только приехал, давно не виделись и прочее. Остаётесь Вы, как единственный объект упрёков и нападок. Я после с Вами поговорю. Наедине.

Последние слова он произнёс с особым смыслом. «Теперь она будет думать над тем, что я сказал. Накладывать на мои слова свои причины, почему она здесь и думать о других, что держат многих жён бродяжных журавлей в Москве или в любом другом российском доме. Это её должно размягчить. Потом она вспомнит, что я пообещал с ней поговорить наедине и зазвучит в её мозгу мелодия испанского танго. Тут главное её не уронить и на ногу не наступить. Об этом после думать буду. Сейчас - в душ».

В японских жилых домах душевые комнаты очень удобные. Гораздо лучше, чем в Европе. Они отделены от умывальника водонепроницаемыми шарнирными дверями. Там есть все необходимые полочки для мыла и шампуней и есть куда повесить полотенце, чтоб безопасно было. В Японии не обязательно забираться в ванную, а можно стоять в просторной душевой и наслаждаться струйками воды, подставляя под них лицо, шею и… прочее. Душевые в жилых японских домах спланированы на демографический взрыв. Не иначе. Место в них на двоих. Нет больничной белизны чугунных корыт, называемых в Москве и России ванными. Нет моргового мрамора обителей шоузвёзд, а есть пластиковые купели цвета слоновой кости и если к ним прислониться - да, чем угодно - то не охватывает озноб. Под ногами пластиковый мягкий коврик. Одним словом - плодись и грейся.

Пора было ему из ванной выходить и тут Судьба вновь о себе напомнила. Дилемма: голым не выйдешь, а несвежее бельё одеть нельзя - танго не позволяет. “Что делать? Попросить отвернуться и сверкать по квартире задом - насмешишь. Бытовая мелочь уронит весь романтический настрой. Попросить принести? Можно… только уж слишком явно проявлюсь. Из-за двери руку за вещами только женщины протягивают. Мужчине полагается приоткрыться: часовой механизм спрятать за шарнирную дверь, а разрез по вертикали отдать на обозрение. Не важно толстый ты или тонкий, маленький или какой. Если есть кому подать - то она с этими недостатками уже смирилась ввиду других достоинств. …Вот именно, а в моём случае она только начинает обретать причины и мало, что знает о достоинствах. То, что я могу спрятать за дверью, возможно, и будет её новым приобретением для моей пользы и её удовольствия. But nothing for sure. Рисковать нельзя”. Он ещё помялся в ванной комнатке, прилаживая полотенце и разглядывая себя в зеркале.

“Придётся выходить как Аполлону к Венере - в полотенце. Влажные волосы, белые покрывала, прямой взгляд смелых глаз, свежесть и душевная чистота и она: черна, как южная ночь. Эротично. Может сработать. Ну и подлец же я”.

- Я выхожу. Прошу: не пугайтесь. Я совершенно, как из бани, но под полотенцем.

- Я не пугаюсь, приходилось видеть мужчин и без полотенца.

- Вакхические оргии?

- В кино. На видео. Виктор приносит для вечернего просмотра.

- Всё же, я попрошу Вас сейчас повернуться к окну и проверить нет ли, к примеру, дождя.

Майя повернулась, а мнимый Аполлон пробежал к татами. Но тут случилась неожиданность.

Майя быстро вернулась от окна к татами, и протестующе выставив вперёд правую руку с веером тонких пальчиков, сказала:

- На татами нельзя так просто заходить.

Аполлон опешил и замер с занесённой над татами ногой. Руками он придерживал полотенце.

- А как же можно?

Венера приблизилась, встала сбоку, рядом и начала учить:

- Подходить к татами следует мелкими семенящими шажками. Подойдя, руки сложите ладонями вместе, поднесите к лицу и поклонитесь, склонив голову к рукам и спину в пояснице. Тапочки перед тем как ступить на татами надо успеть скинуть. Вот смотрите.

И она показала, как надо заходить на татами. Взошла на середину его зелёного поля. Впереди стоял Аполлон, слева кровать. Венера томно попросила:

- А теперь Вы, но - по правилам нашей японской культуры. Традиции священны: просветлённый Будда восседал и возлежал на татами. Женщины восходят на него, чтобы служить мужчине. Тут я Вам галстук и повяжу.

“Послать ко всем чертям Просветлённого с его деспотической традицией или нет? Шутовство какое-то. Восседал, возлежал. Любому ясно: ел и спал, а на бамбуке - это потому, что влажно там было, а бамбук всегда сухой. Смолы в нём особые. Не смачивается он. Вряд ли Будда задумывался об особой важности места, а не о сухости зада: берёг старичок себя от сырости. Но делать нечего: придётся плясать её па. Могу представить, как глупо сейчас буду выглядеть”. Вот здесь мнимый бог ошибся – представить, как он будет через секунду выглядеть он не мог.

Аполлон отступил на метр от татами. Просеменил мелкими шажками к выступу ковра. Скинул тапочки и встал на них поверху. Затем как учили сложил руки, поклонился, ступил, а … полотенце осталось на входе. Аполлон смешной, как старик Хотабыч, и голый, как Адам в саду Эдемском, стоял напротив Венеры, демонстрируя всё чем по-самцовски наградил его Господь.

Медленно переведя взгляд от дара к Венере, Аполлон встретил её глаза. Она смотрела на него и не смеялась. Она подставилась под его напряжённый взор, как он недавно в душе подставлял лицо под струйки воды и наслаждался, чувствуя, как убегает с их потоком усталость. О полотенце он не думал. Сделав два решительных шага, Аполлон-Вовка приблизился к Венере вплотную и крепко стиснул её руки в плечах. Она не напряглась, не отпрянула, а подалась к нему грудью, подчиняясь призыву сильных рук. Он смотрел всё время ей в глаза, не мигая, боялся отвести. Пока он так смотрит на неё он знал - она в его власти, но эта власть для двоих, а не для него одного.

Её руки совсем ослабли и обвисли. Потом он начал чувствовать, как зашевелились её тонкие пальчики и вновь напряглись руки. “Подбирает повыше платье. Освобождает для меня. Сейчас про трусишки всё и выяснится. Господи, успеть бы, до второго пришествия… её мужа.” Она зашептала:

- О чём ты сейчас думаешь?

- О танго, что мы танцуем вдвоём.

Не успели. Комната наполнилась красивой мелодией: сработал звонок на входе. Виктор, желая войти, предупреждал любую возможную неловкость. Тактичные русские люди. На это способны только они: уважать право наций на тайну блуда.

- Одевайся, быстро.

- Не успеть. Дай рубашку и возьми галстук. Рубашка длинная, прикроет. Сама стой рядом как будто повязываешь и не отходи: я еще в норму не пришёл. Опасность меня не пугает. Веди себя смело, спокойно, натурально. Даже если он что заподозрит, такое поведение собьёт его с толку. Если в первую секунду не станет скандалить - значит и вовсе ничего не будет. Всё. Об остальном я позабочусь. …Ты очень необыкновенная. Особая. Южная Ночка, тёплая сказка.

- Вот вы где?

- А где? Видишь: женщина обслуживает мужчину по нашим, японским, теперь традициям. Так что стой рядом и не мешай, а то узел ровным не получиться. На татами не заходи - это место занято.

- Так и не научился сам подвязывать?

Спросил, но взглядом оценивал обстановку и проверял кровать. Успокоился: не тронута.

- Даже если б и умел, то теперь бы в этом не признался.

- И душ принять успел?

- Успел. Я же с дороги. В ресторан грязным идти не могу: верю - ждёт меня там удача.

- Начинает человек в норму приходить. Вот что значит на двадцать минут с женщиной оставить.

- Хорошо, что не на час. Пришлось бы мне тогда не в ресторан, а в другое заведение идти.

 

IV

 

Русский ресторан в Японии показался Владимиру явлением специфическим. Удивление пришло сразу, как только они спустились по высоким деревянным ступенькам глубоко в подвал совершенно неприметного снаружи здания. Окон в ресторане не было. Ожидаемого трактирного убранства не оказалось. После ступенек очутились гости на маленьком свободном пяточке - не больше площадки в троллейбусе. С четырёх сторон прихожей - проходы без дверей, но с подобранными по бокам зелёными бархатными занавесочками с отливом и золотистой бахромой. Совсем как на знамёнах советского периода - только цвет другой. Почувствовался душевный уют. Промозглый декабрь, царящий на улице и в настроениях, сменился домашним теплом. Справа от ступенек расположилась кухня. Через проём было видно, что она вытянутая как бакалейный прилавок в любом московском гастрономе и работает в ней один человек. На длинной чёрной плите в ряд располагалось до десяти конфорок и за спиной у повара - гнёзда духовок, стилизованные под русские печки, но всё на газе. Немолодая японка принимала от повара блюда и разносила их на медном подносе по назначению.

Прямо по ходу лестничного спуска - проход вёл в туалетную комнату, куда проследовал Виктор, как только вошли. Он призывно кивнул Вовке, но тот, усмехнувшись, отказался. Адресовал тот же жест Майе, но она отвела глаза влево, в залу, словно и не заметила экзотического приглашения.

С кухни вышла немолодая женщина, японка и встретила Майю и Владимира традиционным для страны восходящего солнца радушным гостеприимством: искренние поклоны и приглашающие движения рук, сопровождаемые причитаниями что-то вроде “уважае-масс”. Как будто в ладушки играет, но только без прихлопывания. Причитания вызвали у Владимира, не свыкшегося ещё со звучанием нового языка, русскую фразу: “Прошу, уважаемые”. Он глянул вопросительно на Майю, выгнув дугой брови, и та, улыбнувшись, подтвердила догадку:

- Да, это именно то, что и слышится. Очень похоже на русский, но не на русских.

- То есть?

- Ты хоть раз слышал в наших ресторанах, чтобы тебе сказали так сердечно и с поклоном?

- Нет, не приходилось…

- И нам с Виктором не приходилось. Значит и не говорят?

- А зачем сразу делать обобщения?

Появившийся неожиданно быстро из туалетной комнаты Виктор раздражённо заерепенился. Его кольнуло в сердце перемена в жене: назвала Вовку на «ты». “Может чего уже было? …Но кровать была не тронута. В душевой она не была - вспотеть успела бы и потом - он мокрый, а она сухая? …нет, не было ничего. …А-а! Это после общего испитого стакана. Тогда всё ясно. Это правильно. Молодец, Майка”. Малоприятные мысли прервал Вовка:

- Элементарная индукция. Школьник знает. Если утверждение верно для первого элемента и для второго элемента последовательности, то оно верно и для любого другого, случайно выбранного. Майя правильно сделала вывод. Остаётся только удивляться чёткости и быстроте её реакции.

Виктора опять кольнуло. «Он что, хочет сказать, что были ещё другие варианты тихоблудства? А как он узнал, что я об этом думал? …Никак … Ты просто ревнивый, вот и видишь в любой фразе намёк на ущемлённые права самца. …Намёки, конечно, есть, но это потому, что любой разговор с женщиной - это чтобы её в постель завлечь или самому от постели отвлечься. Ничего не было. Дело ясное. File closed». Однако полной уверенности не было, и смута в сердце продолжалась.

Майя умела хорошо чувствовать своего мужа. Любила и не желала ранить его самолюбие. Она знала, что Виктор не зря позвонил в дверь перед тем как войти. Предупреждал. Допускал, выходит в душе, что она могла соблазнить мужика за короткий интервал случайного знакомства?

Майя глянула на Владимира и когда тот поймай её взгляд указала на Виктора. Вовке всё было ясно без слов: требовалось «погасить» Витька. Его внезапная раздражительность не осталась без общего внимания. Владимир обратился к товарищу:

- Что теперь? Куда теперь?

- Теперь скидывай ботинки, если носки не рваные. Если рваные - всё едино: скидывай.

- А как же танцы?

- Какие танцы?

Искренне удивился Виктор, но потом сообразил, что Вовка в Японии новичок и всего не знает.

- Здесь посетители не танцуют. Для них - да, но не они. Их культурная программа вся в меню указана. Сиди и пей да на гейш поглядывай. Не цыганки, конечно, но много общего. Внутренне присущее единство целей и содержания.

- Whores?

- Нет, definitely not! Объясню за столом.

И первым проследовал в залу, за ним Майя и Владимир.

Зала располагалась напротив кухни, но была существенно выше. Три ступеньки, крылечком, с ковровым покрытием вели внутрь. В самой зале поражали столики. Создавалось впечатление, что им вдвое против обычного укоротили ножки. Располагались столики вдоль трех стенок, оставляя немного места для людей. Стульев или пуховиков для гостей нигде не наблюдалось. Свободное пространство между столиками и в зале было ни что иное, как татами, уже знакомый Вовке, и он криво усмехнулся.

Виктор, не давая разъяснений, прошёл к одному из низких столиков, что располагались слева от них, сел к стене, лицом в залу и убрал ноги под стол. Сдвинулся вперёд и постучал правой рукой по татами, приглашая жену сесть рядом. Она безропотно подчинилась. Владимиру осталось только занырнуть к столу, оборотясь спиной к залу. Он сел напротив Виктора. Смотреть на женщин чуть сбоку и с удаления для него было удобнее. Можно не поворачивая головы, видеть все лица и не фиксировать на этом чьё-либо внимание. “Блудливый опыт приходит с годами и синяками”. Это он усвоил и от правила оптимального расположения за столом без причин не отступал.

Укороченные ножки столов разъяснились: татами представлял собой ковровый помост, но в нем имелись прямоугольные гнёзда, в которые и были утоплены деревянные столы. Скатертей на столах не было; вместо них имелись большие, как обеденные подносы, мягкие пластиковые коврики, напоминающие на ощупь китайский ластик, а цветом - лазурь.

Поверхность стола была гладкая, отполированная, но без толстого слоя лака. Ореховые разводы давали глазам отдохнуть. Сидеть оказалось совсем не жёстко: края татами широкой полосой вокруг искусственных углублений обрамляли невысокие вельветовые подушечки, под тон всего покрытия.

Вскоре стало ясно другое назначение татами в русском ресторане. Пришла уже знакомая гостям японка и опускаясь перед каждым из них на колени, разложила батистовые салфетки и предложила меню: большие двустворчатые открытки, в сафьяновых обкладках.

- Уважение во всём. Одними лишь техническими средствами его достигают и без нашего старорежимных “чего изволите-с?”. На колени перед гостями встала, но себя не унизила: по-другому и не получится красиво. Всё продумано. У этого народа многому учиться следует. Равенство во всём, что касается личности. Между прочим, чем приятнее обслуга - тем дешевле ресторан. Погоди, сводят тебя в пятизвёздочный “Шанхай” - увидишь, поймёшь и больше не пойдешь. Обслуга - ледышки, цены - небоскрёбные, а еда - та же, если не хуже.

Виктор давал пояснения виденного, обращаясь исключительно к Владимиру. На жену Виктор не глядел, как если бы её рядом и вовсе не было. “Ревнивец вспыхнул”, догадалась чуткая Майя и обрадовалась. Она поймала правую, ближнюю к ней, руку мужа и опустила, сцепив своими пальцами на стол между ними. Виктор попытался освободиться, потянул ладонь со стола, но она не отпустила сцепку и руки плавно соскользнули вниз, на вельветовую подушечку, к краю татами. Она понимала, что Виктор не станет теперь вырываться - это будет слишком явно. От природы он был добр и тактичен, но носил при посторонних маску простака. Пальцами Майя ощущала напряжение его руки. “Не отошёл ещё”, решила она и продолжила наступление. Выражая всем видом согласие с мужем, Майя придвинулась к нему ближе и рывком переложила сцепленные руки к себе на бедро. Подозрений со стороны быть не могло. На столе пусто, руки занять нечем. Пока не подадут первые блюда - гости по обыкновению рефлекторно заняты коленями, укладыванием салфеток. Только в случае с Майей было существенное отличие.

Майя не трогала салфетку, а потянула руку вдоль бедра, под платье - туда, где Виктор кончиками пальцев ощутил особое тепло, напряжение и влажность её тела. Боясь себя выдать, он не пытался отдёрнуть руку. Она пульсирующими движениями, короткими мазками заводила его, но он не поддерживал игры и внимание на жену не обращал.

Через две минуты неравной борьбы Виктор сдался: руку расслабил и Майя его отпустила. Он достал руку из-под стола и переложил к Майе на плечо, привлёк к себе. Она счастливо заулыбалась и, обращаясь к Владимиру, сказала:

- У Виктора два конька: Курильская тема и Японские культурные отношения в обществе. Очень по-русски: политика и культура на фоне патологической расточительности.

- Про последнее - ты зря. Вовка может решить, что ты жадная и начнёт зажиматься за столом. Он закомплексованный. Есть и пить хочет; дамочку снять. Ты можешь убить в нём всё хорошее.

- А ты ему расскажи какая я. Он поест, попьёт и на меня, глядишь, переключит всё внимание.

Попросила Майя игривым тоном и было ясно, что - нежадная она и Витьку “погасила”.

После тайной ссоры и явного примирения с красавицей женой, Виктор заметно воспрял духом и стал как прежде - весёлым и разговорчивым.

- Что касается культуры. Дам вам маленький пример. Ты, Маечка знаешь, подтвердишь. Метро. Переполнено, случайно освобождается место и его занимает молодой человек. Просто школьник, а следом заходит старичок или в преклонных годах женщина. Встает рядом и…

- … молодой человек, тяжело вздохнув, поднимается: уступает место.

Предположил Владимир не без иронии.

- Нет, ошибаешься. Сидит и не шевелится как все другие. Никто его не упрекает. Не услышишь ты до боли знакомого: “Милок, уступил бы старушке место”. В обществе не принято. Кому довелось сесть, тому и сидеть, а нет - стоять будет. Есть в каждом вагоне, как и у нас, особые места - для тех, кто еще ноги таскает, но с трудом. Их молодые не занимают. Даже в переполненной электричке. Женщина сесть может, но не молодой или вполне крепкий. Видишь очень удобно: можно не делать вид, что зачитался или уснул и не заметил старикана до самой своей остановки.

Володька недоверчиво покачал головой. Виктор продолжил:

- Разъяснение феномена очень простое: если начать упрекать, то возникнет стресс у того, кто сидит, у того - кто стоит и у тех - кто видит и слышит всю картину. Они себя берегут, оберегая покой и спокойствие окружающих. Не веришь? Смотри. Наша японка-сан несёт поднос, нет, не нам, - на другой столик. На подносе маленькие глиняные вазочки как под ландыши. Это саке, водка, её полагается пить только тёплой. Оптимально, когда температура 36 и 6 как у тела. Watch now!

Виктор поднялся и, опережая хозяйку заведения и зала, направился к столику, что был у дальней стены, по центральной дорожке прохода в зале. За столом сидела мужская компания: пять или шесть человек, японцев.

Неожиданно явившийся гость подступил к старшему из группы пирующих и мягко улыбаясь заговорил по-английски. О чём говорил - Вовка и Майя не слышали, но видели как ему отвечали и приветливо улыбались. За спиной у Виктора, в ожидании, замерла хозяйка, держа на руке поднос с остывающей соке. Её вид ничего не выражал. Она ждала и это всё, что она делала.

Вовка взглянул на Майю. Та улыбнулась:

- Не волнуйся, он сейчас вернётся. Это показательное выступление.

Виктор не спешил возвращаться. Более того: в беседу с ним включились и другие участники нарушенного застолья. Слышно было смех и ничего, кроме приветливости в них не было. Ни один из них не попросил Виктора пропустить хозяйку, дать ей освободиться от ноши, а им разлить тёплой соке. Так прошло пять минут. Обернувшись к своим, Виктор увидел хозяйку заведения и сделал выражение, что, мол, только, что заметил её и поднос с саке. Извинился и направился к своему столику, не забыв пригласить терпеливую компанию при случае “приземлиться к русскому столу”.

Конечно соке успела остыть, уже не 36 и 6, а меньше. Хозяйка сделала движение повернуться и унести, заменить на более горячую, но компания этому воспротивилась и она, присев к их столику, освободила поднос от напитка.

- Видал? - спросил Виктор, - И так во всём. Если, к примеру, один человек другого убил. Скажут просто: “Потерял контроль поведения”. Lost temper. Ни слова, мол, - “подлец”, “негодяй” и прочее. Нельзя - моралью общества запрещено говорить такие слова и давать определённые негативные оценки. Здесь это равносильно тому, что по Арбату голым пройтись. Позор ляжет на говорящего, а не на того, к кому отнесены слова.

Что и говорить, на Владимира он произвел сильное впечатление своим показательным трюком и тот ему поверил. Майя только улыбалась и поглаживала мужа по рукаву пиджака: “Доказал”.

- Да, что там! Если про всё рассказывать - книгу можно написать. Только всё это зря: не умеют у нас учиться хорошему. Учить - другое дело, а учиться культуре - нет! Мы сразу про русских писателей толковать начинаем: Толстого, Достоевского. Обогатили, мол, мировую культуру. Иди, спроси хозяйку, что я заставил ждать с подносом на перевес, читала она Толстого или Федьку? Нет, не читала, а ума и культуры в ней не меньше, а больше чем в каждом из читавших их в оригинале.

- Виктор, ты становишься слишком серьёзным. Я читал “отца” Фёдора - удачно, ты, его - других, конечно, тоже читал и не чувствую, что зря. Возвращаюсь к ним порой. “Анну Каренину” раз пять читал и Достоевского - не по разу. Соглашусь - культурней не стал. Что мать с отцом дали, то я дополнил французами - Бальзак, Мопассан - и англичанами, начиная с “Уильяма, друга нашего, Шекспира” и кончая Оскаром Уайльдом. От своих культуры я не вынес. Более того - уверен, что русская литература несёт в себе заряд антикультуры. Пушкина, Лермонтова, Куприна я отношу к Европейским писателям и с Достоевским и Толстым их вместе не путаю. Троица всех других выше.

- Вот видишь - ты типичный Russian. Включаешься с пол оборота в серьёзные разговоры. Про еду и даму позабыл, а ей не нужны наши рассуждения. Ей больше подойдут практические примеры: покажи, чему научился у французов.

Виктор завелся, но упрекал в этом опять других. Не остыл и продолжил:

- Я тебе объясню в чём беда и антикультура русской литературы, о которой ты говорил.

- Да? Любопытно. Попробуй. Что я имел ввиду мне известно, посмотрим, как ты это понимаешь.

Теперь завёлся и Владимир. Майе скучно было с ними, но она сидела и ждала. Знала - принесут, выпьют, успокоятся и продолжится танго - флирт, с проникающими последствиями.

Виктор, обращаясь к Владимиру и выставив локти на стол, серьёзно заговорил:

- Представь себе море. Тёплое море. Высокое жаркое солнце греет его и в нем бурлит жизнь. Радужные рыбки, кораллы, черепахи, медузы всех мастей и раскрасок. На малой глубине, течение нетерпеливо ласкает водоросли и те льнут к раковинам, где моллюски лелеют жемчуга. Берег моря - рифовые или вулканические острова: белоснежный песок, пальмы, кокосы, шоколадные филиппики и их губастенькие мужья или пробковые друзья-англичане. Жизнь. Все радуются, греются, любят. В море, на суше, ночью и днём. …Появляется Русский. Смотрит, качает головой, цокает языком, осуждает, не принимает. Рубит пальму, оставляя людей и обезьян без кокосов, долбит и строгает лодку. Впрягает в своё занятие всех кого может и требует плести для него парус. Сплели, приладили и этого мало. Крадёт у англичан пробковые шлемы и мастерит себе скафандр. Филиппинцы в страхе - соберёт, гад, все жемчуга. Нет, страхи напрасные. Русский не такой элементарный, как они. Он плывёт далеко в море, где громады волн. Борется с ними. Побеждает. Сдаётся Посейдон. Штиль - плыви, купайся. Опять же нет. Ныряет на самую глубину. Холод, тело сжимает, света нет, тьма. Опускается на самое дно - за истиной. И находит её - слепые крабы на илистом дне и мечущие молнии в сторону всего живого электрические скаты. Вот это и есть портрет русской великодумной литературы. Тем, кто остался на коралловых рифах, никогда не понять обречённой тяги Русского к глубине, которая не нужна никому и ему в том числе.

Классическая русская литература учит не жить в том слое, что Солнце согревает специально для жизни, а понуждает людей утопать на глубине, становясь добычей слепых крабов и электрических скатов. В этом и заключается антикультура Достоевского и Толстого и всех русских писательских кружков дооктябрьских веков, которые кричали о совести, а не о благости бытия. Про двадцатый век говорить смысла нет - десять имён от силы. Остальные - в оркестре антикультуры. Особая глубина мысли - подлое отвлечение от жизни в согретом Солнцем слое. Там тесно, но тепло, светло и много возможностей. Там свои законы и их нужно суметь постигнуть: чтобы жить как все, надо быть, как все.

- Вить, остынь. Я согласен с тобой. Полностью. Только остынь. А ты, кстати, много французов или англичан читал?

- Нет, очень мало. Отравился Достоевским. Теперь нормальных книг и читать не могу. Всё тянет на глинистое дно к слепым крабам опуститься. Достичь дна Марианской впадины. Дураки.

- Speak for yourself (говори за себя).

Бросил Вовка, и поджав губы, серьёзно глянул на Майю. Его тревожил оборот встречи. Пришли развлечься, начали весело и вот: от безобидной темы скатились к самоуничижению во имя глубины “Марианской впадины”.

- Мальчики, несут!

Выручила дама застолье, воодушевив мужичков-дурачков приподнятым голосом и настроением.

- Понимаешь, Вован, Russians стремятся пользоваться всем тем, что культивируется в согретых слоях биосферы, а жить на илистом скользком дне, в холоде и темноте, упрекая в самообречённости других. Но так нельзя: на дно путь короткий, а к солнцу длинный. Снять давление глубины можно только постепенно поднимаясь к культурному слою. Быстро нельзя - смерть от декомпрессии. Об этом никто не говорит людям. Этому их не учат. Моя воля - я бы каждого Russian не меньше года обязал бы прожить за границей. Кредит у Международного Валютного Фонда для дела выбил бы. Это самый короткий и наглядный путь к действительной, а не к особой, русской культуре.

Он уже успокоился и говорил улыбаясь. Японка расставляла на столе перед русскими гостями первые холодные закуски и Виктор не хотел заставлять её думать, что что-то не так. Она могла от этого расстроиться. Майя и Владимир заметили перемену и одинаково её оценили, но выводы для себя сделали разные.

“Культуру обсудили - осталась политика, Курилы”, сказала себе Майя. “Ну и подлец же я”, подтвердил прежний вывод Владимир, - “Ему и так-то на душе от головы не легко, а я ему ещё рога навесить собираюсь. Да, подлец, но в русском, вполне, стиле. Это меня извиняет”.

Водка в глиняных кувшинчиках - как под ландыши - стояла на столе. У каждого своя.

- Как её здесь пьют? Тоже какие-нибудь тонкости восточной культуры?

Спросил с явной растерянностью Вовка со-кувшинников.

- Представь себе - да! Я из своего - налью тебе, ты - Майе, она - мне. Себе нельзя.

- А можно, я налью тебе, а ты сам - Майе. Не умею я женщинам водку наливать. Что-то внутри протестует. Шампанское - другое дело.

- Ну и зануда. Одни комплексы. Живи в культурном слое.

Назидательно гнусавым голосом протянул Виктор и плеснул в подставленный Вовкой глиняный стаканчик водку из своей бутылочки.

- Во дела, у нас в такие стаканчики яйца всмятку кладут, а здесь водку пьют. Сколько же их надо выпить, чтобы эффект почувствовать?

- Не успеешь заметить: наклюкаешься так, что встать не сможешь. Здесь гостей не спрашивают подать ещё или нет. Видят пусто в бутылочке, подносят новую – тому, у кого пусто. Верь слову: маленькими мерками больше получается.

Майя всё время терпеливо ждала, когда кончатся разговоры, когда нальют, наконец, водку и произнесут первый тост. Налили, подняли.

- За что теперь выпьем, мальчики? Ты, Виктор, молчи, а то опять предложишь экзотику.

- Стало быть, мне выпадает говорить, - вздохнул Володя, - Что ж, давайте за Моцарта.

- Чего? Он то как к нам в компанию попал? Лучше бы уж я сам предложил за что выпить.

- Да, с вами, друзья не соскучишься, не успеешь: прежде помрёшь или увянешь.

- Сегодня 5 декабря. Годовщина смерти Моцарта. Сам же говорил о культурном слое, а пить хочешь за глубину.

Упрекнул Вовка Виктора. Майю упрекать не стал: она дама. Упрёки дамам за столом - табу.

- Ну, что ж, фактом - удивил, аргументом - убедил. Пьём за Моцарта. Придётся даже встать.

Они поднялись и молча, не чокаясь, выпили во славу величайшего из всех композиторов. Жил бедно, страдал, но другим дарил любовь и радость. Славься в веках, Вольфганг Амадей Моцарт.

За дальним японским столиком тоже поднялись, повернулись к русскому столу и воздев как первомайские флажки стаканчики саке присоединились к тосту: “За русскую даму”. Где им было знать, что первый подход к стакану был у русских скорбным. Майя прыснула со смеха и побежала к японцам чокаться. Виктор и Вовка дожидаться возвращения не стали - выпили, опрокинув яичные стаканчики. Виктор остался стоять, а Вовка начал опускаться к столу, чтобы закусить как, вдруг, услышал: “Bitch! A real Bitch”

“Комуй-то, он?”, подумал Владимир, не сразу въехав в чувства ущемлённого мужа жены. Понял и подумал: “Как он её? А, вдруг и правда bitch, dragon bitch? Хорошо бы, а то я из-за Фёдора и Толстого совсем танго потерял: и уронил и на ногу наступил. Всё разом. И какой чёрт меня дёрнул спор про них поддержать? Сами жили не тужили, нас учили и безобразничали, извиняясь - мол, “чёрт в ребре, а так мы хорошие, вы, русские потомки, нас читайте. Больше глубины взять не от кого”. Взяли, а единственный ценный экспонат из-за стола к японцам слинял. По-английски, на английский”. Вовка опустился и глянул на Виктора. Тот продолжал стоять и пристально смотреть жене в спину.

- Скоро вернётся. Это показательные выступления. Было и не раз.

Виктор не отрывал глаз от жены. Было ясно, что он сердится или даже больше того - он в ярости или …”ревнует?” удивился Вовка. “Какие быстрые смены настроения у этого человека. И ещё. Он говорит словно мне, а сам весь в напряжённом внимании на жену. Речью он только прикрывает свой интерес к ней. А возможно ли, что именно Майю он и хочет поразить своими умствованиями?”.

 

V

 

Вовка с сомнением покачал головой и подумал опять о себе: “Если скоро вернётся, что едва ли, то мне надо успеть быстро поесть до этого момента. Без еды много не выпью, а выпью, так с дамой не управлюсь. Bitch не Bitch, а подход, как и ко всем, требуется и процесс особый. Её уход мне весьма наруку ”. Заключил Вовка и приготовился начать атаку на застольные дары русской кухни в Японии. Краем глаза успел заметить, что Виктор со своим стаканчиком отправился вызволять жену из чужих рук и приветливых улыбок. “Пить ещё будут. Из их стаканчиков брезгуют. Мне же лучше”.

Глянув на стол, Владимир опешил. Ложек не было. Большие глубокие пиалы с куриным супом стояли на столе и ароматно дымились. Водка жгла гортань и взывала к закуске: чтобы немедленно пропустили. А как? Перед Вовкой лежали две соединённые у основания деревянные палочки и всё. Вермишелька в золотистом супчике плавала и издевалась. Крупка Базилика до слёз просила супчик съесть. Белое куриное мяско лежало на дне как жемчужная раковина, о которой трепался Виктор, а русский не мог нырнуть за ней. Что уж там о глубине говорить. “Ладно, тебя я достану, а остальное просто выхлебаю через край. Удачно я сел - спиной к залу. Всё-таки я - молодец”.

Орудуя двумя руками - в каждой по палочке, - Вовка подцепил куриное мяско и понес на встречу к опрокинутому внутрь стаканчику с водочкой. Но перед самым входом в каземат, мяско сорвалось и плюхнулось в пиалу, подняв горячую штормовую волну и брызнув в лицо голодному страдальцу. За ним никто не наблюдал, и он грязно выругался. Мясо презрительно промолчало в ответ и залегло глубоко на дно. Вовка в покое его не оставил. Налил ещё стаканчик - из Витькиной доли, - выпил, обе палочки взял как карандаш и по дну начал подтягивать мясо к роковой развязке. У самого берега жгучего озера поймал его пальцами и охая, лязгнул зубастым забором. Было очень горячо, но терпимо. Желая себе помочь, Вовка налил ещё стаканчик из той же (чужой) доли и поднес к губам для принятия. Зубов не разжимал, а вцедил сквозь них, как кит морскую воду. Мясо сдалось и он, морщась от горечи, дожевал его и съел. Ловить длинные змейки вермишели Вовка уже не стал. Он выставил на стол локти, сжал в руках молитвенную чашу и, сёрбая, как купец за вечерним самоваром, в пять минут всё съел и сгрёб со дна палочками все съестные остатки. На душе резко полегчало, когда в животе потяжелело и потеплело. Глазки стали масляными и начали поглядывать на компанию обидчиков. “Пойти к ним или остаться? Вдруг dragon решит вернуться, видя, что я один”. Однако долго думать ему не дали: хозяюшка заведения приметила, что гость супчик поел и бутылочку осушил. Кланяясь и причитая “уважае-масс”, хозяюшка принесла сразу три вторых блюда и новую бутылочку взамен пустой. “Вот: и выпить и посуду успел сдать пока они хе—ёй занимаются за чужим столом: всё же стынет! Дали б знать - я съем для сохранности. Впрочем - хорошо, что их нету: опять начнут рассказывать, показывать. Доведут до того, что как монгол - при всех руками есть начну. В знак протеста, против палочек в русском ресторане. Ни тебе цыган, ни тебе русской музыки, ни тебе ложек с вилками. Что это такое?”. Последние мысли относились к пиале с мясным блюдом. Порезанное словно овечьими ножницами мясо громоздилось горкой под носом и требовало не мешкать. Пришлось налить ещё. “Под горячее полагается”. Выпил одним глотком и увидел, что мясо не вполне обычное: “перфорированный” ремень. Всё, что в тарелке - одна большая ленточка.

Это страшно обрадовало Вовку: можно подцепить - “да хоть рукой” - один кусочек ленты и затянуть всю цепочку, придерживая губами и палочками внешний конец, пока зубы разбираются с внутренним содержанием. Со стороны выглядело так, что Вовка бубнил, уронив длинный скомороший язык в тарелку. Как он выглядит - его не волновало. С мясом расправился за три минуты, а втянув последний фрагмент - запил всю мясную змею. Жизнь с каждой минутой становилась всё лучше и лучше. Интернациональная компания его больше не волновала. Потирая от удовольствия руки, начал Вовочка изучать оставшиеся два блюда. В одной пиале был рассыпчатый рис в другой - соус. “По цвету похож на соевый, но гуще и пахнет мускатом. А, тем лучше”. Вовка слил соус в рис и помешал загустевшую кашу палочками.

- Ну, вот, теперь можно не клевать каждую рисинку отдельно.

Вовик пристроил пиалу к губам, держа ее в левой руке, выставленной локтем на стол. Орудуя ловко правой рукой, сгрёб мускатно-рисовую кашу и …прикончил вторую чужую бутылочку. Палочки после еды Вовка демонстративно сломал и бросил в пиалу, знак того, что он своё уже поел. Если бы! К русскому опять подошла хозяюшка, собрала посуду и выложила в бумажной обёртке новые палочки. Пустые пиалы забрала и, причитая что-то вежливое, удалилась. “Сейчас кофе принесёт”, решил пирующий в одиночестве русский учёный из Франции, проездом - в Москве. Нет, оказалось, что не кофе. Хозяйка вернулась и унесла остывший суп в двух нетронутых пиалах и принесла для Витьки новую бутылочку водки, взамен той, что выпил Вовка. Стол был девственно убран: осталась водка и запакованные палочки.

В этот момент вернулись Майя и Виктор, но не в ссоре, а весёлые, что было отрадно для Владимира. Подходя к столу Виктор успел подать сигнал хозяйке зала и она поспешила на кухню, а вскоре вернулась с тройным набором первого: горячий куриный супчик с базиликом и змейками яичной вермишельки.

“Ре-старт”, безошибочно решил Владимир, но обидеться по обыкновению на злую Судьбу не успел. Майя хитро улыбнулась, и указывая глазами на Владимира, по-русски попросила хозяйку подать всем ложки и вилки:

- Он первый день в Стране и не сможет без привычных инструментов управиться с едой.

Хозяйка знала, что может и весьма быстро может, но смолчала. Проявленная забота обрадовала Владимира: вселяла надежду, что Майя вновь вышла на охоту на самца. “А я уже поел и жду загонщицу”. Ложки, вилки и ножи через полминуты были на столе и Майя, глядя на Владимира весело сказала:

- Мальчики, чем быстрее поедим, тем быстрее Виктор к Курилам перейдёт.

- Ну, это без меня. Проблемы врастания НАТО на Восток - пожалуйста, а с Курильской темой я не успел познакомиться. Не пришлось.

Откомментировал Владимир, но на супчик налёг, а к водке не притронулся. Майя поправилась:

- К счастью, участвовать в беседе не обязательно. К столу переговоров приглашена японская сторона с дальнего столика.

- А нам, беспартийным, куда деваться?

С намёком для Майи спросил Владимир. Та быстро ответила:

- На гейш смотреть или в Японском саду погулять.

- На улицу, распаренным водкой не пойду - балдёж пропадёт.

- На улицу идти не придётся. Сам увидишь. Японский сад - это карликовые деревья. Их растят в больших, как тазик, глиняных мисках и выставляют на полочки, как слоников в Москве. Красиво. От туалетной комнаты есть проход за кухонную стенку, а там - сад. По весне все деревца на улицу переедут. У японцев жизнь не такая оседлая как у нас. Могут сорваться в другой город, сменить бизнес или вообще уйти от дел, а природу они любят и возят за собой. Мы мебель - они деревья.

- Теперь ты, Маечка, начинаешь культуру трогать. Вовке поесть не даешь. Гляди: в спор уйдём - ты первая из-за стола побежишь.

Они ещё немного весело поговорили в промежутках между поднятиями ложек с обжигающим куриным супчиком. Майя с Виктором повторили раза два по стаканчику; Вовка воздержался и теперь ко всем уже пришло чувство умиротворения и теплоты. Глазки мужчин масляно поблескивали, а у женщины светились изумрудными огоньками больших, бесовских, зелёных глаз. Вовка глянул на неё и, забывшись об осторожности, просто промолвил:

- Какая Вы, Майя, красивая…

- Да-а, слишком красивая… - Бесцветным голосом протянул Виктор в ответ.

Образовалась пауза. Каждый из них задумался о своём. В такие мгновения вдруг начинаешь слышать гул окружающих голосов, как звенят чашки или стаканы. Любой внешний звук становится доступным слуху и чувствам. Слова запираются, в груди бьётся в тревожном ожидании - “добра ли? худа?” - сердце и непостижимо трудно вернуться к тем, кто рядом с тобой.

Любые слова - будут пустыми, любые улыбки - маска. Всё что рядом - это ненастоящее. В такие мгновения Владимиру всегда хотелось встать, уйти, остаться одному, наедине со своими мыслями и чувствами. Он любил ближних, но не выносил их присутствие рядом. Всех. Без исключения: они заставляли, сами того не ведая, его страдать.

Паузу разрядила Майя, простым возвратным вопросом:

- А почему всё-таки за Моцарта, Володя?

Он вышел из душевного штопора - Майя вывела его. Возможно почувствовала его настрой, а может и правда интересовалась? Таинственно улыбаясь, Володька начал рассказывать:

- Мы, с Моцартом, - старые друзья. С восьми лет дружим, несмотря на солидную разницу в возрасте: двести лет. Мы родились в один год, но в разные века. Я ни с кем так не дружен, как с ним. Моцарт это знает и не оставляет меня. Объясню полнее. Вы поймёте. Однажды довелось мне доклад толкать на Неважно Какой Международной Конференции. Конечно, я готовился и волновался. Я всегда волнуюсь: знаю, что лучше всех выступлю, но волнуюсь. Нет уверенности и где её другие берут, я просто не знаю. Мой доклад в повестке сессии первый и я - первый русский за всё время существования этого евродома. Плохо выглядеть нельзя, мы же не финны. Выхожу. Кто-то из организаторов крепит мне микрофон к костюму, а я с Моцартом беседую. “Играй, тебе говорю!”, а он мне: “Что играть? Из Фигаро?”. “Я тебе покажу - из Фигаро! Играй по теме выступления, менуэт или аллегро. Сороковую играй, мою любимую”. То ли я слишком грубо с ним в этот раз обошёлся, то ли он ноты забыл - не играет. Я жду, меня ждут, а он - не играет. Стою и перебираю цветные картинки и плёночки с формулами: партитуру раскладываю и жду его, он - не играет. Через десять секунд уже могли и другие бы заметить, что что-то не так. Я разозлился. Lost temper. “Играй”, говорю, “а нет, так сменю на Вагнера. Разменяю тебя на Фауста”. Поверите ли - заиграл. Менуэт заиграл из Сороковой Симфонии. Я заулыбался, обвел взглядом зал и разом снял напряжение со всех лиц: они за меня переживали не меньше, чем я за Моцарта. Вот со звуками менуэта я и начал. Музыка Моцарта вела меня. Я никогда не готовлю свои выступления. Never! Я готовлю background, basement: плёнки и канву. Спрашиваю об отпущенном на выступление времени и начинаю с первыми звуками его земной музыки: для любви, жизни и для радости другим. Моцарт будет последним с кем я в жизни расстанусь, вместе с жизнью. Я вас утомил рассказом?

- Нет, просто это не совсем обычно для меня, но понять я, кажется, смогла. - Ответила Майя.

Теперь пришла её пора грустить. Даже лицом постарела. Виноват в том факте был Владимир, и он начал думать, как вывести Майю из задумчивости. Требовалось что-то необычное, нейтральное и общее. Он спросил:

- А почему у японцев ноги кривые, словно они после нас с дерева слезли?

Майя заулыбалась и глянула на Виктора, предлагая ему взять слово. Виктор взял:

- Про деревья не скажу, а про ноги поделиться догадками - могу. Женщины на половину лучшая половина Японского общества. А на половину - потому, что упаси тебя, Боже, смотреть на их ноги - колесо. Я убеждён, что оно было изобретено именно здесь. Мужчина - лучшее в доме украшение. Ему достаются первые куски. Он - самурай, олицетворение японского духа. И дух этот, надо сказать, ощущается всюду! В метро, в магазинах, на лекциях. Ландышем не перебьёшь. Женщин же кормят, как нашу науку: по остаточному принципу, с той разницей, что от красавцев-мужчин ничего совсем не остаётся. Глаза у женщин грустные. Приглядись. Не раз убеждался, что это от переживаний и хронических недоеданий, голодных рисовых диет. Едят женщины быстро, согнувшись, как будто из ладошек. По сторонам не смотрят пока всё не съедят. Понять, что они опережают своего красавца-мужчину не трудно. Мужики: суп - сёрбают, рыбу - причмокивают, а поели - громко рыгают. Чтобы они ни ели - всегда имеется чёткая звуковая индикация.

- Исчерпывающее объяснение. Ясно, по крайней мере, почему японцы такие умные: фосфора в мозгах много, а от нехватки кальция - гибкие конечности у женщин.

Вовка помолчал, а Виктор, польщённый вниманием, продолжил свои спекуляции:

- Днём по городу пойдёшь - приглядись: многие женщины ходят в брюках.

- Это те, у кого колесо квадратной формы?

Вульгарно предположил Вовка, чтобы польстить даме, у которой ноги были совершенны.

- Нет, гораздо напротив. Помнишь как у Эльдара Рязанова: ” Некрасивые ноги надо прятать”. Это про некоторых японок. Если у неё ноги как у Клавки Пастуховой…

- Клаудия Шиффер, - подсказала Майя.

- … то такое уродство необходимо прятать в брюки. Позор один, да и только.

Вовка с сомнением покачал головой.

- Япония - страна консенсуса: всё, что у большинства - то красиво, правильно и дорого всему народу. Остальные подстраиваются или маскируются. Так во всём. Заметно даже в магазине.

- А что в магазине? - с опаской поинтересовался Вовка.

- Японцы убедили себя и весь мир, что они больше всех любят рыбу. Теперь вынуждены её есть и покупать за бешеные деньги.

- А почему за бешеные, коли всем надо?

- У нас в Японии так: что нужно всем - то дорого для всех, что требуется лишь для некоторых, то отдают по бросовым ценам. Показательные примеры. От кур они едят только то, что получается после посещения их петухами: яйца. Куриное мясо есть некому и стоят белые грудки и “бушевские” лапки - копейки. Говядину едят особую: жирную, чтобы рис легче слипался в резиновые комочки. Орудуют-то палочками. Постное мясо, вырезка - бросовый товар: для нищеты и лимиты, вроде нас. Покупать стыдно, а есть - вкусно. Все пьют саке: мужчины и женщины. Виски, Джин и Смирнофф - хоть залейся. Наши люди в Японии страдают от обжорства и пьянства. По-другому не получается: дорого. Верно, Маечка?

- После всего, что ты рассказал, про гейш я боюсь и спрашивать.

- Спрашивай не бойся. Не к ночи будь сказано, гейши - это нечто. У нас в стране бытует мнение, что это особо образованные дамы: для тела и души. Поэзию знают, философию, языки. Чушь, полная ерунда. Так говорят те, кто ни разу не бывал в Японии. Во-первых, женщины здесь в беседу мужчин не встревают и те их никогда не просят это делать. За один стол, бывает, садятся, но не для того, чтобы беседовать. Задача гейши в другом: красиво служить. Понимать следует в комплексе. Образование гейше необходимо, чтобы знать не по меню, а по беседе что к столу подать, что и когда в стаканчик налить. Это первое. Теперь второе, самое главное. После отрыжки, самцов на женщин тянет. Это закон. Но у всех у нас с бабами комплексы. Один считает себя некрасивым и стесняется, другой лысый, у третьего нос кривой, у четвёртого конец нестойкий и так далее. Так вот, гейша своим стелящимся поведением, безукоризненной приветливостью обязана служить так, чтобы снять у мэна комплекс неполноценности: каким бы сложным комплекс ни был и “обкончать” его. Вот, что такое гейши. Параллель с цыганками уместна, но не полная. Те берут естеством, а гейши - мастерством, но цель одна: любовь и деньги.

Витька победно умолк. Заметно было, что он гордится своей особой наблюдательностью.

- А-а, вот и японская делегация на низшем уровне. Прошу, прошу, присаживайтесь.

Протянул Виктор по-английски, заметив подошедших к ним двух японцев от далёкого столика в центральном проходе залы. Майя притворно зевнув, встала и обращаясь к Владимиру скйзала:

- Пока они Курилы по справедливости делить будут, мы можем в японском саду погулять. Как вы, Володя, смотрите на моё предложение?

Вместо Владимира ответил Виктор, обрадованный переходом на вы в общении их между.

- Конечно идите. Я и один с ними управлюсь. Славой урегулирования делиться не собираюсь.

И они пошли, оставляя враждующие в добрососедстве стороны искать компромисс.

 

VI

 

Выйдя из зала, Майя обулась и Вовка последовал её примеру, но зашнуровываться не стал. Майя покачала головой и шутливо-строго нахмурила брови. Вовка ответил в унисон: пошмыгал носом, как иной ученик у доски, потёр его указательным пальцем и, вздохнув, присел завязывать ботинки. Неожиданно, он ощутил тепло на макушке - увы - с поредевшим покрытием. Он глянул снизу на Майю, и та быстро отдёрнула руку. Предотвращая любой вопрос обратилась к хозяйке.

- Поставьте что-нибудь наше, лирическое, душевное, современное.

Японка в ответ кивнула - и поспешила на кухню. “Не кухня, а центр управления, Сервис workshop (цех)”, подумал Вовка.

По ресторану зазвучал чистый, добрый голос Александра Малинина. Он пел про Россию: “Белая, ах, какая белая… ”.

Майя взяла Владимира за руку и повлекла за собой в “зимний” сад, что раскинулся за стилизованными печами-духовками в кухне. Окон в саду не было. Приглушённый искусственный дневной свет не раздражал глаза и наполнял сочную - фикусную - зелень карликовых деревьев в японском саду ещё более тёмными тонами. Она увлекла его в самый дальний от входа конец “сада”. Встала, резко обернулась и замерла, выставив чуть-чуть вперёд лицо. Красивое русское лицо, с бесовскими зелёными глазами. “Почему бесовскими? У Христа тоже глаза зелёные. ..И у беды… и у меня. У меня, как и у неё - зелёные глаза. У меня - бесовские, у неё, пусть будут, - бедовые”.

Малинин пел про Родину, белую, спокойную, желанную, снежную. Как они истосковались по ней, презирая на словах ненавистное французское слово - ностальгия?! Владимир не видел Русского снега уже два года.

Тот день, что он провёл дома - в Москве - выдался тёплым. Выпавший накануне снег успел растаять и ему достались только грязные лужи и посыпанные солью мостовые.

Теперь он слышал про снег, луну и блеск инея. Ночь, свет, снег. Чёрная ночь, по какой истосковалось сердце, стояла перед ним и глядела на него манящими звёздочками глаз, приоткрытым ртом, тонкими, но не злыми алыми губами. Какие ещё нужны были слова? Сердце в груди бешено колотилось, голова кружилась и легкостью необъяснимой наполнилось всё его существо. Он сгрёб Майю в объятия. Именно сгрёб. Отыскал с закрытами глазами её губы и вцепился в них; как младенец Рафаэлевский припал к груди Русской Мадонны. Она ответила. Затрепетала, и обхватив его за поясницу, вжалась в него животом…

 

***

Порыв необъяснимых чувств прошёл. Возвращалась ясность. Первой заговорила Майя:

- Пойдём в туалетную комнату. Ты первый. В дальнюю кабинку. Я следом. Ничего не бойся. Туалеты в ресторанах общие. К этому все привыкли. Подозрений не вызовет. Они с Курилами не заметят нашего отсутствия. Иди.

Качнувшись, всё ещё под наваждением музыки, слов и чувств, Владимир повернулся к женщине спиной и побрел в туалетную комнату, что была в пяти метрах от них. Туалетная комната оказалась просторной и чистой до идеальности, с ароматическим кондиционером. Зеркала с боков, фены для рук, умывальники с хромированными кранами. Всё помещение оказалось не меньше троллейбуса по длине и шире электрички в Московском метро. Сразу за дверью, справа, раковины: две в ряд. Слева, в рост человека, фарфоровые пристенки - фонтаны слёз - для тех кто не нуждается в уединении в отдельных (трёх) кабинках, что располагались вдоль противоположной от купелей стены, сразу за умывальниками. Как и было сказано, Вовка отыскал дальнюю кабинку, зашёл в неё и почувствовал, что не зря. Время пришло. Можно, конечно, стать у стены. “А Майя войдёт? Нет, я уж лучше тут всё лишнее расплескаю”. Так и сделал.

“А где же тут то, за что дёргать надо? Во дела? Мать честная! Одни кнопки и надписи по Японски! Матерь Божья! Сейчас дама придёт для любовного обряда, а у меня лимонный напи(-)ок в купели. Господи, помоги хоть раз”. Но видно не очень рассчитывал Вовка на силу Божью или милость. Вдарил разом по всем кнопкам и… откуда-то с боку в него брызнула струя. Облила брюки. Гнев Господен.

- Так-то ты помогаешь? Вольфганг, тогда - ты. Давай из Фигаро!.

Со злости Владимир ударил крышку компьютерной санитарной купели и та, непривыкшая к грубому обращению, пала замертво, прикрыв собой амбразуру купели. За павшей в бою крышкой лыбилась хромированная ручка - запасной вариант, если электроника или мозги откажут.

- Спасибо, Вольфганг. Вот, учись!

Глядя на потолок, произнес Вовка и трудно было по тону понять, кому он завешает учиться.

Майя не шла, а время шло. “Вдруг не придёт? Вдруг посмеяться решила? Посмотреть: сколько я здесь в кабинке просидеть смогу, её ожидая? О женщины, презренье ваше имя. Выходит правильно сказал поэт? … Дурак, ты. Она тактичная. Она допускает, что тебе упустить, возможно, надо. А ты сразу в панику: “Презрение…”. Как ни стыдно, словам не доверять. Ясно было сказано: bitch”.

Как бы в подтверждение всех слов, с мягким звучанием открылась дверь в туалетную комнату и кто-то вошёл. Вовка замер. “Она? …Не она?”. Она. Это была она, Майя.

Вовка отпрянул в сторону, давая двери открыться. Майя быстро скользнула внутрь, а дверь закрыла на механический запор. Встала лицом к Владимиру, откинулась плечиками к пластиковой стенке кабины. Ножки, мысками туфель, упёрлись в чуть расставленные ботинки. Он переступил с ноги на ногу и оказался в опасной близости от Венеры-соблазнительницы. Она перевела глаза на его брюки и улыбнувшись спросила: “Справился? Ногой и рукой?”. В ответ он только мрачно мотнул головой, подтверждая догадку. В висках у Вовки стучало, пульс на шее вздувался с каждым новым ударом сердца. Майя это видела, но повела себя немного неуверенней, чем прежде. Она чуть отклонилась к стенке. Отмотала длинную полоску туалетной бумаги, скомкала её и опустив руку к его брюкам. Начала промокать водный след. При этом её руки все время касались того места, что только и ждало своей минуты и выглянуло, наконец, под звуки бессмертной выходной арии “мистера Икса” в голове обладателя достояния. Долго упрашивать мистера снять маску не пришлось: Икс вышел. Проход из-за кулис освободили заботливые, бедовые женские руки.

- Хочешь, я на колени опущусь? - предложила она шёпотом.

- Хочу… но не здесь. Приходи ко мне, когда сможешь. Я первым должен тебя поцеловать.

Майя выпрямилась. Затылок и плечики вросли в стенку, ноги разъехались ещё пошире. Короткое платье само сморщившись в подоле, поднялось кверху. Она помогла: подобрала платье ещё выше, до пояса и Владимир смог увидеть одетые на бёдрах чёрные, кружевные трусишки - лоскуток, символический женский атрибут. Их даже не обязательно снимать: можно просто отвести узенький край в сторону, освободить ложе алтаря страстей, что всех других сильнее.

Владимир так и сделал. Брюки упали ещё прежде. Он даже не задумывался как смешно и романтично мог теперь смотреться: в туалете, с потерянными, мокрыми штанами, в расстёгнутом пиджаке, белая как снег рубашка, синяя полоска галстука, свисающая как сосулька с карниза, и черная звёздная ночь. Бесовский, бедовый омут.

Он придвинулся к ней. Она замерла. Чуть приподняла голову. Глаза устремились поверх его головы. Руки скользнули к кружевной полоске, отвели её в сторону и остались там, где были. Он медленно, тактично, gently, very, very gently, придвигался к ней всем телом. В моменты полного соединения, она едва слышно охала. Лицо горело. Взгляд замер. Она напряглась как струна и он должен был играть на этом инструменте, не мучая его. Открывая для двоих и очень важно - для неё, для женщины, божественность звучания нежной скрипки её души.

Майя Владимира не видела. Она ощущала себя птицей. Вот быстрый взмах крыла. Подъём на максимальную высоту, когда уже ничто не держит, можно сорваться, упасть. Затем свободные, плавные движения крыльев вниз, туда где они встречаются в полёте. Хлопóк - быстрый разлёт. Она летела, над родной Укрáиной, над заснеженным хутором, где прошло её детство и школьные годы.

Владимир понял, что его на долго не хватит: испугался, что Майя не успеет вернуться из полета прежде его. Он начал себя отвлекать, не меняя четырехтактного ритма без первой ударной ступени: сплошное плавно легато. “Расстояние от Земли до Солнца - восемь минут, свет проходит его за сколько-то-там километров. Что же надо узнать-то? Когда Маечка опалит свои крылышки? Восемь минут это четыре тысячи восемьсот секунд. Умножаем, не торопясь, на триста тысяч километров в секунду - средняя скорость света в вакууме и получим… и получим… Да, получилось”.

- Володя, Володя, - зашептала ему Майя - спасибо, дорогой, что меня подождал.

- Что ты, Маечка, это тебе спасибо. За всё. С тобой я почувствовал себя человеком. А то всё как машина: компьютер и игральный автомат, одновременно. Но ни одна теория, никакие богатства не могут дать того, чем можете наградить нас вы, женщины. Тебе спасибо, родная, нежная, добрая…

Долго продолжать тему не пришлось. Владимир вжался в неё и замер. Замерла и Майя, пытаясь почувствовать его внутри. Через несколько секунд оба разом выдохнули и глянули друг на друга.

- Какое красное лицо.

Одновременно промолвили они, обращаясь друг к другу. Это сняло всякую неловкость, и они заулыбались, приводя себя в порядок.

- О чем ты думал? Вид у тебя был как у “Феликса” - архаического арифмометра. Работает исправно, надёжно, а результат приходится ждать долго. Я сдерживалась, сдерживалась, тебя вперёд по лыжне пропускала.

- Вот дела! А я тебя пропускал. Ждал; чуть было расстояние от земли до солнца с отраженным лучём не прошёл, а ты всё порхала, порхала… Может повторим?

- Я бы с радостью. Идти надо: японский сад слишком миниатюрный для повторного сеанса.

- Да, ты права. Но мы встретимся? Одни? Ещё?

- Кто бы сказал? …А он меня никогда не ждёт. Я потом сама всё… когда уснёт.

У самой двери она, спохватившись, его остановила. Быстро побежала в кабинку и вернулась с новым комком туалетной бумаги, смочила её. Подошла к Владимиру вплотную, начала обтирать губы от помады. “Вот: век блуди, век секú. Сейчас бы вышли к столу переговоров. Делегации могли бы решить, что мы не в саду гуляли, а любовью в туалете занимались. Народ-то у нас известно какой: думает про других только плохое”. С такими мыслями Вовка и вернулся в съестной зал.

 

VII

 

На переговорах спор не затихал. Речь действительно шла о Курилах, как это у нас называют, или о “Северных территориях” - как здесь, в Японии. Когда Венера и Феликс, успевшие принять обличия Майи и Владимира, вернулись к столику, наступал момент кульминационной развязки. Виктор, оправдывая свое имя, победно доминировал во всех видах программы: в языке, аргументах и фактах. Волосы на густой шевелюре Виктора топоршились, а он победно жестикулировал: то по-Ленински, то по-Сталински. Со стаканчиком - по Ильичу. Без стаканчика - чётко по партийному, как учил лучший друг всех советских детей, матерей, бабушек и дедушек будёновских времён.

От вида всей сцены победно зазвучал в Вовкиной голове, отравленной (не)земными радостями, “Марш Черномора”. От неожиданности звучания, Вовкина голова заговорила сама:

- Только этого ещё с нами не хватало!

- Кого, Володя?

- Глинки… Ивана.

Витька уцепился за последнюю фразу и начал ему выговаривать:

- Форменно: Ванькú. Ты послушай, что он говорит: верните и всё. Ни фактов, ни аргументов, одно голое желание и японское, чтобы не сказать ослиное, упрямство.

- А-а, вы, всё про это?

Протянул Вовка и сел напротив дамы, уставился на неё и отрешился: не замечал и не слышал никого; видел только её и …вспоминал дорогую сердцу, любимую, единственную, далёкую женщину: жену Оленьку, что ждала его в Москве. Он никого больше не слушал и не слышал…

Виктор продолжал победный марш:

- Если вы ставите вопрос в плоской проекции - “отдай и всё!”, - то я предложил бы вам, прежде всего, взглянуть на вектор в целом. Тогда станет ясно: откуда мы вышли, как пришли к нынешнему статусному состоянию и куда от него в дальнейшем стремиться будем. В плоскости всего не видно - потеряно. Это первое. Откуда вышли - знаем: до Москвы “мы Землю крутили назад. Было дело, сначала, но обратно её развернул наш” Главком, “оттолкнувшись спиной от Урала”. Дальнейшее известно: Сталинград, Варшава, Берлин, Прага, Суд, Сибирь, Манчжурия, опять Суд, снова Сибирь и - не гуляй, самурай, не твой это край.

- Отдайте, отдайте назад, всё, что отвоевали.

Тянул, мотая головой хмельной японец - бывший самурай.

- Во вам! “Создайте условия!”

Недипломатично вспылил Виктор и сунул под нос самураю кукиш, образца бесподобного инженера Талмудовского, держателя патента на этот бессловесный, убийственный аргумент.

- И вам, и вам!

- А нам-то что?

- Денег вам - во!

Столь же сноровисто как Виктор, самурай вернул кукиш к лицу русской делегации. Оскорблял.

- Нет, ты видал, Вовка, ещё и хамит?! Когда просят, говорят: “Пожалуйста”.

- Вот вам, please. Скажите, Владимир, отдать или не отдать, please?

Ничего Владимир не видел: он был далеко. На секунду выйдя из прострации он поймал за хвост последнюю фразу самурая и кивнул головой: отдать. Он всегда так делал, когда не понимал вопрос: нейтрально соглашался в тон говорящему. “Повторит - отвечу нормально”. Не повторил самурай.

- Не отдать! Ты его, Самура-сан, не слушай. Он негосударственный человек. И острова вам отдаст и денег не возьмёт. Его кроме баб и науки ничего не интересует. Космополит гаремный. Не слушай его. Он вас до добра не доведёт. Меня слушай: “не отдавать!”, а деньги, аригато, милости просим: укрепим доброе враждососедство. Деньги зло, они вас портят, избавляйтесь от них легче, а это значит давайте нам. Ничего нет проше, чем растворить ваши деньги в нашей экономике. Себе и нам поможете. Опять пришли к компромиссному решению: “деньги - да, острова - нет!”.

- Отдайте! …Пожалуйста, “уважае-масс”.

- Опять, ты, за своё. Я могу назвать целый ряд причин, по которым этого делать не следует. Но остановлюсь только на двух: картечных. Обещаю: больше просить острова не будешь.

- Буду. Отдайте. …Пожалуйста, “уважае-масс”.

Угрожал, требовал и просил самурай, прошедший Манчжурию, Сахалин и Сибирь, освоивший русский язык, женившийся на русской казачке, но так и не образумившийся умом. Виктор перебил:

- Из всех причин не отдавать важнейшими для нас являются две: икра и крабы.

- ??? …Едим, чёрную едим.

- Каспий трогать не будем: там свои проблемы. Об этом я не с тобой говорить буду, а с Am-guys и “Albi-nonsense”ами (англичанами).

- Okay, не едим и какой из этого следует вывод??

- Икру вы не едите. Факт. Она у вас дешевле селёдки и воблы. Требуха дороже стоит. В России к кабачковой икре народ больше уважения питает, чем вы к кетовым слезам. Над вами лосось в голос смеётся. Дополнительное обстоятельство: вы - жадные. Это ясно на примере с деньгами: имеете, но не даёте. Всё условия ставите.

Виктор укоризненно покачал головой, глядя из-под бровей на японцев. После паузы продолжил:

- Теперь следствие: вы поставите сети, введёте для рыбы паспортный режим и будете ловить её единолично. Американский флот с авианосцем Эйзенхауэром станет на якорь в бухте Спокойствия и начнёт ваш промысел охранять. Им икру, вам - требуху, а Россия лишится ещё одного своего национального символа. Из сверх-икровой державы перейдёт в разряд третье-рыбных стран. Это те, что сами не ловят и у других не покупают. Денег нет.

- Мы дадим.

- Как вы даёте - я видел. Стыдно так давать: кукиш к лицу. “Уважае-масс”.

- Хорошо, а с крабами, что не так? Крабы-то как на острова залезли: они все у ваших берегов.

- В том-то и штука. Вы - единственный народ в мире, который по деньгам ценит крабов больше, чем стоит купить ракету “Стингер” и послать её в Израиль. Мы крабов ловим в Охотском море и вам продаём целиком, неочищенных по пятьдесят-семьдесят “капустных листов”. Вы их очищаете, лапы и клешни съедаете, а мясо, что на спине под панцирем, прессуете в крабовые палочки и как отход производства, по символическим ценам, откидываете нам для дальнейшей, полной утилизацию. Мы, голодные, задавленные перестройкой - берём: где вам нас понять? Крабов мы кормим рыбой - той, что у вас отбираем, у браконьеров, нарушителей границы. Ту дрянь, что вы ловите - у нас люди не едят. Голодать будут, помирать, а не съедят. Мойву в России и кошки не едят, только крабы.

- А зачем отбираете? Зачем?

- Принцип: граница на замке. Рубежи Великой Родины священны, как завешал товарищ Ленин: “У советской власти хватит сил и оружия отразить агрессию любого врага: откуда бы она не исходила. Граница - первый рубеж обороны и она должна быть на замке”. Письмо к Наркому Путей сообщения, товарищу Дзержинскому, трудный восемнадцатый год. С этим разобрались.

- Ну, если сам товарищ Ленин. …Ладно - с рыбой разобрались.

- И с крабами тоже. Ваши браконьеры - кормилицы наших крабов. С потерей Охотского моря, как нашего эксклюзивно внутреннего водного бассейна, будет нанесён непоправимый удар по шаткой Российской экономике: крабы отощают, кормить их будет некому и нечем. А в конечном итоге это на руку только Израилю: наши стратегические союзники на Ближнем Востоке не смогут на них посылать тактические американские ракеты. У нас просто не будет денег их купить… для Израиля. Все же взаимосвязано, а вы - не учитываете и пляшете под дудку сионистов.

- Отдайте! Отдайте острова! …Пожалуйста, “уважае-масс”.

- Во вам, а не острова! Толкуешь, толкуешь им, а они вновь за своё! Во вам!

Витька вновь ввернул кукиш в лицо Самуро-сану. Тот быстро перенял прием и ответил тем же:

- И вам, и вам - во!

Было ясно, что японец потерял обычную вежливость, контроль над собой и начал откровенно хамить. Вот, что Сибирь с самураем сделала. Или жена-казачка? Витька взмахнул рукой и выпил примирительный штофчик. По лицу было видно, что он победитель: и аргументы неопровержимые и факты крепкие, риторика, призывы к здравому смыслу и широкому взгляду на обстоятельства. “Нет факта самого по себе, а есть факт в конкретно взятой исторической обстановке и связями в обществе”, Карл Маркс (том и страницу спросите у Витьки).

Образовавшаяся пауза вернула всех к столу. “Курилы обсудили”, с тревогой подумала Майя и вся напряглась внутри. “С политикой - разобрался. Поел, попил. Теперь он - самец. А она - кто?”.

Рука Виктора опустилась на колени - поправил салфетку, но там и оставил её мирно лежать. Два японца - один всё время молчал и вздыхал - собрались уходить к своим, сделали было движение встать, но их качнуло штормовой волной с Охотского моря и они, к расчётливым радостям всей русской компании, остались: продолжать переговоры. Новый раунд.

Витькина рука незаметно перекочевала к Майиным ножкам и начала подбираться всё выше и выше. Теперь её была пора замереть, чтобы не выдавать его и себя. Когда он подобрался совсем на место и неосторожно его коснулся, она вздрогнула. Он перевёл пальцы пониже, мягко поглаживая. Его душила ярость. Он знал, что она не переносит любых прикосновений к особо чувствительным женским точкам после, “…после того, как… Опять? Японский сад! Я тебе устрою - разборку по- тихому. Bitch, bitch, bitch”. Витька убрал руку. Совсем убрал. Поднялся из-за стола. Улыбаясь всем и каждому, сказал:

- Ну, ладно, теперь я с Маечкой по саду погуляю, а ты, Вова-ЧКа, поддерживай огонёк надежды в японских добро-враждебных сердцах.

Вовку кольнуло. Он видел - не к добру всё это: тон, ЧК, сад. Беда будет. Зло.

Владимир растерялся и испугался за Майю. “Вот и расплата: грехи - мои, страдают - другие. Другая. В который уже раз. Что мне делать? Как ей помочь? Нет, я не выдержу”.

- Стой, Виктор. Давай лучше выпьем. Ведь мы с тобой за встречу так и не выпили. В саду ты был. Много раз. Тему интересную поднял. Мне её одному не вытянуть так красиво. Останься. А?

- Да уж: не вытянуть. Тут особый подход требуется, с нравоучением. С розгами и пряником.

- Стой, прошу, останься.

- Не проси. Заткнись или с самураями беседуй. А не хочешь - уходи. Проваливай.

- Я подожду. Тебя и Майю. Иди, смотри свой сад. Но помни - я жду.

И они удалились. Вовка остался ждать, японцы притихли: они не привыкли к столь быстрым переходам и не понимали смысл слов, столь ясных для Владимира, Майи и Витьки-вепря.

Их не было двадцать минут. Целых долгих двадцать минут. Никто не решался встать и пойти в туалетную комнату. Никто, включая Вовку. А ведь они все были свободные граждане на отдыхе в свободной стране. “Мужики - они всегда подлецы. Всегда и все. Я не исключение. Подлец.

В данном конкретном случае - худший из всех. Я знаю зачем этот самец туда пошёл: Майю насиловать. Тварь, зверь, вепрь. Отрыжка прошла, собой полюбовался - теперь удовольствия. Майя вся сжалась. Что будет с ней?”. Он погрузился в полную рассеянность. “Имею ли я право ревновать? Имею ли я право вмешаться? Нет, не имею. Но в туалет-то, ты сходить можешь? …Могу, но это его не остановит, а её страдания - продлит. …Первый раз в жизни ревную чужую жену к её законному мужу. …Не жену, а человека, живую женщину, леди, мадонну.

“Убоится жена мужа своего” - какая сволочь придумала это да ещё приписала Господнем словам?! Не мог Бог, если он не гяур, сказать такое. Равные они во всём. А в этом - так просто выше нас, самцов, кобелей. Господи, помоги ей. Господи не истязай её тело, не тронь, не топчи её душу. Не блуд это было: всё, что было. Не блуд - жажда. Где ей было напиться? С кем? С вепрем? Господи, помоги ей. …Да, что тебя просить. Ты остался глух и слеп к слезам матери, поставил её на колени перед сыном, а сына, как говоришь, единственного - на крест прибил. Его - не своими - страданиями чужие - не свои - грехи искупал. Сына единственного отдал? А ты его растил? Воспитывал? Родил, наконец? А сколько сыновей единственных ты у матерей других отнял? Швырнул к мусульманским выродкам в Афганистане, в Чечне. Перечислить ещё? Талмуд у всех один - так почему ты сталкиваешь людей с ножами на ножи? Ты это Ною обещал? Ты в этом Аврааму клялся? …Помоги ей, Господи, не мучай, не топчи. …Спасибо, Господи, за неё, спасибо и прости её. За её грехи с меня спроси, запиши в свои скрижали - я потом с Михаилом рассчитаюсь у врат Твоих. Не бойся: проситься внутрь не буду. Компания внутри не та. Скажи пусть греют сковородку: помру - сам я--- на неё положу: отпущу себе грехи”.

Майя с Виктором возвращались, но Бога благодарить было рано. Майя ни на кого не смотрела.

 

VIII

 

Он повёл её в японский сад. У входа в него остановился. Пропустил вперёд. Она ступила два шага и осталась стоять, где была. Он приблизился к ней, толкнул в спину. Сделав три вынужденных шага, она очутилась у торцевой стены японского сада. Справа “слоники” - карликовые многолетние деревья, слева - гладкая белая стена, покрытая пластиковыми обоями. Он снова приблизился к ней. Рывком, за плечо, развернул к себе. Она опустила глаза. Он протянул руку. Нежно, но настойчиво, поднял подбородок прямо: пытался увидеть глаза. Она на него не смотрела. Задал вопрос:

- Ты знаешь почему японцы любят и заботятся об этих деревьях?

Она молчала.

- У них жизнь такая же длинная, как и у людей, но они полностью зависят от людей. Деревья это знают и не забирают кислород нужный людям, а дают кислород людям. Сами дышат углекислотой. Вредно, конечно. Они стареют и погибают как раз вовремя: когда человек сам уже не может дышать и поливать. Проживают жизнь вместе. Ты понимаешь это, Bitch? Не отдают они деревья другим, кто может их выставить на улицу: дыши - не хочу. Ты - моё дерево, в красивом глиняном кувшине. Я посадил тебя, я тебя поливаю. Ростки твои выхаживаю. Ты понимаешь это, Bitch?. Кто он тебе?

Она молчала.

- Пошли! Сама знаешь куда. Иди вперёд. Bitch.

Приказ и повиновение.

Она вошла в туалетную комнату, пробежала её глазами. Не увидела ничего, что могло бы ей помочь. Безропотно побрела в дальнюю кабинку. Открыла. Вошла. Прикрыла дверь.

Крышка купели по-прежнему была опущена. Она присела на неё как на стул. Откинулась спиной к сливному бочку. Тихо. Шагов не слышно. Её лицо ничего не выражало. Обречённая решимость - пройти через все испытания и остаться одной: зализать раны. Шагов всё ещё нет.

Он не передумал, не тот человек. Он давал время помучится в ожидании развязки. Она это знала. Презрительная улыбка скользнула по губам и исчезла со звуками открывающейся двери. “Хорошо, что они встраивают музыку в двери. Всё слышно, как видно. Хорошие японцы люди”. Она поднялась на ноги, подалась вперёд к стене.

Открывшаяся дверка кабины толкнула её в спину, но не сильно. Он сразу почувствовал, что Она стоит у стенки, лицом к стенке. Вошёл, присел на крышку, как Она, минуту назад. Поднялся. Потянулся правой рукой к Её правому плечу. Опять рывком развернул Её к себе. Легонько постукивая по подбородку заставил поднять и держать голову прямо. Смотрел, ждал слов. Она молчала.

Он ждал. Нет, Она не заговорит. Коротко приказал:

- Опускайся на колени. Знаешь зачем.

Она повиновалась. Опустилась на колени. Спину держала прямо. Лоб напротив пряжки ремня.

- Начинай. Знаешь, что делать.

Её руки, как чужие, поднялись и пальцы неуверенно начали расстёгивать молнию брюк, потом - расслабила ремень: перевела застёжку на несколько звеньев. Ремень свисал книзу. Расстегнула пуговицу на поясе. Увидела нижнее бельё. “Начать? А чего ждать?”. Вопросом спросила себя - вопросом себе же и ответила. Склонилась к брючной бреши.

Теперь Он мог видеть только её затылок. Ниспадающие волосы закрывали всё. Его это бесило. Он пытался заглянуть сбоку. Ему необходимо было видеть Её лицо. Отвёл рукой волосы. Бледное лицо с красными крапивными пятнами под глазницами, у начала щёк. Нервы. Пытался понять свои ощущения: “Где же удовольствие? Где же fucking удовольствие? Она - Bitch - всё забрала”.

С этими мыслями его сотрясло. Один, два, три, четыре. Четыре раза. “Bitch, успела убрать лицо, Bitch. Ладно, Take this”.

Он схватил Её за волосы. Всей правой рукой, каждым пальцем, ощущая Её локоны. Потянул вверх. Она покорно встала. Да, с правой стороны обширный след. “Bitch, bitch”. Он толкнул Её к стенке кабинки. Грубо, теряя терпение развернул к себе спиной. Опять резко толкнул.

Она вжалась в стенку. Он видел Её красивые тонкие пальцы, свадебное кольцо, но не видел опять лица. Она губами вросла в пластиковую перегородку между кабинками.

Он: “Душит крик души. Это у меня душа кричит и плачет. У меня. У неё нет души. Есть только пóхоть. Bitch, bitch. Бог на моей стороне. Его именем блуд изгоняю”.

Он задрал платье. Увидел чёрные кружевные символические трусики. Недобрая ухмылка легла на лицо. Он начал их срывать. Рвать и срывать, раня Её. “Знала, готовилась. Но как? Как узнала, что будет возможность? Значит Она всегда? Всегда готова к этому с другими? И с ними? Япошками?”.

Ярость усилилась. Он заставит Её кричать. “Она не выдержит. Не сможет. Крикнет”.

Он не стал к ней придвигаться - придвинул Её. Нажал на спину. Согнул как тростинку. Она опять губами вжалась в стенку перегородки. Он перенёс руки к Её открытому телу. Начал себе помогать: вгонять.

Она закусила губы. Замерла дыхание. Боль слепила глаза. Воздуха не хватало. Разжала рот, хватила глоток и - в стенку: душить крик.

Он вошёл. Резко и глубоко придвигался к ней всем телом, сообщая бóльший импульс. Молчит. Он Её знал: не заговорит. Не проронит слова. Убей, а не проронит силой слово. “Убью!”. Не убил.

Вновь короткие, характерные судороги сотрясли Его. Последние движения болезненные. Для неё. Опять болезненные. Он добился только боли, но не утолил свою ярость - смирил на время.

“…и никакого удовольствия”, медленно, не теряя сознания, сказала Она себе. Всё было кончено.

- Иди следом, когда сможешь. Я жду на выходе. Вместе ушли - вместе пришли. Всё чинно.

Она молчала. Это молчание убивало Его. Он ушёл.

Она сморщила лицо, но сдержала слёзы. Нельзя: Он ждёт за дверью. Уронила голову. Увидела след. Опять судорога свела лицо. Сдержалась. Опустила платье. Расправила на бёдрах. Побрела с болью к умывальнику - замывать пятно. Плеснула воды на лицо. Ещё, ещё. Подставила лицо к фену. Первая тёплая струйка воздуха сочувственно легла на измученные болью щёки. “За что? За что?”.

“Какая она красивая … Bitch, bitch”.

Он не утолил ни ярости, ни голода, ни страсти.

 

IX

 

Владимир заметил замытое пятно. Заметил, что Майя села осторожнее, намного осторожнее, чем раньше и, уткнувшись лицом в пиалу, пыталась непослушными палочками ловить рисинки. Японцы заулыбались. Вовка нахмурился: “После двух лет в Стране не уметь справиться с палочками? При её развитии? Да, что о развитии толковать, когда я сам видел, как она ловко с ними управлялась. Глаза прячет - занятие для рук ищет. Пытается сосредоточиться, отвлечься”.

- Ну, что? Продолжим беседу? Зайдём к вопросу с геополитической стороны? Вовк, ты куда?

- В туалет. Дела свои сделать. Сказать вслух какие?

- Да, иди, мне-то что? Итак, уважаемая японская делегация…

***

В японском саду царил порядок и спокойствие. Вовка прошёл медленно-медленно весь сад. Он ничего в нём не нашёл. Это усилило тяжесть душевного гнёта. Мысль о том, что всё уже кончилось его не успокаивала. Он ещё не знал, что случилось. Он не мог не думать о ней, о её боли. Ему необходимо было её разделить. Только так он мог помочь ей пережить боль. Для неё и для себя. Ему не быть спокойным, пока она страдает и плачет.

Он готов был согласиться дать себя разрезать на куски - рвите вепри мясо: “Сие есть тело моё”. Упивайся, Господь, победой мужей: “Сие есть кровь их блудливых жён. Пейте мою - моя слаще и на спирту: пойдёт вместо кагора к причастию”.

Он заводил себя и в грехах своих и людских опять винил святые небеса. Душа рвалась, сердце стонало. Делать нечего: придется входить. … в дальнюю кабинку. Вовка собрал всё мужество, что приберёг тогда в зале и вошёл…

В шоке сел на крышку. Сердце упало. Глаза налились слезами. Кровавое пятно от губ алело на стенке. На полу, прямо под ногами - другие пятна крови. Лоскутки черных кружевных трусиков. Выше по стене - ещё пятна: губы - помадный след. Он представил её и понял, что душила в себе крик. Обилие крови в туалетной кабинке подсказало, что вепрь не услышал голос лани. Он застонал, опустил голову, упёрся глазами в трусики. Поднял их. Сухие, пахнут телом. Ничего чужого на них не было. Вовка заплакал. Тихо по-мужски, зажимая рот кружевными лоскутиками, которые ещё недавно украшали красивые женские бёдра. Через минуту Вовка справился со своими чувствами. Подумал опять про Майю и начал искать следы её слёз. Ужаснулся: слёз тоже не было.

“Сколько же она вынесла? За что? За жажду человеческих чувств? Жажда - не страсть. Кто откажет страннику в пустыне напиться? Кто? …Русский, такой, как Он, такой, как - я. Я убил Её”. Он понимал, что раскисать нельзя. Только он один мог облегчить её страдания души, над телом он был не властен. А ему так захотелось обнять её, положить рядом, самому заврачевать все жестокие раны, покрыть их нежными поцелуями, незаметными для её глаз чистыми слезами. Потом лечь рядом, сбоку, прижать её к себе, лицо к груди и гладить, гладить по плечу, по локонам, по спине. Он опять почувствовал, что вот-вот начнёт плакать. Сдержался: знал - нельзя. Начал прибираться. Она сама не могла - очень болезненно было в первый момент даже двигаться.

“Что же он с ней сделал? Тварь. Её на руках носить надо. Молиться на неё. А он? Я убил её!”.

***

Хозяйка понимала, что с русскими гостями творится что-то неясное: борьба под ковром, но она не могла и не хотела вмешиваться. Она видела, как Владимир вышел из туалетной комнаты, видела, как он убрал в боковой карман костюма черные лоскутки, похожие на женские трусики.

Владимир тоже видел, что трусики не остались незамеченными, как и его расстроенное лицо. Японцы как никто другой умеют читать по лицам чувства.

- Матушка, поставьте что-нибудь мягкое, плавное, не Русское, а других. Для души.

- Сейчас поставлю. Иди к ней. Побудь рядом.

***

…Они танцевали, разутые, без слов. Прижавшись друг к другу, в такт музыки переступали с ноги на ногу. Молчали. Её руки лежали на его плечах, грудь прижата к груди. Голова к голове. Динамики пели:

“I just want to say I love you… ”

Неувядающая лирика Битлз. Молодые красивые гении пели о любви и нежности, что приходят с простыми словами и проникают глубоко в сознание, сердце к тому, к кому они обращены.

Она плакала. Слёзы стекали по её щекам к Владимиру на костюм. Подбородок дрожал. Она как мышонок мелко сотрясалась плечиками и закусив его пиджак сдерживала голос. Он не знал как её успокоить и следует ли это делать. Он сильнее прижимал женщину к себе и от тела к телу посылал ей поддержку и сочувствие. Владимир обхватил её рукой поглубже; теперь он мог чувствовать ладонью её живот. Напряжённый. “Так она не успокоится”.

- Маечка, родная, расслабь животик. Надуй его как ёжик, проглотивший случайно всё яблоко, а потом выдохни, а яблочко оставь.

Она попыталась улыбнуться, но от этого только сильнее сотряслось её тело и прорвался голос: глухой крик растоптанной нежной души. Слёзы сильнее потекли из глаз. ”Нет, лаской её не успокоить”. Владимир отнял от тонкой женской талии руки и бережно коснулся её головы, ладонями к вискам и ушкам; поднял на себя её зелёные глаза. Она на него не смотрела, не могла справиться со стыдом унижения. Не зная откуда, но ей казалось, что Володя всё знает, видел, что случилось с ней там, в общей туалетной комнате.

- Я всё знаю, родная. Я всё понял. Не говори ничего. ..Зачем ты живешь с ним? Уходи.

Противореча сам себе, уговаривал женщину Вовка. Она покачала головой:

- А дети? Как я им объясню? Они его любят. … он их тоже любит. … и меня, поэтому, мучает и топчет как петух наседку. Животное.

Она по-прежнему не поднимала глаз на Владимира, но плакала меньше. Боль не проходила:

- Знаешь, родная, я не люблю сослагательности, но теперь не могу не сказать. Я взял бы тебя в жёны, если бы можно было иметь двух жён у нас. Никто, никогда тебя уж не обидел бы. Я любил бы тебя, целовал. Везде. Губы, грудь: ту, что у твоего сердца и напротив моего сердца. Тело; там - среди влажных страстных губ. Везде. Ни единым словом не упрекнул бы за всю жизнь. Ты даришь любовь и радость. Родная. Чужая.

В дверях, на верхней ступеньке, стояла хозяйка, смотрела в зал и тоже почему-то плакала.

 

“I just want to say I love you… ”

 

Музыка и песня кончились. Надо было возвращаться и они вернулись. Пряча лицо от гостей, Майя занырнула к столу, рядом с мужем. Повернулась к дверям и увидела хозяйку. Увидела, что она беззвучно плачет и заплакала сама. Острый подбородок наморщился, приподнялся и задрожал. Из гляз потекли слёзы.

Владимир не мог больше себя сдерживать. Не присаживаясь, он пнул стол ногой. Привлёк к себе внимание, и глядя в упор в наглую, как ему показалось, ухмылку Виктора при всех, громко выговорил:

- Какая же, ты, скотина. Грязная, подлая скотина.

- Ты что, Володь? Мы же друзья.

- Не друг, ты, мне и никогда не был. Не было у меня никогда среди вас друзей. Среди жён ваших - были. Скотина, подлая скотина. Слепые крабы и паскудные скаты - тебе друзья.

Майя, закрыв ладонями лицо, уронила голову к столу, согнув всегда прямую, гордую спину колесом. Чёрные с отливом волосы свисали. Тонкое тело её сотрясалось от жгучей боли унижения.

Были слышны редкие всхлипывания. Владимир достал из кармана пиджака чистый носовой платок. Поднялся. Подошёл ближу к тому месту, где рыдала по себе Маечка. Опустился на колени; встал как мусульманин: ноги сжаты. Присел на голени, коснувшись пяток. Склонился к женщине. Отнял без сопротивления от лица руку и вложил в ладошку платок. Рука была влажная и горячая от слёз, что текли из глаз: разбитого зеркала раздавленной души. Говорить ничего не стал, а не разгибая преклонённой спины, поднёс к губам её ладонь и поцеловал. Потом ещё раз и приложил к ней лоб, не знавший доселе молитвенных поклонов. Полное смятении и молчании царило среди гостей русского стола. Владимир бережно отпустил Майину руку, встал, повернулся ко всей компании спиной, и не прощаясь, пошёл на выход.

В зале осталась плачущая глухими слезами Майя и музыка - “Ave Maria”. Чистые, молитвенные звуки восходили в зале. Слышали все, кроме неё, но именно ей и посвящалась молитва, чистой, поруганной Русской Мадонне, заботливой матери, нежной женщине с тонкой человеческой душой.

В прихожей его ждала хозяйка зала, держа ботинки перед собой, на уровне груди. Володя поклонился ей, как это делала она сама, взял ботинки и стал зашнуровываться. Через минуту он выпрямился и полез в карман за деньгами.

Японка, видевшая и слышавшая всё, что он сказал за столом и что сделал после слов, молчала. Она не знала, что сказать. Володя заговорил первым:

- Я хочу расплатиться за всю компанию. Сейчас и вперёд, если ещё чего попросят. У меня только доллары с собой. Я первый день в Японии. Не успел обменять. Примите доллары. Тоже ведь деньги.

- Я приму, сынок, я приму. Сто двадцать долларов вполне достаточно. Вполне. За неё не волнуйтесь. Она сильная. Мы Майю знаем.

- Сильная. А сама она знает про это? Ей кто-нибудь когда-нибудь говорил, что она сильная?.. Орúгатó, матушка. Спасибо, пойду я. Один хочу побыть.

Он вышел на воздух, узкую японскую улочку - дори. Было промозгло, темно и из ближнего, другого подвала с вывеской “Wild Kids” (“Дети дикой природы”) доносились раскаты heavy metal. Пробежав глазами неон английских букв, прочёл: “Оставь стыдливость всяк сюда входящий. …Это честно: кто входит - тот знает. Готов ко всему. А живые люди? Как им быть?”. В голове, вытесняя чушь и мерзость дикого рока, столь неуместного для его измученных чувств, зазвучала похоронная мелодия Томаса Альбионе - Adagio in G-min.

Ветер, разгоняемый, как в аэродинамической трубе, вдоль длинной узкой дори, трепал его волосы, дул в глаза, и они слезились. Бессилие помочь душило ум, щемило сердце. Дети, сорок лет, загубленные возможности, отданные в жертву - семейному уюту и без кусочка личного счастья.

“Где она найдёт себе работу? А квартира? Как она будет объяснять детям? Они видят каждый день доброго, заботливого папу. Улыбающуюся маму. И вдруг - она их уведёт? Нет. Она останется, как те деревья в японском саду, и будет ждать, когда садист-садовник решит полить её заботливой чистой водицей, чтобы затем измять листья, выжать сок, угнести корни, оставить карликом и вытянуть весь кислород. Даже если я ей дам денег - она не уйдёт. У нас в России: всё и вся - товар, но нет рынка. Захватил и как дикий норвег - в пещеру унёс. Она и уют создаст и детей вырастит и его ублажит, дикого нора. Всё товар. Как трудно жить в этом мире и убежать некуда. И после всего - Он грозит нам сковородкой. Fuck you, The Guy”.

 

X

 

- Hi, I’m Sue. How are you? (Привет, как поживаешь?)

Владимир испуганно огляделся. “Неужели я вслух сам с собой разговаривал? Значит она слышала, что я собирался сделать? Но не с ней же. А она, что подумала?”.

- Hi, I’m fine. Just fine. (Привет, у меня все прекрасно.)

- Really? (Действительно?)

- Sure. (Конечно.)

- Right. What we gonna do now? (Что мы будем делать теперь?)

- We? (Мы?)

- I mean, you just a minute ago said “fuck you”. If you meant it, I’m right person to deal with. (Я хочу сказать, что минуту назад, ты сказал “fuck you”. Если это действительно то, что ты имел ввиду, то я именно та, с кем тебе надо иметь дело.)

- Why not… afterwards? (Почему бы и нет …после всего?)

- Where shall we go? (Куда пойдём?)

- Your place. (К тебе.)

- Okay, be my guest, my sweet guest, who-ever-you-are-boy. (Хорошо, будь моим гостем, вежливым гостем, неважно-кто-ты-есть-мальчик.)

- I’m Russian, scientist, and physicist. This is my very first day in Japan. (Я Российский учёный, физик. Это мой первый день в Японии.)

- Great! That’ll do. (Как нельзя лучше! Это подойдёт.)

***

Как ни пытался Вовка настроить себя на лирический лад, всё в голове звучало “то берёзка, то рябина, куст ракита”… “под рукой”, добавлял Вовка и злился не на себя, а на Кабалевского. А потом и вовсе пошла кутерьма - Моцарт про должок напомнил: “Фигаро здесь, Фигаро - там”.

После Моцарта подошла очередь Арана Ильича Хачатуряна: танец с саблями. Предполагался финишным спуртом. Вовка предполагал, но не он располагал и - Вовка опять взмолился:

- Господи, когда же “Шамаханскую Царицу” или из “Шехерезады” играт будем? Лечь бы на неё змеем: отдохнуть от дел райских. Опять, скажешь, не твоё дело? А плодитесь и размножайтесь? Это, ты, кому наказывал?

Всё это Владимир говорил вполголоса, не забывая про работу. Выполнял движения исправно: в такт скрипичных пассажей. Сюзан охала и выгибала, как тигрица, загорелую спину.

До Римского-Корсакого очередь, в группе ожидающих своей минуты композиторов, не дошла. После “Спартака”, зазвучала другая музыка Арана Хачатуряна: из “Гаянэ”. Вскоре после восточного танца пришло облегчение от забот его трудных и её радостных.

Вовка откинулся на спину, даже не заботясь о своём обнажённом и далеко не идеальном теле. В маленькой квартирке Сюзан было жарко - работал газовый кондиционер-отопитель. Сюзан легла на его грудь. Поводила пальчиками по жидким зарослям вокруг холмиков. Заговорила серьёзно.

- Спасибо, ты мне здорово помог.

- Мне самому помогли. … Бога благодари.

- Его я уже поблагодарила. Теперь тебя хочу поблагодарить.

- А меня за что? Что я то сделал?

- У меня опасные дни и сегодня самый опасный. Я чувствую теперь у меня будет ребёнок.

- Помог! “Вот родится он, не знаю, не пожалует - Христос.” Сюзан, скажи, что ты пошутила.

- No, I am not. I am positive. (Нет, я не шучу. Я говорю совершенно серьёзно.)

- Чтоб я ещё раз Его о помощи попросил в таких вопросах. Нет, пусть Гавриила присылает.

- Is it your name? I have to know, the Baby will ask about Daddy. What’s your name?

- Сибиряков Владимир Иванович. Дай ручку я запишу и …адрес в Москве. Родится девочка назови Христиной. Я прошу тебя, как отец ребёнка. Ты должна понять мои чувства.

- А если родится мальчик?

- Мне всё равно. Назови как вашего президента - Бобиком. Будет кобелём как папочка. Это меня роднит с вашим президентом и ему в жизни поможет.

“Но теперь-то всё? Господи? Теперь-то всё на сегодня?”, думал Вовка, обращаясь всё к тому же высокому собеседнику: то оскорбляемому, то умоляемому. Чаше всё же Вовка его оскорблял и с запретами не соглашался. Такой вывод напрашивался сам собой, после того как в дверь квартиры кто-то позвонил. “Среди ночи? Ну дела. Что за народ? “Людям хочется спять. Им на завтра вставать на работу”. Не пойдёт открывать. Наш покой нарушать не охота”.

Владимир ошибся: Сюзан не просто пошла, Сюзан побежала открывать дверь. Единственное, что он успел сделать - это добежать до стула, на котором оставил все носильные вещи, в том числе и трусы. Шаги приближались и можно было понять, что перед его обнажённым взором предстанут двое, один из которых мужчина.

Так оно и получилось: низкорослый японец переступил жилой порог первым, за ним показалась Сюзан в одеждах Евы - ещё до изгнания из Эдема - и заняла место сбоку, встав в какую-то балетную позицию и скривив ноги. Сюзан демонстрировала Владимиру всё, чем богата и не пыталась прикрываться ни руками, ни халатиком, что лежал в метре от неё на полу.

Вовка как завороженный смотрел то на Сюзан, то на японца, забыв начисто английский. Разом оглупел. Переступая с ноги на ногу, опирался руками на стул, от чего его главное мужское достоинство размеренно покачивалось как маятник настенных часов. Гири были там же: на уровне маятника, причём, одна подтянулась выше другой. Не хватало только кукушки, но и она вскоре нашлась. Японец двумя глазами следил за маятником, за всеми его колебаниями: движение вправо - возврат налево. Он открывал рот что-то сказать, но вылетало в такт часов одно слово: “Аноо!”.

Бесстыдница Сюзан заговорила и вернула всех участников немого собрания к жизни и чувствам.

- Это не то, что ты думаешь. Совсем не то. Успокойся. Твоё мужское достоинство не тронуто.

Японец нáслово не верил. Более того, он протянул руку и как невоспитанный мальчик стал показывать пальцем на Владимира, опуская руку всё ниже и ниже, пока не достиг “маятника”. С застывшим взглядом, японец водил в такт часов пальцем руки и твердил своё глупое “аноо”.

Вовку прошиб пот. Он полез в карман пиджака и к своему ужасу достал не платок, а чёрные Майины кружевные трусики. Японец усилил звучание и поднял указатель руки на новое поворотное обстоятельство. “Аноо! Аноо!”. Вовка подумал загадкой: “Чтоб тебе провалиться”. Кому конкретно? Никогда он ещё не попадал в столь неоднозначную ситуацию, когда и говорить ясно не получается.

Майины трофейные трусики спасли три жизни: его, Сюзан и их будущего Baby.

На кривых ногах Сюзан вышла перед японцем и громко, уверенно крикнула:

- Он не мужчина, Татцу. Он не мужчина.

Татцу ей не верил. Прошмыгнув с головой под рукой у Сюзан, он вернул застывший указатель к маятнику часов и повторил аргумент: “Аноо!!”. Сюзан не сдавалась:

- Он - гей. Женщина. А как женщина - лесбиянка. Видишь: нéчего было волноваться.

- Гей? Аноо! Тьфу: мерзость. Как тебя зовут?

- Сербир.. Сербин… Сер.. Гей?

Дошло, наконец, до Вовки. Сюзан не дала ему испортить атаку неуместными возражениями.

- Видишь, подтверждает. И трусики чёрные, кружевные из sex шопа. Всё сходится.

Образовалась пауза, которой воспользовался Вовка: убрал женские трусики в костюм под брезгливым взглядом японца и осторожно, как за костью, лежащей под носом спящего бульдога, потянулся к своим трусам. Возражений не последовало, и он их одел. Потянулся за брюками.

- Ты же знаешь, Татцу, американские женщины очень верные своим мужьям или бой-френдам. Но у нас есть маленький недостаток. Мы любим однополую любовь. Ой, только не говори этого дурацкого “Аноо!”. Я тебе уже всё объяснила. Там в баре ты закадрил кривоногую японку, ну я и обиделась. Решила тебе показать, что я тоже могу закадрить любую женщину, даже с уродливыми прямыми ногами. Мы, американцы, не признаём дискриминацию по физическим недостаткам и стараемся при случае подчеркнуть нашу демократичность. Сняла первую попавшуюся whore. Вот она перед тобой. Свити, покажи ему свои ноги. Видишь какие они у него … у неё прямые - жуть одна. Давай, прячь с глаз его скорей: он терпеть не может такое уродство.

- Аноо, аноо.

- Да, да - сейчас я её провожу и вернусь к тебе. Обещай мне, что не будешь больше так жестоко меня обижать и смотреть на других женщин. Обещай или я оставлю себе свою новую подругу.

- Аноо.

Сказал японец совсем другим тоном - пообещал.

Они вышли - Сюзан пошла его проводить до дома. Вовку трясло как от озноба или это и был озноб? Он заговорил первым:

- Зачем ты меня сняла. Ты могла и от него запросто ребёнка заиметь.

- От него? Ты что? Ты видел этого клопа? Видел! Но ты еще не знаешь какой от него запах!

- Зачем же ты с ним бой-френдуешь. - герундийно спросил Вовка. Сюзан просто объяснила:

- В Японии жильё дорогое. Моей зарплаты хватает только на малюсенькую комнату и жизнь впроголодь. Я не учёный, как ты. Вас японцы на руках носят. За вас платят и вам платят. В Америке столько не имеют учёные, сколько вам здесь откидывают. Вас больше всех из учёных они ценят, а я просто женщина. В Америке таких - пруд пруди. Свой дом не купишь пока денег не будет, а денег не будет пока дома нет. Кредит - кабала на всю жизнь, а случится заболеть - всё пойдёт прахом.

Замуж можно выйти, но о собственной карьере придётся позабыть. Живи и жди с работы мужа. Придёт, пожрёт, отрыгнёт и к телевизору.

- А-а, другое что?

- Другое. При наших стрессах и безденежье - они все импотенты. К тридцати годам - полные.

- Говорят, что вы богатые. Самые богатые в мире. Врут?

- Нет, не врут. Но что вы в этом понимаете? Богатые - это всё есть? Если так, то - да. Но всё в долг, в кредит. Отношения формальные даже у супругов. Отсюда и фильмы развратные и язык. Это всё потому, что в жизни - нет. Жизнь скучная и трудная, а в кино - лёгкая и ясная. Я на половину итальянка. Я в долг не хочу жить. Я мужа хочу хорошего, и сама его содержать буду и дом куплю.

- Тогда и вовсе ничего не понимаю.

- Да всё очень просто. Ребёнок - значит алименты. Татцу - на квартиру тратиться не надо. Япония - язык экзотический, а бизнес - всепроникающий. Они всю жизнь английский учат и не знают. Язык мне откроет дорогу в американские фирмы в Японии или японские фирмы в Америке. К тридцати годам я накоплю денег, язык и подберу подходящего мужа. Практично. Бизнес.

- Практично. Только с алиментами промашка. С меня много взять не получится. Татцу больше подошёл бы для этого.

- А я с него и возьму.

- Как это? Ты же обещала, что мой будет ребёнок? Я или не я - его отец?

- Ты, ты - отец. Только не волнуйся. Я всё тебе объясню.

И объяснила:

- По их законам мне достаточно только заявить, что я беременна и ребёнок от Татцу. Его родня и он сам не захотят обращаться в суд. Назначат мне пенсион, и я буду из него оплачивать квартиру и растить Baby.

- Так ведь увидят, что ребёнок не японец. Отберут деньги обратно.

- Не увидят. Как только я им скажу и всё с деньгами уладится и Татцу и его родственники до последней косички слиняют так, что не найдешь. Только полиция и я, если что не так. Будь спокоен: я знаю, что говорю и делаю. Не первая и не последняя. И узнают - не скажут. Лицо не захотят терять. Деньгами вперёд пожертвуют. Япония.

- А как же ты к нему вернёшься? Он же на тебя запрыгнет и…

- Об этом не опасайся. Я видела, как вы входили в ресторан. Я ждала тебя. Разозлила в баре Татцу и сама отвела к подружке-японке. Она ему в карман подложила рваную резинку.

- Какую?

- Какую, какую? Сам знаешь какую - использованную. Я как тебя провожу - её непременно найду. Учиню новый, но не сильный, скандал. Прощу его, но попрошу пользоваться впредь со мной качественными резинками, пока не принесёт справку из медицинского центра, что у него всё в полном порядке. СПИД да СПИД кругом. Когда он эту справку мне покажет, я ему к тому времени свою поднесу и заверю в фирме, где он - тьфу, тьфу, тьфу - успешно работает и хорошо получает.

- По дереву постучать ещё надо, чтоб уж точно, как по науке.

- По дереву пусть Татцу стучит головой: умнее только станет. У меня не сорвётся: обезьяна кокос не отпускает. Вот мы и пришли.

- Я в сто-первой. Приходи всегда, когда захочешь поговорить на родном, английском языке. Буду рад тебя видеть. Твоего адреса я не знаю, а ты мой знаешь, даже - два. Заходи, а хочешь - будем в ресторанчике русском встречаться. Там все условия: музыка, обстановка, японский сад и…

- … удобная туалетная комната.

- Да. Ты тоже это знаешь?

- Знаю. Я с твоим другом, Виктором, там раньше встречалась. Жуткий тип.

- Не друг он мне и не был никогда другом. Нет у меня друзей среди мужиков. Нет и не будет.

- Я знаю. Я слышала. Не поняла ничего, но почувствовала. Хозяйка остальное рассказала.

- Значит наша встреча с тобой - не случайность?

- Нет. Разве можно полагаться на Случай, когда вся Судьба зависит от одного поступка?

Напоминание про русский ресторан наполнило тоской его сердце. Он опять впал в задумчивость и отрешённость.

- Ты знаешь Майю?

- Знаю. Очень хорошая русская женщина. Одно плохо - нет у неё никого кроме него.

- Не было. Так правильней сказать.

- Тебя можно не считать. И я, и она - каждая к своим клопам - возвращаемся.

***

Владимир поблагодарил Сюзан за всё, что она для него сделала и в особенности за её короткие, добрые слова про Майю. Они разошлись.

Он смотрел на дом, в котором предстояло прожить два года - почти вечность. Сравнить с тюрьмой - стыдно. Оскорбит и обидит тех, кто пребывает в сих местах: справедливо или нет наказание. Наказание. Нести его всегда не легко и дни считают одинаково все, кто чувствует себя заключенным в рамках обстоятельств, в душевной изоляции, без близких людей.

Он подумал про Сюзан. Американка. Весь мир для неё открыт. С её паспортом визы не нужны. Но она приезжает в Японию, голодает, экономит, хитрит, отдаёт себя в унизительное рабство к клопам-душеедам. Мечтает о хорошей, светлой и такой нескорой жизни с любимым человеком, которого даже не встретила ещё среди балаганного мира обычных людей. Хорошо бы встретила и не ошиблась, как ошибаются многие. Хорошо бы Он не превратила её душу в карликовое дерево.

Владимир желал ей всего самого лучшего, чтобы сбылись её надежды на добрую любовь. Он смотрел ей вслед и прошался с Сюзан навсегда. Она, почувствовав взгляд обернулась:

- Владимир, кстати сказать, ты в моих трусиках ушёл. А твои - на мне.

- Да, как же это я не знаю? Как успела?

- Сразу, как тебя распеленала.

- Интересно. Как же я их возвращать то буду? Я и адреса не знаю и в дом к Татцу не пойду.

- Не переживай: оставь себе на память. Твои я сыну передам - наследство от папочки.

 

XI

 

Майя. “Что Майе пожелать? Советы ей не помогут. Деньги тоже. Зря, что ли он расточительный? Живёт и радуется. На всё хватает - значит богатый. У неё ничего своего - тем лучше: никуда не денется. “С шеи не спрыгнет”. Так он, кажется, сказал.”.

Владимир подошёл к единственному подъезду. Глянул на дом. Дом напомнил ему кусочек сахара: белый, прямоугольный, быстрорастворимый. Чистенький и сладенький с наружи и вредный, в больших количествах, внутри. Сбоку от “сахарного кусочка” прозрачный напёрсток - стекло и бетон - лобби, лифт, лестница. Все пять этажей, по касательной, выходят на него общими балконами с отдельными дверями в квартиры, в частную жизнь людей. Двойную жизнь.

Успешный учёный или кто-он-там-неважно - днём. У всех на виду, у всех на слуху. Говорят о нём только хорошее. Почёт, уважение, приглашения. А дома? Кто он? Если вдруг жена уснула в ванной навсегда - кого осудят? Её.

Владимир боялся за Майю. Боялся, что однажды она не выдержит и - уснёт в ванне навсегда. Да, скорее всего в ванне. Она не захочет провести последние мгновения в одной постели с диким вепрем и не кинется в окно - дети напугаются. Свои и чужие. Не подумает она и про петлю: ей не всё равно как смотреться. Она была красивой в жизни, не захочет быть страшной в смерти. Уснёт, как сделал Гамлет: “Дальнейшее - молчание”. Что ей пожелать? Не торопиться? Подождать? Кого? Чего?

Вырастут дети и - свобода? В пятьдесят? А жить на что? В России нет для таких работы, нет места для независимой жизни. Общество живёт короткой перспективой: от двадцати до тридцати - для женщин и до сорока - для мужчин. Кто до - в инкубатор, кто после - в отход.

Сменить ей страну? Пожалуй, это выход. Поймут ли дети? Захотят ли её понять, не задавая трудных вопросов? Вряд ли. Она не авторитет, вот папа - другое дело. Папа патриот, он любит маму, Родину, детей.

Вовка искал ответы, но в голове рождались всё новые и новые вопросы.

“Каждый вечер я буду засыпать и каждое утро просыпаться с одной навязчивой думой о ней, про её измученную душу, истоптанное, израненное тело? Стоп. Она красивая. Лицо он не трогает. Не для себя, гад, бережёт. Для других. Она - его витрина: Русский Европейский Дом”.

“Стоп, стоп. Думай в этом направлении. Майя знает английский, возможно, и японский. Спрошу у неё при случае про это. Ей необходимо себя - как бы для него - интегрировать в сообщество. Чтобы не он её представлял, а она его. Подарками и кровавыми укусами умиротворить клопа. Взять процесс под свою раздачу. Это временно усыпит его неуверенность в себе. Работа, любой ценой работа. Пусть всё до копейки - ему, клопу. Это лишь в начале. Потом ему понравится иметь приятные сюрпризы. Начнёт откладывать. Ей необходимо заставить его, клопа, делиться ею - как личностью - с другими: в доме, на благоприобретённой работе. Он трус. Он боится её потерять, потому что знает, что сам не стоит следа от ноги её”.

“Первое время будет неимоверно трудно. А сейчас ей легко? Трудно. Ей необходимо помочь встать под общий свет. Трусливый клоп бежит от света, он - ночная тварь. Я должен найти ей работу и помочь встать под общий людской свет. Её таланты разовьются и она станет самоценной для всех. Обретёт авторитет у детей и тогда они увидят - папа болтун, пустомеля, но мама почему-то его любит и держит рядом. Работа. Ей и мне нужна для неё работа. Кого просить и не знаю: Вольфганг, давай опять из Фигаро сыграем. С тобой, друг неразлучный, мы поможем Маечке.

Что пользы играть панихидные адажио?! Клопов дустом посыпают. Смехом – по-нашему. Презрением. Если сразу её не убьёт - то сам убьётся-разобьётся. А убьёт, так с гордой уйдёт головой в царствие вечное. Там и встретимся. А его пусть к себе ОН забирает: не убоялась жена мужа. ОН его утешит, слёзки подотрёт и ангелочка к переднему отростку сам подставит”. Опять на Господа рассердился.

“Работа, я должен найти для неё работу и я найду её”. Владимир воодушевился. Он нашёл, как ему казалось, рычаг. Теперь требовалось дождаться утра и начать действовать.

“Она красивая, умная, к себе располагает. В общении лёгкая. Прощает промахи и помогает их преодолеть. У неё есть явный талант понимать закомплексованных людей. Тактична. Терпелива, фантастически терпелива. Секретарь? Нет. Это опять порабощение. Что-то своё, специальное”.

“Ладно, на сегодня - всё. Два часа ночи. Утром и днём думать буду. Увидеть её. Увидеть бы”.

Он вошёл в лобби и быстро поднялся к себе в квартиру. Открыл ключом дверь, скинул ботинки, зашёл в туалет, а потом, как был в костюме, бросился на кровать и забылся тяжёлым сном.

 

XII

 

Прошло минут тридцать и в дверь позвонили. Звонки в Японии необычные: мелодии играют. Сразу можно и не понять, что это в дверь просятся войти. Звонок повторился. Вовка отряхнул с себя сон. Думал: “Открыть или не открыть? Ночь ведь. А вдруг - это Майя? Вдруг - ей пойти некуда?”. Он побежал открывать, но за дверью никого не оказалось. “Ну и шуточки - как дома, в Москве. Сам так развлекался. Теперь слушаю ответные мелодии. Есть и различия: в Москве звонки как милицейские, вздрагиваешь всякий раз: “Жалок тот, в ком совесть не чиста”. А у кого она теперь чиста? Здесь - мелодия сыграет и привет: спи дальше. Это не шутка - колыбельная”.

Он завалился на постель прямо в тапочках: “Теперь тем более раздеваться не буду”. Никакой логики в его словах не оставалось. Только шум и тяжёлый гнёт мыслей пока не уснул.

Прошло ещё полчаса и снова позвонили. “Чтоб вас всех чёрт побрал. Не пойду открывать. Это Витька мстит за ресторан. Сволочь, и здесь сохранил московские привычки”.

Сигнал повторился раз и два, а потом слышно стало, как пробуют открыть дверь. Открыли и долго не закрывали, но и свет не включали. Вовка вспомнил, что он не запирал дверь, как пришёл. Не подумал об этом. Приоткрыв глаза, заметил, что коридор осветился лучом света как от фонаря.

“Вот тебе и на - ограбление по-японски. Притворюсь спящим; заметят - так быстро уберутся восвояси. Хорошо, что в костюме уснул. Как знал. Деньги и трусики при мне, остальное не жалко”.

Сделал как решил, а для убедительности, отвернулся лицом к стенке: боялся, что глаза на свет среагируют и выдадут его бодрствование.

Вошедших было несколько человек и убираться “восвояси” они не собирались даже после того как заметили Вовку. Никто не разулся на входе, но это Вовку не удивило - грабители. Один из них светил на тело. “Пытается понять: крепко ли я сплю? Крепко, крепко. Не растолкаешь. Бери, что надо и уходи. Пока полицию не крикнул. Вот перепугаются”.

Но перепугаться первым пришлось ему самому. Вовка отчётливо услышал, как один из “гостей” начал натягивать резиновые перчатки с их характерным звуком, известным всем кто знаком с инспектором Коломбо. “Матерь Божья, убивать будут. Вот тебе и нашёл для Майи работу: ленточки на венках поправлять. Ладно, придётся проснуться и умереть как человеку: может на помощь успею позвать. Крикну как в лифте”.

- Help! Help me! I’m being killed!

- Жив ещё! Жив! А мы думали, что ты из-за Майи голову потерял. Жив ещё, убить тебя мало!

Услышал Вовка голос несомненно Виктора.

- Что, гад, и ты с ними за одно?

- Да. Так получилось. Я не виноват. Заставили.

- Кто может тебя заставить, когда ты сам садист. Тебе это в удовольствие.

- Они заставили. Полицейские. Вот - тут они. И хозяйка дома - тут. И санитары. Ты жив и ещё ругаешься, а сказали, что ты - помер, что ты - отравился… Из госпиталя позвонили. Майя обмерла. Сорвалась, не выдержала. … К ней нам надо. Опознать и чтобы формальности с телом уладить.

- Что - я? Чем - я?? Где Майя??

- Отравление. Водкой “Столичной”. В морге.

- И кто ж такое выдумать смог?

- Вот: полицейские. Видишь, за телом приехали. Ждут тебя: в морг, на анализы и консервацию, после опознания у Майи. В морге.

- За чьим телом?

- Твоим. Тебя … она … Майя. В морге она сейчас, в госпитале.

- Ты даже не знаешь, какого человека, какую душу ты в ней убил сегодня, гад!

Виктор подумал, что Вовка про ресторан вспоминает и утвердительно качнул головой: “Знаю”.

- Как же я тут жить-то буду?!

С трагической безысходностью протянул Владимир, потом уронил голову в подушку, тело его сотрясалось, а он давился, беззвучно, слезами. “Майи больше нет, а я не могу даже его убить. Зачем я только сам всю водку не выпил? Сейчас бы она была жива? Сколько горя и вреда с нею связано. Всё, решено - пить завязываю”.

Вошедшие, постоянно кланяясь, отдалились в коридор и вид у них был такой, словно непосредственно от Вовки они поедут к Премьеру Хашимото и будут уговаривать заключить мир на любых условиях с непобедимой Россией, с её загадочным народом. Живой, ругается и плачет.

 

XIII

 

Разгадка ночного вторжения была на столе: три пустых стакана по 0.333 и три в периоде, которые Вовка использовал для спаивания первых встречных, несчастных, голодных и ожидаемых дома японцев. Вахтёр не пришёл домой. В восемь-тридцать его жена села на велосипед и поехала за мужем сама, прихватив сухой паёк: “Вдруг его задержало в офисе важное дело?”.

…Две бригады экстренной медицинской помощи самоотверженно боролись за жизни двух простых людей, поступивших с диагнозом “тяжёлое токсическое отравление” в городской госпиталь. Улучшения не наступало, все действия оказывались неэффективными. Лишь на короткое время один из них пришёл в сознание и успел прошептать несколько слов доктору, из которых тот заключил, что надо ждать вскорости ещё одного тяжёлого больного. К сожалению, гостя из России. Шансов спасти его, практически, не оставалось - его ещё не успели найти.

Тяжёлых больных положили в отделение экстренной внутренней терапии и хирургии. В две отдельные палаты - пятую и седьмую, оборудованные для спасения человеческих жизней. Кто бы ни были больные. Палату Номер Шесть оставили для приёма тела русского гостя, увы, не надеясь его спасти. Доктора перебегали от одного тяжёлого больного к другому - и всё тщетно.

Промывание желудков мало что дало: несчастных рвало одной жидкостью и желчью. Почки не справлялись и давление начало резко расти.

К двум часам ночи разница между нижним и верхним показаниями кровяного давления достигли у пациентов критических отметок и пришлось пустить кровь. Потребовалось переливание новой, свежей крови от молодых, вскормленных на рыбьем жире людей. Экстренные выпуски городского кабельного телевидения и всех национальных каналов центрального Токийского телевидения прервали трансляции прогнозов погоды, картуна, рекламы и CNN и взывали к гражданам проявить сознательность и помочь несчастным, один из которых, увы, гость из России. Последнее обстоятельство имело особое для Японии значение. Через несколько недель предстояла встреча на высшем уровне между премьером Хашимото и Президентом Всея Руси, Борисом-II. Негаданная смерть в застолье русского гостя могла чёрной кошкой пробежаться по проблеме урегулирования двухсторонних отношений и перевести дружественную вражду в новый виток враждебного добрососедства.

Потянулся народ со всего города. Кто ещё не спал в столь поздний час: Wild Kids. Бармены и диск-жокеи лично обратились ко всем присутствующим с проникновенными речами, не позабыв упомянуть, “уважаемасс”, и что наркоманы и спидуны могут остаться, а если смогут в столь трагический для двух стран час, то пусть продолжают веселье. Жировики, спидуны и наркоманы разошлись, бары опустели.

Специальные наряды полицейских рыскали по городу в поисках тела - живого ли, мёртвого ли, - но тела несчастного гостя из России. Обилие ночных граждан, проявивших сознательность и понимание сложности международной обстановки в контексте двухсторонней политики, создавали трудности в работе полиции и нарядов скорой медицинской помощи.

Пришлось разбудить водителей рейсовых автобусов и организовать вывоз граждан в места проживания, заражения и прокалывания, а также - к пунктам переливания крови.

Татцу был один из тех, кто слышал призыв и первым, как только закончил с подружкой Сюзан, побежал к себе домой, чтобы предупредить любимую гёрл-френду о трагедии и его горячем желании лично принять участие в спасении Русского. Та безобразная картина, что он застал дома ничуть не охладила его самурайский пыл. Наоборот - он поднялся выше всей той мерзости. Ему было важно, чтобы Сюзан об этом знала, пошла с ним и видела его харакирное мужество, а то всё: “Клопик, Клопик”.

Сюзан - “ууу, дура” - сознательности не проявила. Пойти отказалась, а когда Татцу направился к двери, то ещё и задержала его. Полезла зачем-то в карман, и брезгливо сморщив лицо, достала к немалому удивлению Татцу использованную и откровенно рваную резинку.

- Не моё. Клянусь не моё. Да и не время сейчас, Сюзан. Не время: острова в Океане гибнут.

- Нет ты подожди. Я тебе покажу как меня обманывать и спать с кем попало…

- Это я тебе покажу как надо ценить человеческую жизнь в обмен на мир. …Банзай!!!

С этими словами Татцу размахнулся и двинул со всей самурайской силой Сюзан в глаз кулаком. Образовался огромный фингал. Сюзан подбежала к зеркалу, глянула на себя, страшно обрадовалась. Вернулась к Татцу - расцеловала его и сказала, что теперь она сама его отведёт кровь сдавать:

- Теперь я понимаю, что это очень важно. Ты настоящий самурай, Клопик. Бежим!

***

Майя первая приехала в госпиталь, на такси. Сразу, как только оттуда позвонили и начали задавать вопросы о Владимире, она сорвалась с постели, скинула ночную рубаху и как была - на голое тело - надела своё единственное выходное - а теперь похоронное - чёрное платье. Пробегая мимо двери, порог которой она лишь однажды успела переступить, Майя не удержалась и нажала на звонок. Ни звука, ни шороха в ответ. Сердце заныло в женской истерзанной душе, лишь однажды обласканной чужим мужем далёкой московской жены. Майя несла в себе её скорую боль.

Она сидела согнувшись, уронив лицо в ладони. Плакала и целовала носовой платок, что он с низким поклоном оставил ей прощаясь. “Оказалось - навсегда”. Тело ещё не нашли. Час ожидания иссушил слёзы, притупил чувства. Она погрузилась в тяжёлую форму сужения сознания: боль, я, вина. Самобичевания не было. Она знала, что она - всему виной. Это он из-за неё отравился или что ещё, но именно из-за неё ушёл на Суд Божий. Она себя не упрекала. Она просто решила соединиться с ним в тех местах, где он будет отбывать свой срок, определённый карой Божьей.

“Он обещал на мне жениться! Там уже будет можно. Я упрошу. Мне не откажут. Я никогда не просила Бога о себе. Он добрый, а нет - к матери его кинусь в ноги, омою горячими слезами, и она умолит его сердце. Он ведь на половину Человек. Матерь Божья, соедини меня с ним. Дай хоть раз припасть к груди его. Он обещал на мне жениться! Ты, как женщина, должна это понять. У меня есть одна лишь надежда - на тебя, Матушка. Не дайте ей умереть!”. Последние слова женщина произнесла громко вслух, крикнула, взвыла как собачонка и зажала рот платком. Его платком.

- Пожалуйста, не показывайте так бурно своё сочувствие к несчастной. Мисс или миссис?

- Мис-сис. … А какого чёрта!?

Перед ней стояла медсестра японка и придерживала двумя руками за плечики молодую девушку в разорванном платьице, избитую, поруганную. Её привезли на машине четыре подонка и сбросили как мешок прямо у крыльца приёмного покоя в госпитале. Девушка пыталась покончить жизнь самоубийством. Попытка почти удалась. Некоторое время студенты-подонки думали, что с ней делать: дать умереть или нет? Потом решили, что при худшем повороте дел - это утяжелит их участь и тогда уже не миновать наказания. Они подхватили жертву, и презирая “грязную тварь”, брезгливо скинули с рук на руки медикам. Медики спасли девушку, но её психологическое состояние оценивали, как очень тяжёлое, фиксированное на повторную попытку самоубийства. Кровотечение и порезы зашили, боль физических страданий умерили, а с душой предстояло долго работать. Это неимоверно трудно для японцев, которым легче умереть, чем рассказать своим о том, что с ними случилось. Комплекс нации, уходящий корнями в далёкую историю и обычаи.

Европейцы удивляются спокойствию на улицах японских городов. Они не видят страха в глазах несчастных девушек и молодых женщин, вынужденных, порой, поздно возвращаться по узким и всегда тёмным улочкам - дори - вдоль железных дорог, в дешёвые кварталы простых людей. Они не знают, как часто страдают от самураев милые, добрые японки и сколько из них без слов уходят навсегда в глубокий сон. Статистика ужасна, подонки довольны, а жизнь идёт свои чередом.

Всё случилось до начала кровяной лихорадки. Пребывающие толпы сознательных “дикарей” из баров и дискотек заполнили собой весь приёмный покой, коридор и многие ожидали своего часа на улице. Неизвестно какой группы кровь понадобится для русского нарушителя ночного веселья.

Вид “Wild Kids” травмировал несчастную девушку, и чуткие медики решили уединить её от всех возможных тяжёлых напоминаний. Оставалась проблема нехватки персонала на пункте переливания и приходилось, на время, оставить девушку на собственное попечение и просить кого-то приглядеть за ней. Майя лучше других могла медикам помочь в столь трудный момент. У неё самой было горе - она ждала тело любимого человека. Медики надеялись, что девушка проникнется сочувствием к Майиным переживаниям и отвлечётся от своих. Они объяснили девушке, кто эта женщина в чёрном и девушка заплакала - хороший признак: начинает выходить из шока, мир постепенно возвращается к ней и возвращает к жизни её.

Сестра подвела девушку и обратилась к Майе с просьбой взять несчастную и пройти с ней вместе в печальную Палату номер Шесть: когда его найдут, то привезут непременно туда или … в морг, но ей сообщат. В любом случае палата потребуется: ей или ему.

Майя поднялась на ватных и непослушных ногах, в глазах у неё потемнело. Девушка и сестра кинулись к ней и поддержали, не дав упасть. Расчёт оказался верным - девушка ожила и активно помогала Майе держаться. Через минуту в коридоре приёмного покоя оставались только “дикие дети” с надеждой спасти Российско-Японский диалог. Вот и ругайте после такого молодёжь!

 

XIV

 

Патрульные машины и реанимационные бригады скорой помощи колесили по всему городу, но тщетно. Русского нигде не было. Из госпиталя приходили всё новые и новые тревожные известия.

Пациентов подключили к системе искусственного дыхания. После кровопускания давление упало, стабилизировалось, но улучшения не наступило. На мониторах медицинской аппаратуры сердечных пульсов пробегали редкие, слабые сигналы. Активные действия сменились тяжёлыми ожиданиями кризисной развязки: жизнь или смерть.

В два-тридцать пришло сообщение всем реанимационным машинам вернуться на базы, полиции - нести службу в обычном патрульном режиме. Надежд увидеть Русского живым уже ни у кого не было. Дали последнее сообщение в печать, на радио и телевидение проявлять присущее нации спокойствие. Обнаружив тело - дать знать властям.

Специальное notification (известие) пришло из резиденции Премьера Хашимото: обещали подготовить ноту соболезнования Президенту России, друзьям и близким. В дополнении к известию особо уточнялось - и семье.

Спецслужбы Японии и Washington DC начали экстренные консультации: как минимизировать последствия неожиданного потенциально опасного конфликта. Президент Америки, Билл Клинтон, отложив судебные тяжбы с бесстыдницей и клеветницей пани-Моникой, обещал полную поддержку и лично связаться с Борисом Николаевичем. Именно друзья должны первыми заносить в дом тяжёлые известия о скорбных потерях.

К удивлению очень многих в политических кругах козырной Семёрки и подкидной Восьмёрки, пришло глупое соболезнование от Принца Сианука. Было ясно, что Принц кощунственно пользуется моментом, чтобы напомнить о себе скорбному сообществу объединённых общим горем наций.

И в это трудное время…

Сосед этажом выше встал в туалет. Натурально всё исполнил, не промахнулся, и привёл в действие водо-бочковый инструмент. Хотел было выйти, как услышал, что внизу, в квартире нового русского, среди ночи открылась дверь и … и … да, зашли в туалет. Тоже звук убегающей воды, удар двери и тишина. Ни шагов, ни слов, ни кашля, ничего.

Верхний жилец был американец и очень подозрительный. Подозревал свою жену в неверности со всеми русскими. Сегодня она как раз не ночевала дома, сославшись, что поздно боится возвращаться из Токио-центра, где она, якобы, слушала вечером оперу. “CD диск есть, видак. Сиди и слушай дома. Bitch, a real bitch”. Звучит знакомо, не правда ли?

Полчаса томительных ожиданий - и ни звука. Звонок в дверь, кто-то прошёл и опять тишина.

- Это она. Теперь уже в кровать к первому встречному залезать начала. А-а, они на вокзале познакомились. Она - туда, а он - оттуда. Bitch, real Bitch! Ладно, я тебе покажу оперу.

И он вызвал полицию. Мол кто-то шарит в квартире у соседа внизу. Проверьте и прочее. Дал адрес. В полиции адрес опознали и решили, что в тот трагический момент, когда вся нация в едином патриотическом порыве пошла сдавать кровь и спасать острова, отдельные подонки пошли воровать у трупа деньги или что-то из вещей. Лучший наряд полиции был отправлен на задание. Вспомнили, кстати, что именно в квартире-то у русского его и не искали. Подсказать было некому. Позвонили в госпиталь, просили прислать наряд реанимации, но там восприняли просьбу, как неуместную шутку или некомпетентность и обещали выслать похоронный наряд. Тело в морг, на анализы, опознание у Майи и в консервацию. Выписали необходимый формальный ордер на изъятие unidentified body rests (UBR: неопознанные телесные останки) и отправили бригаду с нашатырём для полицейских по указанному адресу.

Прибыв на место, полиция нашла томящегося в тяжёлых ожиданиях на скамейке у дома Виктора и предложила ему пройти с ними наверх, в сто-первую. Следом появилась похоронная бригада и хозяйка злосчастного дома. Все курнули напоследок и пошли.

На звонок в дверь никто не ответил. Грабители могли уже удрать или притаиться где-то внутри просторной квартиры. В коридоре света не было, звуков тоже не было слышно. Ожидаемого беспорядка после вандалов не наблюдалось…

Потом обнаружили тело. Лежит, повернувшись лицом к стене. Не успел, бедняга, ни раздеться, ни понять, что с ним случилось. Страшная, хмельная смерть после двух полных стаканов некачественной водки завода “Кристалл”, без закуски, натощак. За жизни тех двух ещё боролись медики - оставался шанс спасти. А этому - увы - ничем не поможешь.

На столе стояли злосчастные три стакана. Дали по рации на базу и в госпиталь подтверждение об обнаружении трупа. По правилам стаканы необходимо было изъять. Полицейский одел перчатки, ступил к столу, труп шумно ожил, а он упал и …умер. Второго полицейского успели откачать нашатырём. Он лишился дара японской речи, и пребывая в шоке, не мог вспомнить свои позывные, чтобы послать опровержение об одном трупе и сообщение о втором. Третий пострадал меньше всех: у него в руках был наряд из морга, и он не мог испугаться, пока его не закроет.

Чувство долга спасло полицейскому жизнь.

Пока Вовка плакал, полицейский с нарядом разговаривал с Виктором на плохом английском и из всего разговора выходило, что Владимир должен ехать с ними в госпиталь. Наряд необходимо закрыть по всем правилам: сдать труп, получить печать и можно будет им возвращаться на базу, а ему - к себе домой.

- Кому - ему? - Подал голос Вовка.

- Трупу. Тебе, то есть. Чертовщина какая-то. Не он же - труп. Тело от другого трупа. Ему зачем?

Последний вопрос относился к санитарам и полицейскому с бумажкой, форменному бюрократу. Санитар объяснил сам:

- Ордер выписан на UBR, а полицейский, что помер от страха, имеет и значок, и документы и вот двое других его опознали уже. К тому же, он не пил из тех стаканов. Порядок - есть порядок. Япония к этому особенно внимательно относится. Сказано: UBR, значит придётся доставить UBR.

- Но ведь он жив, а не помер? Или помер и воскрес?

- Вот видите - вы сами путаетесь и нас с толку сбиваете. В момент обнаружения он был UBR, о чём и было дано подтверждение в участок и в морг. Это потом он уже ожил, но от этого не перестал быть UBR.

- Что же он - Христос? Ожил. Либо помер, либо нет?

- Вот видите: опять путаетесь. Христос ожил на третий день, а наш UBR на третий час ночи. Не надо спорить: предоставьте медицине разобраться с феноменом. Пока же нет заключения, он - UBR и обязан следовать с нами в морг. Не вынуждайте нас применять силу. Нам и так нелегко с UBR -ом.

- Володя, Володь. Слышишь? Придётся ехать. В морг. Майя там нас … тебя ждёт.

- Майя? Ждёт? Что же ты мне раньше не сказал? Всё про религию и какие-то UBR толкуете.

И они поехали. Витька с Вовкой и мёртвым телом полицейского в санитарной машине, а в полицейской машине с мигалкой и сереной - форменный бюрократ с нарядом на UBR, санитар с нашатырём и лишённый дара речи несчастный полицейский с фонариком. Окостеневшая рука его не отпускала, требовалось хирургическое вмешательство.

- Как же мы в госпиталь войдём? Народу-то сколько. Что у вас стряслось среди ночи? - спросил Виктор водителя машины.

- Войдёте как официальные лица: на опознание тела.

- А сам покойный? То есть UBR, точнее - Владимир?

- Его понятно куда - в палату, на обследование.

- Стоп. В палату я не поеду, - заерепенился Вовка, - Майя в морге. Я должен её увидеть, а уж потом - в палату. Аль откажешь мне в ответе?

- Нельзя! Инструкция.

- Инструкция говоришь? Клоп! Я тебе покажу инструкцию. Сейчас из машины выйду и покрою толпу …крестным знамением. Устрою вам накануне высокого визита - Второе Пришествие и Страшный Суд. К вам после этого и американский атомный крейсер в бухту не войдёт не то, что Борис Николаевич. Убедил? “Уважае-масс”.

Вовка не на шутку рассердился и открыл дверь, чтобы выйти. Он даже не подумал, что для всей толпы он просто русский или кто он там (?) и уж совсем никак не Иисус Христос. Но водитель знал, что по документу он везёт UBR. Думать о Вовке по-другому ему долг не велел. Не обучен. Медики пусть разбираются кто он - Христос или просто временно оживший UBR. На водителя аргумент с атомным крейсером и не приездом высокого гостя, чему мог стать он виной, подействовал.

Водитель-санитар связался по рации с нарядом полицейских, администрацией госпиталя и те дали добро на посещение Палаты Номер Шесть для короткого прощания с Майей. Она уже там. Он успокоился. Просили воздержаться от крестных знамений и публичных проповедей. Он обещал. Он всё, что угодно готов был им пообещать, лишь бы увидеть её сейчас, припасть к её мертвой груди и самому успокоиться на веки. Он ещё не знал как, но верил - так и будет. Даже острова готов был отдать даром, но никто не догадался так поставить вопрос и - остались с носом, без островов…

 

XV

 

Сюзан, скрывая от всех за тёмными стрекозьями очками лиловый фингал под глазом, пробиралась к заветным донорским дверям - вдоль очереди, без очереди. Грязно на всех ругалась, толкалась и тащила за собой Татцу, не забывая на него оглядываться и ласково повторять: “Клопик, держись. Не отставай”. Клопик держался и не отставал. Аргумент у Сюзан был один: “Его кровь лучше”. Возражать ей у очереди возможности не было: она не принимала возражения. У донорской двери Сюзан обняла Татцу и просила помнить, что она, самая верная из всех известных ему женщин, ждёт его живым и … исчезла. Растворилась в больничных коридорах.

***

…На носилках везли закрытый труп полицейского. Толпа Wild Kids расступалась и понимала: всё кончено. Обречённо начали расходится по домам. Вскоре госпиталь опустел и всё стихло...

***

… Татцу лежал на специальном столе и сдавал кровь, когда увидел через открывшуюся дверь кортеж скорби. Он сделался беспокойным и просил медиков слить всю кровь до последней капли: пусть в России знают, что он скорбит вместе с Русскими о тяжёлой потере. Взамен просил Острова в Океане. Чтобы его успокоить, откачали ещё пол-литра крови, сказав что этого добавка вполне хватит на все четыре острова. В Татцу насильно влили красного винца - “повышай гемоглобин” - и дали успокоительное. Теперь он лежал и плакал о потерянном для Страны шансе…

***

…А в Палате Номер Шесть горькими слезами плакали по себе и другим две добрые, поруганные женщины - двадцатилетняя студентка-японка и сорокалетняя Русская Мадонна. Кто кого успокаивал понять было нельзя.

Сейчас говорила Майя. Она сидела на краю медицинской кровати и покачивалась в такт слов и слёз. Девушка была рядом, гладила Майю по спине и время от времени касалась её плеча головой. Выражала немую поддержку и согласие со словами, которые адресовались исключительно ей одной. Майя пыталась помочь девушке и в стремлении быть полезной для других, укрепить себя саму.

- Тебе сейчас тяжело, я знаю. Ты не хочешь жить потому, что ты не можешь жить с мыслями о том, что с тобой, как и со мной, случилось. Мысли терзают тебя и возвращают ко всем жестоким деталям. Всё несёшь в себе. Это правильно. Нельзя об этом говорить. А как хранить?

- С тобой тоже такое случилось? Сегодня?

- Сегодня и много раз прежде.

- Много раз??

- Да, это делает мой муж. Видишь, бывает и хуже. Подонки есть подонки. Они надругались над твоим телом, причинили тебе боль. Будут бахвалиться своей подлостью перед другими подонками. Они подонки и сами знают об этом. Поэтому привезли и сбросили тебя как грязный картофельный мешок. Но они не властны над твоей душой. Она осталась у тебя, она ещё расцветёт. Кто-то прошёл по цветку грубым, кованным сапогом, смял его, покалечил стебелёк, оборвал лепестки, выхлебал нектар, который припасался для добрых пчёл. Попытался забрать маленький фрагмент красивой зелёной долины, в которой у цветка было своё место для себя и других. Придёт новый день, взойдёт Солнце, в долину прибегут дети и хорошие люди. Кто-то будет искать среди всех красот именно твой цветок, а его нет. Он не поднялся встретить рассвет. Он не встал в новой красе навстречу доброму лицу, заботливым рукам, нежным губам, бережному сердцу, чуткому уму. Он не найдёт тебя и будет тосковать по тебе, не зная тебя.

- А ты встретила такого человека?

- Я ждала его всю жизнь, встретила вчера и потеряла сегодня ночью на всегда. Он умер из-за меня. Изнасилованной, униженной, растоптанной женщины, с которой его свёл чистый случай.

- Твой муж? Ты можешь об этом вспоминать?

- Нет, не могу, но я не вспоминаю!

- Разве можно такое забыть? Как? Как можно такое забыть??

Девушка опять горько заплакала, оттолкнувшись от плеча Мадонны. Она не доверяла её словам.

- Можно и ты этому научишься. Я научу тебя. Я расскажу тебе про себя. Поверь мне: это хуже, когда у тебя пытаются вырвать с криком боли душу и растоптать её в слепой ярости. Он ждёт этот крик, готовит его со всей звериной неутолённой жестокостью. Но я думала всё это время о другом. Ты не веришь, что можно ещё о чём-то думать? Можно. Я научилась. - Майины глаза засветились.

- Я знала, что всё кончится. Чтобы ни было - всё кончится. Уйдёт зверь и если я останусь жива, то другой человек найдёт меня. Подберёт моё поруганное тело. Окутает его теплом, нежной заботой, прижмётся ко мне. Каждую ранку покроет касанием нежных губ.

Он отдаст телу всё своё тепло и заберёт с души весь ужасный гнёт даже не спросив, что с тобой сделалось. Разделит боль и она станет его болью. Тогда уже ты начинаешь бояться за него, думать, как облегчить ему тяжесть добровольного душевного груза и это возвращает тебя к жизни. К жизни для другого, близкого твоей душе человека.

- Ты его нашла? А кто меня найдёт? Кто? Кто?

- Найдёт. Тебя обязательно найдёт такой человек. Если есть люди, что топчут цветы, есть и те, кто за ними ухаживает, лелеет каждый лепесток. Если ты не поверишь мне, если не поймёшь и решишь не просыпаться навстречу утренней заре, к новому Солнцу, то ты убьёшь садовника.

- А им за это что-нибудь будет? Тем подонкам?

- Я не знаю. Я не верю, что причинённое зло возвращается, но я верю и знаю, что возвращается добро. Сбереги свои раны для того, кто жаждет их исцелить. Это твой добрый подвиг для другого, и он обязательно обернётся счастливой судьбой.

- Какая же она у тебя счастливая, если ты ждешь сейчас мёртвое тело человека, которого всю жизнь искала, встретила и потеряла?

Губы Мадонны задрожали, глазам, полные хрустальных слёз, устремились на дверь за которой стали слышны какие-то звуки. “Нашли. Привезли. Всё кончено”. Мадонна встала и нашла в себе силы на последние слова утешения - себе ли, девушке ли?

- Счастливая. Моя судьба счастливая. Вот сейчас тебя успокою, на него гляну и соединюсь с ним в вечном браке. Он обещал на мне жениться! Там нам будет можно. Там я буду счастлива.

- Нет! Нет! Нет! Ты должна жить!

Закричала девушка, забыв, что сама ещё час назад мечтала уйти в вечный сон. И вдруг:

- Майя, Маечка, родная, любимая. Он Жив. Он здесь, рядом. Любимая! Живи! Он жив!! Сам тебя к нему отведу. Милая, родная, любимая, не оставляй меня.

Громко выкрикивая такие слова, в палату номер шесть ввалился по собачьи - на всех четырёх - Виктор, Майин муж. Быстрее спаниеля добрался он до её коленей и замер, обхватив их двумя руками и уронив голову между красивых ног Мадонны. Хлюпал носом и вдыхал запах её тела.

- Это и есть твой садовник?

- Нет. У меня был другой, а теперь, кажется, появилось сразу два. А ты мне не хотела верить!

- Я верю. Я верю тебе! Я буду ждать своего!

Студентка смеялась и плакала счастливыми слезами радости за русскую женщину, а медсестра, что просила побыть униженных и оскоблённых вместе побежала за доктором, чтобы первой рассказать о чуде преображении, что случилось на её глазах с бедной девушкой.

Майя растерянно переводила взгляд то на обновлённого Виктора, то на утомлённого Владимира, что торчал истуканом в дверях и совершенно не знала, что и кому сказать. Их приход в Палату был полной для неё неожиданностью: про Виктора она не думала, как о живом человека, а про Владимира думала только как о мёртвом.

К счастью, слов от женщины никто не ждал и не просил. Им самим было, что ей рассказать.

***

Они пришли к палате в сопровождении сестры из приёмного покоя для короткого свидания Владимира с Майей, перед тем как ему, UBR, следовало пойти на опознание. Никому и в голову не приходило, что Владимир считает Маю умершей из-за него. На подступах к палате, среди тишины больничного коридора, он расслышал Майин голос и её иносказательную речь. Не только он - все услышали: и Виктор, и медсестра. У Вовки отказали ноги. Он прислонился к стене спиной и сполз на корточки у ближайшей по ходу створки “двубортной” двери в палату. Двери обычные, медицинские - открываются вперёд и назад. Виктор решил, что Владимир молодец: сразу на глаза не появляется, чтобы Маечку не пугать. Тоже присел как Вовка, но подкрался к другой створке. Теперь они оба сидели у Палаты #6 как два цербера: хоть голова у каждого одна, но оба - многолики. Медсестра заворожено глядела на девушку-японку и слушала Маю, обращая нулевое внимание на “собак”, которые не лаяли, а только подскуливали. Одна из них - Виктор - порывалась встать и пробежаться, но команды не поступало, а момента подходящего, чтобы решиться самой, не было. Он понимал сколь жалок он был в её глазах. Сколь низок. Одно хотел в ответ сказать: ”Я люблю тебя, Майя!”

Он только теперь понял, что просто любить недостаточно.

Любовь требует ежеминутных знаковых доказательств. Любовь - это та теорема, которую нельзя уставать доказывать. Никогда не ленитесь её решать!

Он любил её. Он знал, что она его не переносит по ночам. Именно поэтому Виктор не ждал Майю - он избавлял её от себя. Он не знал и не умел, как с ней обращаться.

Он ждал помощи и не находил. Он, знавший тысячи способов отъёма островов у японцев, специалист по всем аспектам любой политики и знаток классиков Марксизма-Ленинизма, он был робок и беспомощен с красавицей женой. Ему нужна была помощь.

Он не был садистом. Нет. Садист наслаждается чинимым злом. Он страдал и не знал, как преодолеть в её добром сердце комплекс неприятия к нему. Он видел, что она страдает и ждал подсказки. Майя в помощи Виктору отказывала. Она ждала ласки и слов, нежности и признаний, но ни разу за всю их общую жизнь об этом сама не попросила. Как часто умные, красивые люди бывают глупы. Они читают много книг и знают многих поэтов, но не понимают, что любовь - это болезнь и хорошо, когда хроническая. Для них двоих все книги. Для них двоих все те стихи. Для них двоих волшебная музыка чувств. Это высшая награда тем, кто вкладывал душу в строки, в ноты. “Милые бранятся - только тешатся”. Какая мудрость. Всё, что запер за амбарным замком глупой, нелепой между двумя любящими сердцами стыдливостью, то в сердцах произнесёшь.

Услышал - подумай, подумав - решай. Решив - исправляй.

***

Команда “апорт” не поступала, но и сил сидеть на месте уже не было. Её страдания Виктор ощутил, как свои, а от тех, что у него были - решил отказаться вовсе.

Это был его первый шаг вдоль по долгим аллеям теоремы любви - у ног Русской Мадонны, красавицы-жены…

 

XVI

 

- Господин Юбарь, пройдите на опознание.

Раздалось за спинами всей компании. Обращение исходило от молоденькой медсестры. Однако, то ли из-за шума и суматохи, то ли от волнения, но вместо “Ю” всем отчётливо послышалось её ё. Русские, натурально, переглянулись и хором задали только один уместный вопрос:

- КТО?

- (ё)Юбарь…

Оробев повторила молоденькая, симпатичная сестричка и заплакала:

- Горе-то, какое.

- Стой, стой. Подожди плакать. Как ты меня назвала? По буквам продиктуй, а мы запишем.

- UBOR.: неопознанные телесные останки. Я произнесла все литеры вместе, а надо было раздельно? Да? Формально у вас ещё нет имени, вас ещё друзья не опознали. Протокола нет.

- Вот уж и не знаю, что ответить? Сказать “да” - не правда, сказать “нет” - обидно. Ладно, говори, как умеешь. Веди на опознание.

- Следуйте за мной, господин (ё)Юбарь.

- А тебя как зовут?

- ёкико. Я - медсестра … в морге. Фотографии, протоколы, кофе.

- Теперь понятно твоё “ё”.

Виктор сидел у ног жены, и она сначала робко, а потом уверенней, положила на его голову руку и задумчиво трепала густые волосы. Сил встать и пойти вслед за UBoRем у неё и у него не осталось.

В коридоре на UBR наскочила Сюзан. Узнала и очень обрадовалась. Вовка заговорил:

- Что это у тебя под глазом? Фингал? Ты же обещала маленький скандал. Что это?

- Это, папочка, будущее нашего ребёнка.

- Подожди, я ничего не понимаю. Объясни всё толком.

- Мисс, вы знаете это тело?

Обратилась к Сюзан медсестра, которую поразил приветливый и старознакомый тон их беседы.

- О, да. Я знаю это тело! На нём ещё мои трусы.

- Мисс, я попрошу вас никуда не уходить и побыть с телом рядом. Мне необходимо связаться с доктором.

- Конечно, я не тороплюсь. Мне есть, что с ним обсудить.

Медсестра побежала по коридору обратно в приёмный покой, оглянувшись для уверенности два раза. Видела, что с самим UBR всё в порядке, а также и его неожиданной знакомой.

- Они здесь в Японии все с ума посходили из-за какого-то Русского. Извини, я не о тебе так небрежно высказалась. Просто сошли с ума.

- Я успел заметить.

- Когда я нашла у Татцу резинку, он рассвирепел, что не успеет первым кровь сдать из-за домашней разборки, ну и вдарил мне в глаз. Я как увидела, поняла: счастье привалило. Бизнес-удача как нельзя кстати.

- Сюзан, ты часом сама с ума не сошла? Какая может быть удача с фингалом? У тебя, … то есть у нас - будет ребёнок. Тебе беречь себя надо, а ты фингалам радуешься. Нет, верно люди говорят, что беременные женщины глупеют. Теперь я тебе верю про ребёнка.

- Сам ты, ду… Нет, таким тоном с папочкой нашего Baby нельзя разговаривать. …Ты, Володя, не понимаешь разницы между Японией, Европой и Америкой.

- А это как с фингалом связано?

- Я пошла к врачу и оформила фингал как тяжкие телесные повреждения. Получила справку, вот взгляни. По-японски и копия по-английски. Видишь?

- А, теперь всё ясно: шантаж. Только ты, голубушка, ошиблась в этот раз. Татцу как справку увидет, так и про свою забудет - сбежит. Ищи деньги в море.

- Вы, русские, умные, а дураки. Тебя я не имела ввиду. Читай и смотри, что там написано.

- Ну, “по всему телу следы тяжёлых побоев, а также незначительные повреждения на лице”. И прочее. Сюзан, я не понимаю??? Незначительные на лице и значительные на теле???

- Вот, гляди.

Сюзан расстегнула молнию куртки, задрала свитер и Владимир увидел следы, но не побоев.

- Сюзан, это же я тебя целовал. Тебе нравилось. Сюзан, это не побои. Скажи, что нет. Прошу.

- Конечно, нет. Это ты целовал. Но вместе с синяком под глазом, они сразу же перешли в разряд тяжких телесных повреждений. И убеждать не пришлось. Только сочувствовали.

- Ладно, а почему на лице - “незначительные”?

- А-а, меня это не волнует. Очками прикроюсь.

- Всё равно возвращаюсь к вопросу: как это тебе поможет? Почему это бизнес-удача?

- На число смотри.

- Ну, смотрю: шестое, двенадцатое. А год где? И что такое шестое, а что - двенадцатое?

- Дошло, наконец. В Японии сначала идёт месяц, потом число, а год они чаше всего не цифрами, а иероглифами обозначают, по-своему. Я - американка, но живу в Японии. Рассчитывать на справедливое к себе отношение здесь не могу. Поэтому я вспомнила, что мама - итальянка и попросила сестру записать число и месяц в Европейском порядке. Получилось - день Российской Республики, 12 июня. Год приписала сама - следующий. К тому времени у меня будет уже видно Беби, а его жестокое отношение ко мне подтвердит справка. Тяжкие побои беззащитной женщины на шестом месяце беременности дорого, злодею и его семье, будут стоить. Прогрессивное общество Америки и Японии будет на моей стороне. Ему не уйти от наказания и денежной компенсации за возможные тяжкие увечья. Ещё не известно, как это отразится на здоровье моего … нашего … Беби.

Сюзан заплакала. Вовка тоже ощутил к ней сочувствие: “Какой жестокий у неё Клопик”. Ему захотелось сменить тему, на более спокойную. Он спросил:

- Сюзан, почему ты зовешь его Клопик? Разве он не обижается?

- Да ты что? - радостно отозвалась жестоко побитая Сюзан и весело продолжила.

- Я живу с ним, чтобы помочь выучить английский, получить надбавку к зарплате за язык и прочее. Он учит, но язык трудно даётся. Я японский уже освоила, а он английский - ну никак.

- Это потому, что ты с ним не по-английски, а по-японски всё время говоришь. Дуришь его даже с этим. Сама язык учишь. Для себя … для нашего Беби. Сюзан, я его уже успел полюбить.

- Не отвлекайся. Я ему объяснила, что в постели он лучше всех: bed-guy, а на работе и дома - хитрее всех. Просто жук какой-то, не обманешь. Убрала всё лишнее между сложными словами и получилось, от сочетания кровати и жука одно слово - клоп. Чтобы ласковей звучало - Клопик.

- Знаешь, Сюзан. Хоть ты и нищая американка и голодаешь, но я должен прямо тебе сказать. У меня трое детей в Москве, о которых я знаю. Они не голодают, но я очень переживаю за их будущее и волнуюсь. Но я твёрдо знаю, что могу быть совершенно спокоен за нашего с тобой Беби. С тобой он не пропадёт, если ты поделишься с ним хотя бы десятой частью всего арсенала хитростей, что так искусно воплощаешь в жизнь. Я восхищён тобой. Эх, жаль нельзя мне трёх жён иметь.

Разговор с Сюзан завершился. К ним подходила всё та же медсестра, всё с той же фразой:

- Господин Юбарь, пройдите на опознание. А вас, мисс, доктор просит пройти в Палату #6 и принять в числе друзей участие в скорбной процедуре опознания господина Юбаря.

- Владимир, ты же мне называл совсем другое имя. Хэй, и ты как Клопик пользуешься моей доверчевостью?

- Ну что ты, Сюзан. Я женщин никогда не обманываю. Это моё nickname в японском варианте. Это означает UBR: неопознанные телесные останки. Эти сумасшедшие записали меня в покойники, выписали ордер на подбор моего трупа и не знают, что делать со мной живым. То ли убить для порядка, чтобы отчётность не страдала, то ли дать жить дальше? Я и сам ничего теперь не знаю, а тебя попрошу: не давай меня в обиду. На тебя вся надежда. Я потом расскажу нашему Беби какая ты умная и как много добра для меня сделала. Ему это поможет думать о тебе хорошо.

- Будь спокоен. В обиду не дам. А ты правда на мне мог бы жениться?

- Эх, Сюзан, считай, что мы почти супруги.

- Тогда ты тоже смело можешь считать себя почти живым. Я всё улажу.

- Только, Сюзан, ради Бога, без президентов. Всё-таки ОН тоже для тебя, - я хочу сказать - для нас, что-то сделал.

Сюзан ему не ответила, а поспешила в Палату #6 присоединиться к общей группе опознавателей и побеседовать с доктором-патологоанатомом на правах почти супруги, почти - вдовы.

 

XVII

 

- Что я должен делать теперь? - вопрос задавал Владимир и относил его к ёкающей медсестре.

- А вы разве не знаете? В морг на фотографирование и ванну принимать. По инструкции мне обмыть вас вперёд положено.

- А вода горячая есть?

- Есть.

- А холодная?

- Есть.

- Они из разных кранов или как? Не получится, что сначала одной, а потом - другой?

- Нет, не бойтесь. Я в ванной вас обмою, потом чистеньким на стол положу и сфотографирую.

- Постой. Есть неувязочка. Факт смерти ещё никто не установил.

- Так ведь ордер есть.

- Ордер ордером. Это то, почему я к вам вообще приехать пожелал, чтобы вам помочь. Теперь необходимо давление померить. Убедиться, что оно отсутствует и сердечные ритмы определить: что не присутствуют.

- Я сама такие вопросы не решаю.

- А я и не предлагаю тебе самой решать. Давай так сделаем. Ты меня разденешь, умоешь, в ванну положишь. Я её буду принимать, а ты побежишь к доктору в Палату #6 утрясать мой запрос о точных приборных измерениях. А нет - передай доктору, что фотографирование сорвётся: я глаза открою и моргать буду, а мало этого, так и гранд-мачту подниму. Фотографирование, надеюсь, в голом виде?

- В голом. Как вам, Юбарям, и положено.

- Вот видишь. Я хоть и мёртвый, а держу ситуацию под контролем. Пошли ванны брать.

Володька хитрил. Расчёт его был прост: после ванны - на койку и спать. А там делайте, что хотите. Измеряйте, фотографируйте, опознавайте. Что угодно. Сюзан в обиду не даст.

Медсестра была озабочена: никогда ей ещё не попадались такие хлопотные Юбари. Приготовив ванну со средне-горячей водичкой как любил Вовка-Юбарь, она побежала к телефону утрясать запрос с палатой и измерениями. Не забыла передать угрозы покойного: моргать и поднять двадцать первый палец в присутствии всей группы опознавателей. Доктор сдался и для перестраховки решил локализовать передвижения и пребывания Юбаря моргом и Палатой #6. В Пятой и Седьмой были тяжёлые пациента в кризисном состоянии, следовательно, его капризы и выкрутасы слышать не могли. Доктор пообещал через пятнадцать минут освободить Вовкину палату, как и планировалось, а сам повёл опознавателей к себе в кабинет на совещание.

Вопрос был трудный, с политическим звучанием и медицинским уклоном. Требовался консенсус среди друзей и неожиданно явившейся ниоткуда итальянской жены-не-жены, вдовы-не-вдовы из Америки, проживающей в Японии.

***

… Он лежал в белых одеждах на белых простынях в белой Палате #6. Тускло горел свет под потолком, мерно работал кондиционер. Рядом сидела красивая ёкающая медсестра в голубом халате и караулила покой тела. Ей так было велено: не отступать от него ни на шаг, ограничивать и стеречь. Она стерегла и терпеливо ждала, когда же он уснёт.

Владимир пытался уснуть, но не смог. Видимо, сказывалось утомление последних часов. Мозг не хотел отрешиться от всего, что произошло за неполных девять часов с момента его прибытия в Японию. Сердце бешено стучало, ритмично, с большой амплитудой. “Болтается как телячий хвост в знойное лето на лесной опушке”. Владимир попытался сосредоточиться на перипетиях вечера и ночи, но ясно мыслить не получалось. Защитная реакция сознания: не касаться болезненных деталей, пока подсознание не нашло способ как их нейтрализовать, нивелировать, приспособить к особенностям психики и нервной системы. Сейчас все пытались ему помочь: услужливая медсестра, часть его самого, над которой он не властен, русские друзья и многие другие люди.

Вольфганг Амадей Моцарт тоже не уклонился от трогательных забот о Вовкиной душе и сыграл подходящую к частному случаю Lacrimosa. Её необыкновенно умная композиция не успокоила, а, напротив, пробудила мысли и повела вслед за собой. Владимиру захотелось умереть и чтобы всё было по-настоящему.

Нет, ему не нужны были слёзы: ни Майины, ни Сюзан - она обещала помочь, - никого бы то ни было другого. Он жил весело, делал всё с лёгкостью необыкновенной и для многих других - недоступной и это было главное.

Он не искал решения задач. Он презирал это выражение: “научный поиск”. Оно придумано, чтобы скрыть бездарность мыслей и тщетность дел. Работа ему была в радость. Он воспринимал мир людей и мир науки как единый мир. Жил ассоциациями и мыслил ими. Он не сужал задачи, что сам для себя находил. Он пытался представить себя среди них: среди греческих и латинских символов, среди динамики конкретных событий. Ему важно было услышать, как они стучатся и толкаются. Почувствовать логику их внутреннего мира. После чувств приходило понимание, а понимание прокладывало путь: математический - в науке, человечный - среди женщин, беспощадный - среди мужчин. Его вела музыка, особая алгебра чувств. Именно в ней он искал и находил многие ответы. “Решение не может быть правильным пока в нём нет красоты”. Абстрактное понятие. Действительно ли? Много ли хорошего достигнуто было, следуя логике? Нет. Путь логики - это путь исполнителей, а не композиторов. Но исполнитель может только повторять то, что написали и пролетели на крыльях вдохновения композиторы. Композиторам логика чужда. Это их удел.

Это их нижний предел.

Он лежал и думал, что у него не было среди людей друзей. Никогда во всю жизнь. Он знал, что дело было в нём самом, не в людях. Многие пытались стать к нему ближе, но он всех отверг. Ему было трудно и скучно с ними. Со всеми. У него сложился свой мир. Мир поэтов, писателей, учёных историков прошлого и музыкантов. Он мог беседовать с Гомером, задавать вопросы, не получая ясных ответов, самому Богу. Он спорил с ним его же аргументами и побеждал, но допускал, что победа основана на том, что написано в Библии; она тенденциозна, моноэтнично ориентирована. Он любил мирно поговорить с Изидой и уважал мудрость и знания Осириса. Любил светлой любовью Клеопатру, самую верную жену из всех известных в мире женщин. Его мир - это мир Плутарха и Геродота, Сократа и Платона, Петрарки и Овидия. Нет, он не был хорошо образованным или сверх начитанным. Он это всё просто любил, ценил и бережно в себе носил. Его литературными друзьями были Ланселот и Гамлет. Его первые книжки - Шекспир. Он презирал нибелунгов с их скулящим Тристаном и Изольдой. Он ненавидел многих русских писателей с их “чёрными курицами” про подлых и столь ему знакомых по современности людишек. Не важно сколько им лет: десять или пять раз по десять. Подлец останется подлецом, предатель - предателем. Мир людей был не его мир.

Ему хотелось умереть, чтобы лишиться, наконец, груза одиночества. Уйти туда, где он будет среди своих. Они его примут. Он верил в это. Они не оставляли его ни на минуту при жизни земной. Они учили верности и совести, любви и долгу. Долг. Именно долг держал его среди людей. Он не боялся потерять бессмертие души, лишив себя жизни. Он не заботился о душе. Он знал и принимал формулу Оскара Уайльда: “Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа”. Не он для неё, но она для него.

Долг. Так получилось, что он женился. Появились дети, сложились отношения, обязательства. Но всё было в стороне от его внутреннего мира. Ничто нового в нём не появилось. Он только реже стал общаться со своими друзьями: реальными и литературными героями из далёких веков. Но они его не забывали и часто о себе напоминали. Он хватал книгу и перечитывал много раз читанное.

Из современников читал и любил только Э. Радзинского за его “Властителей Дум” и Даниила Гранина за “Иду на грозу”. Их герои жили в его душе, совершали вместе с ним его поступки.

Жена его любила. Должно быть любила. Точнее он не знал, а позже и думать перестал над этим вопросом. Не его проблема. Жить одной единой жизнью у них не получилось, что вероятнее всего было по его вине. Она никогда не спрашивала его как дела, что впереди, что оставил позади, что у него в голове, что у него на душе. Стиль вполне американский: “How are you today?” - “Fine, just fine.” - “You sure?” - “I am sure”. That’s all. А как могло быть по-другому? “Послушай я сегодня узнал от Платона, что диалог про Атлантиду он выдумал сам. Он мне в этом признался” - “Подожди, после стирки расскажешь”. Конечно, после он ничего не рассказывал и очень скоро опять замкнулся в себе и дома уже не отмирал. Это случалось лишь в гостях или при гостях. Обычно Бержерак толкал его в бок и требовал расшевелить скуку и пустоту застолья. Дамам нравилось, они слушали и завидовали его жене: “какой интересный у неё муж”, а она недоумевала: “почему дома, при ней, он другой?”. Одиночество и долг. Семье нужны были деньги - и он работал на семью за деньги и за радость - для себя. Цену деньгам он не знал и не понимал - не его забота. Облегчал себе жизнь.

Одиночество его никогда не тяготило. Он не был один наедине с собой. Одиночество шло от людей, которые постоянно требовали к себе внимания, особого или любого отношения, обязательств и обещаний. Сколь легко он сходился с женщинами, столь же легко и расставался. Заботился только об одном: чтобы их не ранить. Всякий раз ему хотелось быть с ними ближе, рассказать о себе, что носит внутри. Ему нравились самостоятельные женщины.

“Они тоже одиноки”, думал он. Их легче понимать и можно меньше говорить. Они ценят чувства и умеют чувствовать. Они не открываются для всех, но если откроются кому-то, то это будет волшебно, как сама любовь. Потом приходило понимание, что это всё пустое. За пониманием - апатия и с ней под ручку - одиночество.

Он лежал и думал про Гамлета. Почему он сказал: “дальнейшее - молчание”? Величайший из всех поэтов нарушил рифму. Это не просто так - в обмен на смысл. А если и вправду молчание? Если и вправду он их там не увидит? В “Книге Мёртвых” - самой древней из всех древних книг и уж куда более “вечной”, чем Библия, - говорилось, что мир мёртвых подобен пустыне. В ней душа не странствует, а пребывает. Куда не пойдёшь - видишь только пустыню. Из её жаркого тела встают фантомы тех, кого мы ранили при жизни, обманывали и обижали. Значит не увидит он там своих друзей? Моцарта, Шекспира, Бержерака, Гамлета, Александра. Нет? Если - нет, то он увидит Сюзан, Майю и многих, многих других на ком он мог бы и хотел жениться. С кем он мог и желал поделиться душевным теплом и лаской. За его грехи их не пустят в Рай. Они придут к нему и спросят, за что? Они будут сердится, упрекать, пенять, а он - радоваться новой встречи. А со сковородкой ОН врёт. Ещё ЕГО сын сказал, что “царствие, разделившееся внутри себя, не устоит и будет разрушено”. Не может Вельзевул карать по-божески “бессмертные” души за грехи земные. Наградить - другое дело. ОН сам и именем его сжигали и вешали, душили и топили, отлучали и гнали многих, очень многих, а землю обетованную обещали только Аврааму. Прочих просили не беспокоиться: о них подумают другие. Кортес, Грозный, Гитлер, да мало ли примеров. Святая церковь споёт хорал и благословит палачей с амвона. Всё это - именем Его. “Дом, разделившийся надвое, не устоит - разрушится”.

Владимир думал об Осирисе, о его книге и понимал, что уважает его честность много больше, чем несвятость “святых книг”. Ему хотелось умереть, уйти туда, откуда вышел светлый бог Осирис, ведомый за руку красавицей Изидой. Уйти в вечность, как и было обещано всем мёртвым с первых дней рождения Истории, переписанной впоследствии составителями Библии с её кровью, запретами, подлыми предательствами и страданиями тех, кто не с ними.

Ему некого было оставлять в этом мире. Ему нечего было сказать людям. Ему тягостно было ощущать обман, жестокость праведных и страдания простых жаждущих.

В глубокой задумчивости, с остановившимся взглядом невидящих перед собой глаз он лежал и думал о том, что он мог бы оставить в этом мире. Практически, ничего. Жена переживёт и утешится, дети смирятся: у них своя жизнь. Работы - да кому они нужны? Пустота одна. Учёные врут: наука следует за прогрессом и не они его ведут. А друзья - настоящие друзья - вот они, все тут стоят, рядом и смотрят на него. “Почему они молчат? Почему не говорят? “Дальнейшее - молчание”? Как он мог это знать? Как? Отвечайте, отвечайте мне? Что не так? Со мной? С вами?”

Его верные друзья склонились к нему, продолжая хранить глубокое молчание. С Ланселотом или Гамлетом такое случалось и прежде, но видеть молчащего Бержерака и Ричарда-III было весьма удивительно. “Что не так? Что?” и Владимир начал оглядываться по сторонам, а потом и услышал:

- Жив! Жив! Заработало сердце! Начал дышать.

К нему вернулось зрение, и он увидел перед собой лица японских докторов в масках. Вслед за зрением пришёл страх. Настоящий страх:

- Не дам себя резать! Убийцы! Я живой и никакой я не (-)барь. Сюзан, Сюзан.

Ему казалось, что он кричит, но окружающие едва слышали шёпот.

- Жену зовёт. Выходит, она не обманула. В таком состоянии про чужих не вспоминают.

- Сюзан, помоги мне. Сюзан, спаси меня.

Не унимался буйный Вовка, которого японские медики поистине самоотверженно вот уже час выводили из клинической смерти. Сердце останавливалось и отказывалось самостоятельно работать. Были моменты, когда им казалось, что они его упускают, не вытянут. Показатели давления и сердечных ритмов на осциллографах давали сплошные, идеальные прямые. “Как просил: точные приборные измерения”, горько пошутил доктор, который руководил бригадой медиков-спасателей.

- Пропустите жену. Пусть увидит. Это может помочь вернуть рефлексы. Начнёт бороться.

ёкающая медсестра - бедное испуганное дитя - встала и выбежала в коридор.

 

XVIII

 

ёкающая медсестра - бедное испуганное дитя - бежала по коридору к тому месту, где в тревожном ожидании страдали трое: незаконная жена Сюзан, законная жена своего мужа, Майя, и сам Майин муж, Виктор.

Волосы Виктора на висках были седые; когда это случилось - никто не знал и внимание не обратил. Виктор понимал, что с уходом Владимира он потеряет Маечку навсегда, а значит, потеряет всякое значение, малейший смысл, и его собственная жизнь.

О детях позаботятся родные старики: его или Майины. О детях Виктор не думал. Он думал и боялся только за Майю, за единственного человека во всём белом свете, кто был ему по-настоящему дорог, без которой не могло быть у него никакой своей жизни. Глядя на суету медиков, которые вбегали и выбегали через дверь-распашонку палаты #6, он то терял, то находил её. Виктор проклинал себя и всю ту чушь, что нёс за столом, чтобы восхитить её своим умом. Он проклинал себя за ярость, неизвестно почему овладевшую им сегодня с такой неутолённой силой. Виктор ненавидел и презирал себя. Он видел, как Майя страдает: обрела и вдруг потеряла. Виктор не мог не чувствовать её душевной боли и сам в мыслях пытался её разделить; забирал себе бóльшую часть, но она не отдавала и малой.

Она не плакала, она молилась. Не Богу - его она не знала. Она молилась Матери Христа. Верила только ей. Ей не нужно было утешение. Она презирала это слово. Утешение - смирение. Она не могла и не хотела смиряться. Она боролась. Она как Изида искала тайные слова, сокровенные имена, что могли наполнить силой её просьбы, её требования и внушить Всевышнему самовластному повелителю дел земных и небесных повременить с конечными выводами. Она не говорила “прости”, не говорила “прошу”. Она пробуждала в Богородице её собственные, вполне земные страдания по сыну. Он тоже был тогда рядом, и она молилась и ей отказали как ещё прежде отказали в милости прощения Христу перед молитвенной чашей. Отказали во имя условной логики, хоральных причитаний и песнопений, во имя кровавого символа веры, золота иконостасов. Немилосердно Всевышний забрал самого милосерднейшего из всех живущих и живших Человеков. Она верила в любовь Богородицы и справедливость её. Боялась только, что и в этот раз ОН останется глух к мольбе двух женщин, двух матерей, двух жён.

Сюзан стояла рядом и внешне оставалась спокойной - ей теперь нельзя было волноваться. Она переживала случившееся по-своему. Раз уж так всё вышло, то её больше устраивал вариант его полного ухода. Сюзан планировала перевезти тело на родину, в Америку, на правах жены и там схоронить. Любая генетическая экспертиза подтвердила бы отцовство и она, мать-одиночка, жестоко побитая горем и самураем, Клопиком, могла рассчитывать не только на сочувствие общества, но и значительную ежемесячную материальную компенсацию. Могила на родине, в Америке, ей нужна была ещё и для Беби. В тяжёлый для всех период ожиданий, Сюзан делала в голове долларовые прикидки и выстраивала героическую легенду о папочке ребёнка. Она видела, как наяву, что вот она ведёт по зелёной кладбищенской травке к заветному месту их Беби - он только-только начал ходить - и будет делать это год от года, пока дитя не вырастит и … сбежит от неё. “Я ему покажу как престарелую мать одну бросать на произвол судьбы”. Мысли прервались.

Медсестра приближалась к ним, не снимая с лица маску испуга. Натурально, вся троица решила, что свершилось уже самое непоправимое и страшное для всех. Виктор обнял за плечи жену и встал к ней лицом, чтобы при случае поддержать её и не дать упасть на пол. Сюзан тоже притихла.

- Идите, миссис, доктор вас зовёт. - Сказала сестра, обращаясь к Сюзан,

- Доктор? Да? Неужели нельзя было другое что-нибудь сделать?

- Делали, но он отказывался.

- А зачем вы его спрашивали? Зачем? Разве больных спрашивают какую терапию применять? Доктор сам не мог догадаться? Он же не медик. Как он может докторам советы давать? Я на вас в суд подам и денег слуплю, разорю, чтобы впредь неповадно было над людьми издеваться. Хамы. Ваше счастье, что мне нельзя волноваться.

Сюзан глянула на Майю. Та стояла отрешившись. Виктор держал её и нежно гладил по волосам.

Медсестра закрыла лицо ладонями, резко повернулась к троице спиной и побежала к доктору передавать отказ явиться на свидание с мужем и угрозу разорить госпиталь. Доктор изумился, как если бы это было первый раз за всю его послевоенную жизнь. Он растерянно глянул на больного. Больной глядел на доктора. В глазах царили страх и неверие.

Стараясь быть предельно вежливым, доктор сказал:

- К сожалению, ваша жена отказалась с вами встретиться и просит нас взять за вас всю полноту ответственности на себя. Вы не волнуйтесь: вы не почувствуете больше совсем боли.

- Врёте, врёте. Сюзан не могла от меня отказаться. Её слово твёрдое. Сюзан, Сюзан. Банзай! Восстаньте, братцы! “Банзай!”

- Минуточку, господин больной. Я сам с ней поговорю.

С этими словами доктор вышел в коридор, уговаривать жестокосердную Сюзан увидеться с беспокойным пациентом из палаты #6. Его волновало, что к больному вернулся голос.

В отделении лежали в кризисном состоянии ещё двое пациентов. Доктор был человек хороший и берёг покой почти покойников.

Доктор вышел в коридор, повернул направо, сделал один шаг в сторону скорбно-скандальной троицы как, вдруг, случилось новое чудо. Даже два!

Доктор услышал сигнал, исходивший из палаты #7 и означающий, что кризисный пациент ожил. Он растерялся на секунду, затем развернулся к троице спиной, проследовал дверь палаты #6 и … услышал новый сигнал из палаты #5. Он снова растерялся и снова развернулся, не решаясь в какую из двух палат следует войти вперёд. Формальная логика подсказывала пойти туда, откуда пришёл первый сигнал анти-SOS. Доктор подчинился логике, пошёл у неё на поводу и очень скоро его спина скрылась от взглядов ожидающих в палате #7.

Его манёвры хитрая Сюзан не оставила без внимания и комментария:

- Ага, сбежать от расплаты хочешь? Боишься глянуть вдове … вдовам (он на тебе тоже обещал жениться?) в глаза!? “Банзай!”

С победным криком Сюзан побежала ковать доллары пока горячо. Майя с Виктором поплелись следом, чтобы проститься с ещё тёплым телом.

Вовкин “Банзай!” поднял двух почти покойников из могилы. “Банзай!” Сюзан поднял Вовку.

В глубине своего замутнённого сознания каждый из них ощутил призыв жить и повиновался ему. Вахтёр и лифтёр ожили ещё и потому, что по дороге в царствие теней услышали Вовкин голос, его “Банзай!” и немало удивились как это он ещё может продолжать пить, кричать и безобразия безобразничать, когда у них нет сил даже жить? Ещё их кольнуло, что Русский крикнул “Банзай!” не переврав. Они возмутились; из мира теней вернулись и каждый для себя решил Русского нахала перебанзать. Не со стаканом, а тем, что под руку подвернётся и лучше, если потяжелей.

Первым ожил Вахтёр. Ему было не безразлично, что именно он научил русского этому важному слову и тот возомнил себе, Бог невесть что, и “бонзает”, где не попадя. Лифтёр не был щепетилен на столько. Ему просто захотелось Вовку убить, чтобы впредь самому неповадно было водку пить. Лифтер знал, что за убийство ему дадут пожизненное заключение с телевизором и трехразовым питанием, а женщины его уже лет пять как не интересовали. “Корыстные, мелкие люди”, мог бы подумать про них чудотворец-Владимир, если бы знал мотивы их оживания. Но он не знал.

Ему было не до японцев. Он услышал ответный боевой клич Сюзан и пошёл к ней на прорыв. Другой Владимир - Высоцкий - помогал ему, запевая про штрафные батальоны и как важно увидеть рассвет. Опрокидывая всё на своём пути, два Владимира мужественно прорывались к Сюзан.

Из палаты #7 тоже доносился шум борьбы. Доктор пытался отобрать скальпель у Вахтёра. Ему некому было помочь. Весь персонал бал занят схваткой с двумя Владимирами.

Когда Сюзан “добанзала” до палаты #5, дальнейшее её продвижение за прячущимся от расчёта доктором преградил какой-то “псих” с капельницей на перевес. Он выскочил на Сюзан неожиданно.

 

XIX

 

В пяти метрах впереди себя Виктор увидел психа, который замахнулся на Сюзан капельницей и без всяких сомнений готов был её убить. Обезумевшие глаза и перекошенное от злости лицо не оставляли место для других выводов. Виктор прислонил Майю к больничной стене и побежал спасать Сюзан и утихомиривать психа. Псих отпрянул на полшага и замахнулся капельницей посильнее. Осталось обрушить её на препятствие, которое как раз и стояло перед ним, да ещё какой-то тип бежит с явно недобрыми намерениями. Псих решил первым нанести превентивный удар и сделал как решил: нанёс; со всего маха по голове …Виктору. Проворная Сюзан, услышав галопирующий топот за спиной, резко присела, зная из ковбойских фильмов, что кони сидячих не топчут, а перескакивают. “Перескочив, через меня, наткнётся на дурака с капельницей. Его собьёт и сам повалится. Я по ним как по ковру пройду к доктору за расчётцем”, оценивала ситуацию Сюзан.

Она никогда не ошибалась. Капельница согнулась в штативе и разбилась в колбе о Витькину голову. Псих был повержен навзничь, ударившись не больно затылком о мягкий больничный пол. Израненная голова Виктора лежала у него между колен, а он не мог пошевелить ногами, так как Виктор смертельной хваткой бульдога обхватил и прижал ноги психа к полу. Идя на встречу большим деньгам и счастливому будущему в погоне за доктором и справедливым мщением за мужа, она наступила одной ногой Витьке на шею, а другой успела лягнуть лифтёра по … ну, в общем, сами понимаете куда.

“У-у, сволочи. С доктором за одно?”, беззлобно откомментировала она действия поверженных и поспешила вперёд за голубой надеждой.

Синица скорого счастья от Сюзан упорхнула, а вместо себя предложила поймать журавля и Сюзан его поймала в дверях Палаты #6. Она услышала и увидела, как Владимир, живой и буйный, прорывается к ней с боем.

- Сюзан, Сюзан, я здесь. Они убить меня хотят для отчётности. Спасай! Банзай их!

- Не дрейфь, сейчас я во всём разберусь и их разорю. Майя, хватай свой мешок и беги к нам на подмогу. Нашего мужа реанимировали, а теперь убить собираются. Банзай!

- Сюзан, тебе же нельзя волноваться. - Заботливо предостерёг её Владимир.

- Не переживай, милый, положительные эмоции идут только на пользу! Банзай!

Парировала Сюзан и кинулась в общую свалку. Следом за ней как орлица за орлёнком влетела Маечка и грохнулась на Владимира, прижала его к койке и осталась лежать на нём, прикрывая от врагов, которые сами не знали, как спастись от тигриных когтей Сюзан.

Мешок, он же Виктор, пришёл последним, с окровавленной головой, разбитым носом, гнутой шеей и порванными штанами - аккурат на заде. По нему пробежались Сюзан и Майя. Одна не щадила, другая щадила, но не очень. Толчок, как от подкидной доски по заду, прыжок и опорное приземление на лифтёра. Ну, сами знаете, куда она могла после Сюзан приземлиться. Лифтёр лишился не только надёжного пожизненного отдыха с цветным телевизором и трёхразовым питанием. Несчастный лифтёр приобрёл дополнительные дорогостоящие заботы о том месте, которое ему не слишком сильно было и нужно для целей, что приятнее, чем просто примитивные.

Победа была полная и Владимир, не пытаясь выбраться, из-под дамы благодарил своих бойцов:

- Да, Сюзан: Майя непобедима, ты - неисправима. Я горжусь вами! Банзушки!

- Ты тоже хорошо бонзал, совсем как живой.

Покрывая Вовку горячими поцелуями на глазах у “погасшего” мужа, умилялась Майя.

Но радоваться было рано. Ой как рано. В двери палаты #6 на прямых, негнущихся ногах вошёл доктор. В руках он держал окровавленный скальпель и взгляд имел дикий. Он испытал страшную борьбу с вахтёром палаты #7 и в пылу принципиального сражения за скальпель ранил его, перерезав вены на руке. Всё случилось столь неожиданно, что доктор опешил, хотел крикнуть - позвать на помощь, но не смог: голос отказал. Вахтёр истекал кровью, оказывая себе первую медицинскую помощь за всю счастливую вахтёрскую жизнь, а доктор отправился искать себе валидол и звонить по телефону спасения “911”. С орудием, возможно, убийства он не расставался: сам желал сдаться властям, уйти на покой, к трёхразовому питанию и цветному телевизору, на тюремный татами.

Первая реакция на потенциальную угрозу поножовщины пришла от Сюзан. Со словами “я всегда знала, что японцы жадные: зарежутся, но денег не дадут” она юркнула за спину Виктора и ждала момент, когда следует толкнуть его на нож. Майя угрозы не видела, а Вовка потерял всякий интерес к тому, что происходит в палате #6. Понять его, унетённого женской заботой, было легко, но некому. Все следили за скальпелем в докторских обагрённых самурайской кровью руках.

Сюзан не выдержала и повернувшись к своим, среди полной тишины шёпотом спросила:

- Майя, тебе мешок нужен? Можно я им попользуюсь?

- Бери, не жалко. - Отозвалась дама с “горностаем”.

Сюзан утвердительно кивнула и толкнула Виктора на доктора, под нож, а сама заголосила:

- Ах, доктор, что же вы наделали? Это дорого вам будет стоить?

- Как, опять? - вышел из спячки медик - Опять дорого стоить? Спасешь - плати, и убил - плати?

- Кого Вы спасли - ещё выяснит следствие, учтёт суд, а вот кого убили мы сами сейчас увидим. Виктор, ты, чёрт тебя побери, жив уже или пока нет?

- Жив, жив. Скальпель по пиджаку прошёл. Руку не задел. Всё хорошо, не волнуйся.

- Кому хорошо? Только тебе, врачам-убийцам и тем двум пропойцам, а остальным всем плохо. Скажи спасибо, что мне нельзя волноваться, а не то я сама бы вас всех тут вашими руками поубивала. Какие вы, русские, живучие. - Быстро поправилась. - Я тебя, Володя, не имела ввиду.

Постепенно в палате #6 установилось относительное спокойствие. “Разорённый” доктор пришёл в себя и попросил всех лишних убраться из палаты, имея ввиду, конечно же, троицу. Сюзан, изменив тон, поддав в голос слезу, обратилась к нему:

- Скажите, доктор, а родным и близким можно остаться?

- Только жене. - Машинально ответил врач, непонятно почему ощутивший к ней сочувствие.

- Маечка, слезь с моего мужа и пойди погулять в коридорчик. - Попросила Сюзан при всех.

- Дудки, он на мне вперёд обещал жениться. Значит мне можно остаться вместе с тобой.

- Ладно, оставайся. - Разрешила поспешно Сюзан.

- Подождите, что за ерунда? У него не может быть две жены? Он же не шейх, не паша?

- Три, - поправил доктора Виктор, - одна ещё в Москве ждёт.

- А разве у вас так можно? - недоверчиво протянул доктор.

- У нас теперь всё можно. Либерализация цен - девальвация ценностей. Пост-перестройка.

- Будда, спаси мою душу! Как далеко вы в России ушли. Нам в Японии вас не догнать вовеки!

- Почему только в России? Во всей Европе так. - Встряла в разговор Сюзан, - Шведский вариант семейного устройства. Признаётся законным в Штатах Калифорния и Арканзас.

Доктор перевёл недоверчивый взгляд на Виктора. Тот в ответ только пожал плечами. Он сам во всём запутался, а разбираться из-за жены уже боялся. Но доктор расценил это как знак стыдливого подтверждения распутного факта. Сюзан продолжила атаку:

- Одна жена днём, другая ночью. Или наоборот, или обе вместе. Один муж деньги зарабатывает, в магазин ходит, а также с детьми и по хозяйству, а полный сил и здоровья второй муж тратит всё внимание только на жён. Поди плохо, оказаться вам, доктор, на месте второго мужа? Первому тоже хорошо: его хвалят и любят - и дома, и на работе, и дети, и жёны. Он их защита и опора в деньгах.

- А жёны-то за что его, первого, любят? - Не мог понять резонов доктор.

- За то, что на них время и сил у него не остаётся. Спросите доктор вашу жену, к которому из двух мужей она бы вас приписала?

- Если следовать вашей логике, давайте попробуем выяснить. Почёт среди коллег есть? - Доктор обвёл глазами медперсонал и понял, что есть. Нахмурился. - Уважение - есть? Есть, - ответил сам себе и помрачнел, - за любой мелочью ко мне бежите. Вы меня хвалите? Хвалите, чтоб вам медуз не видать, чтоб вам крабов не варить. По магазинам я хожу? Хожу. В прачечную хожу? Хожу. В зоопарк, на рыбалку, в зал игровых автоматов с детьми хожу? Хожу. Ещё я очень устаю на работе. Так что же это такое получается - я счастливый первый муж?

- Выходит так, доктор? Вы замечательный человек, заботливый отец и самый первый муж.

- А кто же тогда второй? А-а, ах она стерва! Ну погоди, приду домой - я тебе ноги выпрямлю!

- Вот видите, доктор, а говорили отстали навечно. Нет, вы идёте в ногу с просвещённой Европой и прогрессивной Америкой. Вы, доктор, японский пионер. О вас иероглифы слагать будут.

Сюзан была, как всегда, убедительна и он ей обречённо поверил, желая только одного, чтобы обещанные иероглифы славы не попались на глаза его папе-самураю. “Он мне харакири за это сделает. Банзай не Банзай - не поможет. Он старой самурайской закваски. Закостенел в понятиях”, упавшим голосом, расслабленный телом, жаловался на папу великовозрастный японский пионер.

Сюзан обещала ему помочь, подумать, что можно сделать с папой самураем, но за это доктор должен был провести по-скорому опознание (-)баря и отпустить его в семью к счастливым жёнам.

Доктор согласился, а Сюзан чиркнула в знак благодарности в свою записную книжку номера его домашнего и рабочего телефонов. Не забыла узнать факс и адрес электронной почты.

 

XX

 

В белой палате #6 на белых простынях лежал совершенно голый (-)барь, краснел и сгорал от стыда. Молоденькая медсестра - та, что однажды уже спасла его, вовремя заметив, что сердце Владимира остановилось и застыл взгляд немигающих глаз - вела протокол за маленьким столиком и не обращала внимания на расположение своих ножек. Они у неё были прямые и совершенные как у Клавки Пастуховой, но сама их обладательница считала свои ноги - уродством, наказанием за мамины грехи с американскими профессорами. Володька, напротив, обращал на её ножки слишком много внимания. Ему казалось, что ножки не расходятся, а сходятся как два притока одной большой реки, и он то по одному, то по-другому из притоков путешествовал взглядом до места соединения: желаний, чувств и ног. “Вот он: недостающий третий X”, думал Вовка и старался отвлечься.

Отвлечься тоже было нелегко. Впереди, в свете сильной лампы из-за спины стояла Майя, справа - Сюзан, плотоядно улыбаясь и щёлкая зубами. Ситуация для Владимира предстала в классическом, былинном свете. Воин - то есть (-)барь - на перепутье.

Направо пойдёшь - коня потеряешь (ей нельзя тревожить Беби), налево пойдёшь - живому не быть (всё же он не справедлив!), а прямо пойдешь из под неё не выйдешь. В голове крутилась музыка Глинки из “Руслана и Людмилы”. Володьку это сердило, он ругался с композитором. “Ты давай, собирай ноты и дуй из моей головы, чтобы флейты твоей здесь не было”. “За что? Я же веду традиционную, исконно русскую линию?”, возражал Иван Глинка (не хоккеист). “Как ты ведёшь - все знают, а поляки - лучше всех. Из-за тебя они первыми в НАТО попросились. Ославил на весь мир. Мало? Меня ещё в придачу хочешь у поворотного камня поставить? Уходи не серди меня. Мне нельзя волноваться. … Сальери на тебя нет”. Оскорблённый и униженный Глинка ушёл, а поворотный камень остался: нельзя ему налево, нельзя ему на право, прямо - тоже рисковано.

“А что можно? Что ещё остаётся бедному (-)барю делать?”, думал Вовка и не находил единственного правильного решения.

На помощь пришёл доктор, проводивший опознание под протокол. Он распорядился накрыть тело белой простынёй: все, кто хотел его уже разглядели, а ему самому на живой труп смотреть было противно. По складу души он был патологоанатом.

Владимир, оказавшись под белой простынёй, попытался отвлечь себя и начал прислушиваться к речам и словам и понял, что в мире живых дела не ладно обстоят. Вопросы задавал доктор, старался, изо всех сил, быть формальным:

- Уважаемые господа и жёны, вы видели лицо UBR. Кто из вас может сказать об известных ему особенностях? Шрамах, травмах и прочее.

- В темноте как-то не приходилось разглядывать. - Ответила, смутившись, Сюзан.

- Я, конечно, лицом к лицу стояла, но смотрела вдаль, поверх плеча и головы. Затруднюсь ответить что-либо определённое. - Не смущаясь призналась Маечка.

- Значит, вы не подтверждаете наличие особенностей? Да или нет?

- Особенностей нет. - В одни голос ответили самопровозглашённые жёны.

- Есть, Сюзя, есть. Маечка, ты разве не помнишь у меня на лбу шрам. Очень заметный. - Подал голос в свою защиту Владимир из-под простыни.

- Ах, да-да-да. На лбу (-)баря имеется очень заметный шрам. - поняла подсказку Майя.

- Сюзаночка, а ты, дорогуша, не помнишь? Нос у меня кривой … слегка. Когда я тебя целовал, ты могла это почувствовать. Ты так мне его вжимала в себя, что он не выдержал.

- Ах, да-да-да. У человека под простынёй слегка скривлён …

- Вправо. - подсказал Володька.

- … слегка скривлён вправо нос. А это по наследству не передаётся? Это случилось после или до? - обратилась она к телу под простынёй.

- Сюзаночка, не беспокойся, это же приобретённое следствие, а не генетический факт.

- Что-ты, Володечка, я уже не волнуюсь.

- Да, тебе нельзя волноваться. Ты об этом не забывай. - С трогательной для всех заботой обращался второй шведский муж ко второй, американо-итальяно-японской псевдо-жене.

- Что ещё вы можете сказать о голове на теле, лежащем под простынёй?

- Язык у него длинный! - Громко и обрадовано сказала Сюзан.

- В каком смысле? - удивился Владимир.

- В прямом, милый, в прямом.

- Сюзаночка, я подумал, что в переносном. Мне ведь тоже нельзя волноваться. Помни об этом.

- Перейдём от головы к конечностям. - Предложил доктор. - Что вы можете сказать про руки?

- Сильные, руки сильные: сжал так, что дышать тяжело было.

- Сюзаночка, тебе же нравилось, - опешив, защищался Владимир.

- Володя, я не критикую, я тебя хвалю, - встрепенулась заботливая тигра.

- А вы, что скажете? - обратился доктор к Майе.

- Нежные, ласковые у него руки. От них тепло и любовь исходят.

- Да-а, всё это не приметы. Мёртвое тело по ним никак не опознать. - Протянул доктор и усилил формальный подход, - Итак, вы не подтверждаете, что вам известны какие-либо особенности рук?

- Подтверждаем: лапа у него волосатая есть! - Вспомнила Майя.

- Маечка, за что ты меня так? Всю жизнь свои трудом, своим горбом, своим больным сердцем, - раздался голос тела, - а ты про волосатую лапу толкуешь. Это несправедливо, Маечка!

- Володечка, не волнуйся. Я в прямом смысле. Ты так нежно меня щекотал, так было приятно.

- Что ещё вы можете вспомнить о его конечностях? - Настаивал доктор.

- Конец у него кривой! - Вспомнили обе “жены” в один голос.

- В каком смысле? - поинтересовался Вовка, - В прямом? Или переносном?

- В геометрическом! - Так же хором отозвались женщины.

Обладатель, сражённый стыдом откровения, умолк. Оспаривать не хватало аргументов, а подтвердить можно было только фактом. К фактам доктор и решил теперь перейти, предложив простынь убрать и проверить соответствие слов и реалий.

“Ну вот опять: нельзя ему налево, нельзя ему направо, рискованно вперёд, а можно … можно .. просто стоять на месте. Стоять. Вот решение вопроса. Меня же никто по трем сторонам не гонит… Эх, дурак, что же ты (я) наделал?”. Глинка сам не вернулся, но подослал друга на выручку, кулачного бойца, из числа могучей кучки: Бородина с его “Богатырской Симфонией”. “Доволен? Теперь будешь стоять, хитро улыбаться как Алёша Попович - налево; хмуриться как Илья Муромец на Соловушку - направо; и прикидывать за и против, как Никитич, прямо глядючи. Достоялся. Нет, только не это! … Пошла реакция. Отошла мачта. … Поехали …Стыд-то какой!”.

- Глядите, видите! - с трёх сторон, в унисон закричали три женщины, обращая общее внимание присутствующих при опознании на двадцать первый палец.

Их слова подтвердились. Спорить было некому и не с кем. “Против факта не попрёшь!”, думал Владимир и жалел, что умереть придётся от стыда, а не от сердца.

Но вдруг случилось неожиданное происшествие.

- Аноо!

Двое из присутствующих моментально признали этот вопль: явился Клопик, герой-донор. Он стоял в дверях и показывал, как и все женщины на геометрическое несовершенство. Клопик видел, что на кровати лежит труп: так стоят и смотрят только при опознании тела. Клопик был первым кто признал тело убедительно для доктора. Доктор сделал шаг к герою-донору и спросил:

- Молодой самурай, вы знаете это тело? Кому оно принадлежало?

- Аноо? Аноо??

- Клопик, дорогой, я тебе сейчас всё объясню. - Выбежала Сюзан вперёд.

- Жена покойного отойдите. Сейчас я разговариваю не с вашим мужем.

- Аноо? Аноо?? Аноо, аноо!!

Татцу слышал доктора, но понимал его с трудом. Доктор явно что-то путал, говоря, что Сюзан не его гёрл-френда, а жена покойного. “Когда же она успела жениться, если он помер раньше, чем они познакомиться могли?”, удивлялся малокровный Клопик.

- Сюзан, объясни мне пожалуйста, что происходит? - Жалобно попросил он.

- Я уже тут, Клопик. Сейчас я всё объясню. Мы опознаём покойного, вот он перед тобой, и …

- Сюзан, дай я хоть раз за себя объяснюсь. - Попросил Владимир, садясь на постели.

- Аноо!! - крикнул последний раз Клопик - и упал без чувств.

- Вот ты, Володечка и объяснил. Теперь гляди того справка пропадёт. В следующий раз можно я буду с Клопиком говорить? - Заискивала ласковая Сюзан. - Если выживет, конечно.

- Сюзи, сделай мне одолжение, не бери справку: что этот жестокосердный Татцу меня убил на почве ревности. Я как-то привык уже к его дурацкому “аноо”. - Попросил со всей душой Владимир.

- Ладно, я не могу тебе ни в чём отказывать. - Согласилась с потерей Сюзан.

- Да кто этот Клопик есть? Кто? - Поинтересовался наконец доктор.

- Мой первый муж. Мой любимый первый муж! - Гордо возвысила голос побитая Сюзан.

 

XXI

 

Как говорила Майя: “Nothing lasts forever” (всё когда-нибудь кончается). Кончились и страдания Виктора и Клопика. На правах двух самых первых любимых мужей, они часто мирно беседовали и однообразно спорили после стирки.

- Отдайте острова. Отдайте.

- Когда просят, говорят “пожалуйста”. “Уважае-масс”.

- Аноо. Отдайте, отдайте острова, пожалуйста, уважаемасс.

- Во - вам, а не острова. - Подсовывал Владимир в нос Клопику свой массивный кукиш.

- И вам, и вам.

- Что нам?

- Денег вам - во! - Взлетал к носу Виктора миниатюрный кукиш Клопика.

- Видал, просит и хамит. - Сокрушался о японской невоспитанности Виктор.

Разговор и все возможное продолжения были хорошо знакомы в этом доме и внимания на Виктора никто кроме Клопика не обращал. Владимир стоял, близко прижавшись к Мае, и шептался.

- Я могу назвать целый ряд причин, по которым вам не следует отдавать наши исконно Русские Курильские острова - Шикотан, Кунашир и другие, не помню, как их называют: сложные японские имена. Из всех причин важнейшими для нас являются две. Картечные. Обещаю - больше просить не будешь.

- Буду, буду, уважаемасс.

- Не будешь! Итак - две: Бананы и Кокосы.

- Аноо???

- Подожди, Майя. Разговор, кажется, принимает новый, неожиданный поворот. Интересно, как он свяжет острова с бананами и кокосами?

- Да ну его к чёрту. Всё равно ведь докажет. Пойдём, Володя, в твою ванную. Нам там и без кокосов и Курильских островов будет хорошо.

- И то сказать - твоя правда. Пойдём, Маечка. Вить, мы ушли. Воюй и не отдавай самураям ни пяди Земли Русской.

- Меня, подождите, - спешила за ними Сюзан.

- И меня возмите: ему необходим медицинский уход, - вливалась в общий поток страстей вслед за Сюзан молоденькая медсестра и бежала к группе.

- Аноо! Отдайте, отдайте острова. Я за них кровь проливал! - Просил и плакал Клопик.

- Сюзан, про какую он кровь говорит? Про ту, что ты продала на сторону? - Насторожился Владимир, но видя, что Сюзан не слышит вопроса, поправился: - А куда пролилась кровь Клопика?

- Аа, куда-то в Гвинею. - С готовностью и равнодушием в голосе отозвалась Сюзан. - Для нужд “Красного Креста” под финансовые гарантии “Полумесяца”. В именной канистре, чтобы деньги не уплыли и легче было найти по кровавому следу.

Объяснение было исчерпывающее для тех, кто знал Сюзан не понаслышке.

- Ты, Клопик, у гвинейцев проси Острова в Океане. Перспектив получить больше.

- Причём тут Гвинея? Я не знаю даже, где она находится! - Отозвался обиженно Татцу-Клопик.

- Вот это ты зря. - Попенял ему Владимир. - Ты их не знаешь, а они тебя долго помнить будут.

Неожиданно до Владимира дошло, что Клопик отреагировал на слова, которые относились к Виктору и произнесены были по-русски. Он уставился на Сюзан и та почувствовала, что опять пришла пора объясняться:

- С английским у него проблемы, а мне нельзя Беби тревожить. Вот я ему и “устроила” русскую подружку. Это очень перспективный язык. - Назидательно и с особой серьёзностью внушала Сюзан. - Его с этим языком в Россию отправят: в Сибирь, на Урал или даже на Камчатку.

- Готовишь его исчезновение? И когда начинаются его практические занятия русским языком?

- Мы с ней - с подружкой - договорились на 13 июня. На следующий день после Дня России.

- Это чтобы твоя справка не пропала и Клопика никто отыскать не сумел и на родину в Японию Татцу не вернулся? Будда милосердный, помоги ему там!

- Обо мне бы кто так подумал! - Упрекнула Сюзан. - Всё одна, всё сама, всё для других, а они только бьют меня и дерутся. От тебя одного ласку только и видела.

- За это, Сюзаночка, тебя все любят, а я так просто больше всех. - Успокаивал её Владимир.

Необходимо было сменить тему разговора:

- Сюзаночка, давно хотел тебя спросить: как ты стаканы из японского плена вызволила?

- Проще простого. Я, как от тебя услышала про стаканы и полицию, сразу поняла: бизнес удача. Пошла в участок. Нашла главного, загнала его в угол - в прямом смысле, а потом и в денежном. Предъявила им обвинение сразу по целому ряду статей уголовного японского кодекса: нарушение частных прав личности; нарушение трудового законодательства; ущемление детских прав - это я для Wild Kids - и эксплуатация биологических ресурсов; добавила к этому kidnapping и попытку убийства; давление на свидетелей и ущемление коммерческих прав рекламодателей, и ещё …

- Сюзаночка, это всё из-за трёх стаканов?

- Ты же знаешь, что я тебя в обиду не дам. Да из-за них! Для меня это имело принципиальное значение. - С особым проникновенным чувством отрапортовала Сюзан.

- Светик, откройся только мне: а для себя … то есть … для нашего Беби, ты тоже что-нибудь успела с них получить? Я почему спрашиваю, ты сказала, что мои стаканы - это “бизнес-удача”.

- Совсем немного. Я позволила им избежать судебные издержки: взяла отступные. Предлагали взятку, но я отказалась. У меня принцип - только честные деньги. Голодать буду, а не возьму.

- А как же тогда получилось… ? - Недоумевал Владимир.

- Они просили меня принять деньги, как если бы за дачу ценной информации, но я отказалась и взяла один меблированный конспиративный особняк японской тайной полиции в Калифорнии. Старая постройка, ещё довоенная. Пришлось взять деньги на ремонт и новую мебель. Всучили, а я им подписала отступную и получила обратно твои три стакана.

- Что же теперь в Америку уедешь? Мужа искать? - опечалился Вовка.

- Нет, денег подкопить необходимо. Повременю. Я дом в аренду сдала. Через два года ещё один особняк во Флориде отстрою, тогда и за мужа примусь.

Владимир неожиданно забеспокоился:

- Сюзаночка, а ты уже знаешь кто у тебя будет: мальчик или девочка?

- Нет, ещё слишком рано. Пока подтвердился только факт. Но я думаю - это будет мальчик.

- Сюзан, пообещай мне как любящему отцу ребёнка, что ты не пришлёшь его ко мне в Россию и сама не приезжай: лучше я к вам. Страна у нас богатая, но не настолько. Нам и Толика Чубайса было сложно удовлетворить, а тебя…

- А меня ты всегда удовлетворяешь. Больше от вашей страны мне ничего другого и не надо. Я бедная, избиваемая самураями женщина, мне ласка нужна. Я же не жадная, не упрямая как Татцу - “отдайте острова, я за них кровь в Гвинею проливал”. Я нежная. Я вас не разорю.

- Сюзаночка не плачь, я сказал, не подумав о тебе. Я беспокоился за всю Страну.

- Долго вы будете сепаратизмом увлекаться. - раздался из ванной комнаты нетерпеливый голос Маечки. Ей вторила медсестра: - Как не стыдно, Сюзан: тебе нельзя, так и другим не надо?

В “музыкальной шкатулке” победно звучало: “Вставай, Страна Огромная”.

“Вставай!”, - приказывал окрыленный Владимир: “Люди ждут!”.

 

 

 

 

Сергей ℓ (Moskoviet)