В плацкартном вагоне «Курган-Свердловск» было жарко и душно. Молодой из «ранних» - попутчик - открыл окно, около которого сидела старушка. Я обратила внимание на то, что одета она была более чем скромно, в руках держала узелок. Ветер всасывался в раскрытый проём и игриво шевелил ситцевые подвязки, коими был затянут крест-накрест платок. По всему вагону гулял сквозняк, так как не только в нашем на четырёх человек отсеке изнывали от духоты. Боясь, что бабушка может не переносить сквозняков, я ей предложила своё место, подальше. Она согласно кивнула и пересела.

Подошёл час обеда. Пассажиры засуетились, достав из саквояжей снедь. И только старушка ничего не достала, а безучастно сидела. Её потухшие глаза в сеточках морщинок вокруг, глядели в пол. Она, казалось, не замечала жующих ртов, аромата свежих огурцов и каких-то там копчёностей. Я предложила ей свою скромную трапезу - подала бутерброд с колбасой, стакан горячего чая. Пассажирка словно очнулась от невесёлых дум, сухой, морщинистой рукой приняла еду, поблагодарила.

- Бабушка, куда в таком преклонном возрасте путь держите?

- До внуков, дочкА, до их, которы живут в большом городе.

- Встречать будут на вокзале?

- А хто их знат. Можа придуть, а можа и нет.

- Так вы им сообщили, что едете?

- Не знаю, наверное, дочь позвонила им, сказала…

Наступила длинная пауза. Попутчики нашего отделения плацкарта как-то притихли, перестали переговариваться, только изредка брякали стаканы на столике, в такт подпевая вагонным колёсам. А наша попутчица, как будто самой себе, глухо стала рассказывать.

- У меня сын и дочь, уже пензионеры. Родились перед войной. Родя–от мой, с первых дней на фронт призванный. В сорок первом забрали, так и с концами. Только одно письмо от его и получила, когда в запасном полку в Чебаркуле находился. Как выживала я, один Бог ведат. С утра до поздней ночи в поле робила, детишки с моим родителям находились. Домой приду после пашни, руки и ноги едва отмою, сил даже шевелиться никаких нет, а оне ревут: «Мам, хлебца бы кусочек». А где я его возьму-от? На колхозном складе получали по кило жмыха, просяной муки и конопляного масла бутылку . На кажный месяц. Хлеб–от, по карточкам - в местном магазине, а то прям с машины давали в руки. Много ли его?! Осенью, в сорок втором, робила на зернотоке, зерно веяли с бабами. По горсти его в карман сыпанули перед окончанием работы. Бригадир приметил, заставил вытряхнуть обратно. Вытряхнули - и под суд попали. Нас троих тыда судили за кражу государственного хлеба. Много не дали, но отправили на лесозаготовки. Куды своих детей-от?!!! Знамо дело, родителям опять на поруки.

Загнали в Североуральск, в тайгу. Землянки там были вырыты, конвой денно и нощно округ нас. Сучки рубили мы, руки обморозила там, до сих пор даже в жару стынут. Заработала болезнь женску, на лесоповале энтом треклятом…

Она отхлебнула глоток, ставшего уже тёплым, чая, надолго замолчала.

Я представила, что прожитая жизнь прокручивается в её памяти, как лента старой кинохроники. И не было в ней ни одного кадра светлого и радостного. Ни одной цветной картинки – заставки. Всё – чёрно-белое...

Бабушка снова встрепенулась:

- А опосля ужо войны получила гумагу из военкомата, что без вести пропавший мой Родя на Калининском фронте. Сгинул, не знамо как, словно и не жили мы с им, словно и детишков у нас не было… Пособий никаких по потере кормильца государство так и не дало, ведь мой муж вроде, как не знамо где. Мож, к немчуре подался… Так пояснили в совете. А я боле и не стала ходить никуда. Нет - так нет. Пошла овечек пасти, так до пензии и дожила. Схоронила родителев своих. Дети закончили восьмилетки, ушли в город учиться. Корова помогла в те пятидесятые годы. Если б не она…

Бабушка горько вздохнула:

- Творог и сметану от неё, кормилицы, получала, масло сбивала маленько, тож своё. Детишки разлетелись после окончания учёбы по направлению в разные края. Обженились, внуков вот мне нарожали. К пенсионному сроку – от, вертались до дома. Купили квартиры в области, живут неплохо щас. Всё есть. ДочкА приехала ко мне в деревню, посмотрела, что избушка совсем завалилась моя, уговорила к ней перебраться. Только прожила я там с год, да зятю не нужна стала. Нервничал, по неделям со мной и с дочкОй не разговаривал. Я вижу, что тяжело им, убоялась - как бы семью не порушить… Попросилась, якобы в гости к сыну. Он приехал за мной сразу, забрал в свою квартиру городску. Но и там я не долго пожила. Чую: недовольна сноха-от, моя. Выговариват сыну, мол, от мамы пахнет старческим духом, мол, неаккуратна она в ванной комнате. А кой будешь тут аккуратным, коль ноги совсем ужо не ходють. Где половичку собрала, где плеснула не туды…

- А внуки то примут вас, бабушка? Или так же?

- Дык я детей своих просила, шоб в старческий дом меня отдали. Не согласились: мол, шо соседи скажут. А шо они могут сказать, коль я только на балкон и выходила, из подъезда ихнего - ни-ни. Да и куды мне на пятый этаж да с пятого… Позвонила Варьке, внучке своей: мол, возьмёшь старуху на постой? На ноги их, внуков–от своих, я подымать помогала. Дети работали, а мне Варюньку да Бориску подкидывали, пока маленьки были, в деревню. А шо?! Им у меня так хорошо!

Она вдруг оживилась, глаза её приобрели влажный блеск:

- Варька и на дойку со мной ходила, и огород полоть её научила. А Борька- так тот с озера воду всё таскал в бачок! Мы ж озёрной водой и чай заправляли, и похлёбку варганили… Хороши внуки у меня, - произнесла она с гордостью и быстро на нас глянула - верим ли - нет, её словам!?

Соседка по плацкарту аккуратно завернула кусочек бутерброда, который так и не одолела, положила в узелочек, снова вздохнула:

- Ну, нежели не к месту окажусь, дык только путь один – на погост…

В купе долго еще стояла звенящая тишина, мы даже не замечали стука вагонных колёс, так потряс её рассказ….

В четыре часа утра бабушка задолго до станции собрала свои немудрёные пожитки. С тревогой глядела в окошко. Состав медленно втянул своё тело на перрон. Мы прилипли носами к стеклу. Увидели, как молодая женщина с мужчиной радостно подхватили старушку с площадки вагона и бережно поставили на асфальт. Как они её обнимали, осторожно вели сквозь гущу народа к выходу в город.

Я не знаю, то ли от того, что запотело от раннего утреннего воздуха окно, то ли от моих слёз, стекло в купе оставалось ещё долго мокрым…