Нетипичное детство
ПАПА
А я любил в детстве молочную пенку,
и даже комочки любил в каше манной.
А еще я любил колупать в коридоре стенку,
но больше всего любил лежать на кровати с мамой.
Моё детство не было босоногим —
зимой я носил ботиночки, летом — сандали.
Я читал много книжек. И снились мне носороги.
Часто болел ангиной, и вид воспалённых миндалин
напоминал по форме карту страны Нидерланды.
Их осматривал папин знакомый ото... ларинголог.
Он сказал: "Будем резать!". И мне удалили гланды.
Неделю я находился дома — и с книжных полок
смёл всё подряд — даже папин учебник латыни.
Очень любил болеть: вот лежишь, а тебя все жалеют,
пьёшь чай с малиной, ешь хурму и сладкие дыни,
и сам папа поёт тебе колыбельную — про Лорелею:
он не знал детских песен — всё Шиллер, да Гёте —
он даже с мамой ругался порой по-немецки.
А однажды ушёл "насовсем" к незнакомой тёте...
Впрочем, скоро вернулся. Я встретил его недетским
взглядом. Видимо, так глядят исподлобья
те, в чью жизнь вдруг врывается лишний опыт...
Ты прости меня, папа!.. Годы спустя, у надгробья
твоего я рыдал без стесненья... Лишь тихий ропот
степного кустарника, шелест дремучих трав
повторяли за мною: "Папа, прости... я неправ..."
ЭСКИМО
О чём-нибудь светлом... Радостном... О
чём-то таком, чтобы душа, наконец, воспарила...
Как хорошо было в детстве: мороженое "Эскимо"
было синонимом счастья — облокотясь на перила
мраморной лестницы возле Центрального парка,
я дрожащей рукой разворачиваю обёртку...
Мне исполнилось семь. На дворе сентябрь, но жарко.
"Эскимо" — награда за полученную четвёрку.
Жизнь прекрасна — с ее загадками, тайнами...
Наконец-то мечта моя превращается в быль!
Но "Эскимо" от жары вмиг растяло — и,
вдруг сорвавшись с палочки, падает в пыль...
Был я в детстве очень неловким, невёртким,
так получилось — и некого в том винить.
Я готовился жить, разворачивая обёртки —
чтобы в конце всё содержимое в пыль уронить...
СТЫД
Свершая свальный грех с кустом малины,
штакетник покосился. Словно вор,
прокрался в память эпизод невинный,
что воскресил забытых снов набор,
напоминающий порой сигналы бедствий —
их подавал в пространство наш «фрегат»:
мне таковым наш двор казался в детстве —
под радужными флагами регат
плывущий в даль морей под парусами
белья развешенного — как на взморье Рижском…
…Решили вдруг расстаться мы с трусами –
трехлетний я — с соседскою Маришкой.
То был единственный на нас предмет одежды,
но сняв его, мы испытали вдруг
нечаянный, неведомый нам прежде
тот апокалиптический испуг,
который, верно, ощутила Ева,
дав надкусить Адаму спелый плод
с запретного, но сладостного древа…
И вот стою пред ней, как антипод —
среди кустов малины, обнаженный,
и так мне мил и сладостен мой стыд —
открытием внезапным пораженный,
я вдруг заплакал — горестно, навзрыд…
О чём рыдал тогда смешной мальчишка?
Но эта боль навек проникла вглубь —
тот старый двор, — и голая Маришка,
и влажный поцелуй солёных губ…
