СЛОВО О ПУШКИНЕ

 

(Цитаты и комментарии)

 

 

IV.

 

“В чем же состоит самобытность каждого народа? В особенном, одному ему при-наждежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в религии (как будто образ мыслей и всё другое формирует не религия. – Б.Е.), языке и более всего в обычаях (и корни обычев в религии; это убедительно доказывает Лихачев. – Б.Е.) Все эти обстоятельства чрезвычайно важны, тесно соединены между собою и условливают друг друга, и все проистекают из одного общего источника – климата и местности. (Далеко не все: религия, например, не происходит, но два этих фактора, конечно, тоже вносят свой вклад в создание национального характера, “национальной идеи”, как говорил Ильин. – Б.Е.).

 

“Все эти обычаи укрепляются давностию, освящаются временем и переходят из рода в род, от поколения к поколению, как наследие потомков от предков. Они составляют физио-номию народа, и без них народ есть образ без лица, мечта, небывалая и несбыточная”.

 

“На востоке Европы, на рубеже двух частей мира, провидение поселило народ, резко отличающийся от своих западных соседей. Его колыбелью был светлый юг; меч азиятца-русса дал ему имя; издыхающая Византия завещала ему благодатное слово спасения; оковы татарина связали крепкими узами его разъединенные части (вот уж чего не было при монголо-татарах! – Б.Е.), рука ханов спаяла их его же кровию; Иоанн III научил его бояться, любить и слушаться своего царя, заставил его смотреть на царя как на провидение, как на верховную судьбу, карающую и милующую по единой воле и признающую над собой единую Божию волю” (Как будто на Владимира Солнышко точно так же не смотрел русский народ – Б.Е.).

 

“Крепко стал он за церковь Божию, за веру праотцев, непоколебимо был верен батюшке царю православному; его любимая поговорка была: мы все божии да царёвы; Бог и царь, воля божия и воля царева слились в его понятии воедино. Свято хранил он простые и грубые нравы прадедов. (Разве грубые нравы – брать в поход вместе с оружием гусли? или провожать гостей-купцов через опасные, разбойничьи места? – Б.Е.) и от чистого сердца почитал ино-земные обычаи дьявольским навождением. (Ну да, дьявольским. А разве язычество, ис-каженные истины – не от князя тьмы? Вот это почему-то и сейчас очень трудно усваивается русским народом. – Б.Е.).

 

(Приведенные выше цитаты грешат по части православных истин, но еще не настолько, чтобы автора можно было отнести к заядлым нигилистам. И не случайно осенью 1836 года Пушкин поручил Нащёкину и Щепкину начать переговоры с Белинским по поводу перехода молодого критика в журнал “Современник”. Думаю, гений наш не мог не видеть атеистических вывихов “современного Аристарха”, но видел и другое – бьющий фонтаном талант его. Пуш-кин, по свидетельству Анненкова, говорил о Белинском: “Этот чудак почему-то очень меня любит. У него есть чему поучиться и тем, кто его ругает”. Пушкин есть Пушкин – он проницал людей насквозь. И, видимо, принятием Белинского в “Современник” как-то хотел подправить “неистового Виссариона”. Но Господь уберег нашего гения от сомнительного шага.– Б.Е.).

 

(А “неистовый Виссарион” уже не шел, а катился к революционному насилию. Даже в “Литературных мечтаниях”, кроме перечисленный положительных качеств народа, правда, уже приправленных изрядной долей иронии, критик ничего больше не видел. – Б.Е.). “...Но этим и ограничивалась вся поэзия его жизни: ибо ум его был погружен в тихую дремоту (что же, когда народ вместе с князем Димитрием Донским изгонял из Руси татар, делал он это в дремотном состоянии? – Б.Е.) и никогда не выступал из своих заветных рубежей (насколько Белинский тут не прав, доказывает статья Ильина “Русская идея”. – Б.Е.); ибо он не преклонял колен перед женщиною, и его гордая и дикая сила требовала от ней рабской покорности, а не сладкой взаимности (даже в поступке Стеньки Разина в отношении персидской княжны – преклонение колен. – Б.Е.); ибо быт его был однообразен, ибо только буйные игры и удалая охота оцветляли этот быт (неужели бедному критику ни разу не довелось видеть, как проходили в его век деревенские праздники? – Чайковский в “Евгении Онегине” лишь частичку таких празднеств показал. – Б.Е.); ибо только одна война возбуждала всю мощь его холодной, железной души, ибо только на кровавом раздолье битв она бушевала и веселилась на всей своей воле (что-то тут от “Тараса Бульбы”, но ведь казаки не весь русский народ. А главной русской чертой, по Ильину всегда была “предметная созерцательность”, то есть религиозная углублённость в душу свою. – Б.Е.).

 

“Да – много было сделано великого, полезного и славного! Петр был совершенно прав: ему некогда было ждать. Он знал, что ему не два века жить, и потому спешил жить, а жить для него значило творить. Но народ смотрел иначе (как будто Меншиков, Демидовы не народ. – Б.Е.). Долго он спал (сонливость, по Белинскому, прямо-таки первое качество русской натуры! – Б.Е.), и вдруг могучая рука прервала ... его богатырский сон: с трудом раскрыл он свои отяжелевшие вежды (не народ, а Вий какой-то! – Б.Е.) и с удивлением увидел, что к нему ворвались чужеземные обычаи, как незваные гости, не снявши сапог, не помолясь свя-тым иконам, не поклонившись хозяину (что человеку не мило, то он не переймет даже под бичом; но истинного тут то, что западное общество уже в петровскую эпоху было охвачено не духовностью, а идеями материальной благополучности и более того – идеями рево-люционности, насильственного преобразования жизни. – Б.Е.).

 

(А далее у Белинского еще фантастичнее получается. – Б.Е.). “Какое ж следствие вышло из всего этого? Масса народа упорно осталась тем, что и была; но общество (высшее общество и слои, обслуживающие его. – Б.Е.) пошло по пути, на который ринула его мощная рука гения (Русь много заимствовала у Запада, но это вовсе не значит, что она потеряла свои национальные черты; не значит, что Петр I или тот же Меншиков перестали быть русскими, хотя что-то переняли и у иноземцев. – Б.Е.). Что ж это за общество? Я не хочу вам много говорить об нем: прочтите “Недоросля”, “Горе от ума”, “Евгения Онегина”...”

 

(Начинает проясняться, для чего Белинскому нужно было подальше отойти от Бога и поделить русскую нацию на “общество” и просто “народ”. С христианской точки зрения на-селение страны можно делить только на верующих и неверующих; другие деления не имеют смысла. А с точки зрения атеистической, материалистической – нация делится на тех, кто остальных грабит, и тех, кто себя грабить позволяет. То есть Белинский потихохоньку пере-бирался в стан нигилистов-революционеров, духовным отцом которых на Руси стал Евгений Онегин. Чем больше писал “этот чудак”, тем “чудаковатость” его все отчетливее превращалась в революционность, и вполне справедливо Плеханов назвал Белинского “предшественником русского марксизма”. – Б.Е.). “Итак, народ, или лучше сказать, масса народа (у Маркса: “масса массовая”. – Б.Е.), и общество пошли у нас врозь (врозь они пошли и во всех других странах, таков закон общественного развития. – Б.Е.). Первый остался при своей прежней, грубой и полудикой жизни и при своих заунывных песнях (это ж надо такой эпитет к наши песням приклеить! – Б.Е.), в коих изливалась его душа и в горе и в радости (посмотрел бы наш фантазер, какие радостные действа сотворял русский народ в праздники, а это полудикостью и подавленностью никак назвать было невозможно. – Б.Е.); второе же, видимо, изменялось, если не улучшалось, забыло всё русское, забыло даже говорить русский язык, забыло поэтические предания и вымыслы своей родины, эти прекрасные песни, полные глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого (так ведь они же заунывные? Впрочем, Пушкин собственноручно записывал сказки, былины, песни и поговорки, бывая в деревнях; делали это Даль и Данилов. – Б.Е.), и создало себе литературу, которая была верным его зеркалом. (Догадываемся: и “массе народа” нужна такая литература, которая бы отражала ее жизнь, тоже наподобие зеркала. А такой литературы, народной, пока нет и нет на Руси. И скорее из-за этого весь сыр-бор в “Литературных мечтаниях”. – Б.Е.).

 

“Если верить возгласам наших литературных учителей, то в духовном красноречии (тут опять же об “основе основ” русской кульутуры. – Б.Е.) мы едва ли не превосходим всех европейских народов. Не берусь решать этого вопроса, ибо говорю о нем мимоходом, между прочим, как о деле, не прямо относящемся к предмету моего обзора...” (Да ведь прямее-то и некуда; чуть ниже мы увидим это. – Б.Е.).

 

“Не стану также распространяться о Кантемире; скажу только, что я очень сомневаюсь в его поэтическом призвании. Мне кажется, что его прославленные сатиры были скорее плодом ума и холодной наблюдательности, чем живого и горячего чувства... Он был иностранец, следовательно, не мог сочувствовать народу (то есть “массе народа”, а не “обществу”. – Б.Е.) и разделить его надежд и опасений; ему было спола-горя смеяться. Что он был не поэт, этому доказательством служит то, что он забыт. Старинный слог! Пустое!.. (Вот этим-то и страшен революционизм. Ему всё надо ниспровергнуть. Казалось бы, чего тут не сообразить, что после семи веков безличностной, православно-летописной литературы Пушкину ну никоим образом не родиться, как у других народов – Данте, Шекспиру или Гёте. Река ведь из родников и ручейков складывается. Следовательно, и реке – Пушкину должны предшествовать родники и ручейки Кантемиры-Тредиаковские-Ломоносовы. Но револю-ционерам всё не так, всё не то. Им потом и Пушкин совсем не “тем” покажется – дворянско-самодержавным, а дворянско-самодержавное поскорее надо сбрасывать “с корабля современности”. Так сбрасывает Белинский Кантемира. – Б.Е.).

 

(Посмотрим, что написано в одной из современных энциклопедий о “забытом” поэте. – Б.Е.). “Кантемир Антиох Дмитриевич (1708-1744) (прожил меньше пушкинского. – Б.Е.) – князь, русский поэт, дипломат. Про-ветитель-рационалист, один из основоположников русского классицизма в жанре стихотворной сатиры. Отец его Дмитрий Константинович, – молдавский господарь, позднее светлейший российский князь, сподвижник и советник Петра I, писатель...” (Значит, потомками не забыт. Посмотрим теперь то, чему он стал основоположником. – Б.Е.).

 

Макогоненко. Вступительная статья к сборнику “Русская поэзия XVIII века” из серии “Всемирная литература”, 1972 г.

 

“Европеизация, бурно осуществлявшаяся Петром, подготавливала условия для суще-ствования России как мировой державы. (Вспомним Пушкина:

“О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы? – Б.Е.). Возникала острая необходимость создания национальной литературы, которая была бы способной выражать национальную жизнь России в ее новом качестве. Чувствуя себя наследниками всего мира, русские люди этого века с особой остротой понимали, что должно наследовать не только национальную традицию, но и художественный опыт человечества. Новая дитература поэтому стала развиваться в рамках направления классицизма, опираясь на достижения французской и немецкой ветвей. (Вот почему Пушкин написал, что “словесность наша явилась вдруг в XVIII столетии”. Он имел в виду возник-новение классицизма”. – Б.Е.). При этом использование эстетических открытий литератур других народов оказывалось моментом сложного процесса выработки национально обус-ловленной художественной системы, сложения эстетического кодекса русского классицизма.”

 

(У русского классицизма пять особенности. – Б.Е.): 1. “...сформировался классицизм как направление, способствовавшее созданию большого общегосударственного национального искусства. В условиях строжайшей государственной дисциплины, жесточайшей регла-ментации всех форм политической и общественной жизни, борьбы со всяким “своеволием” классицизм выдвинул культ гражданских добродетелей, требуя от человека отказа от всех личных чувств и желаний во имя высших государственных интересов”.

2. “...эстетический кодекс классицизма выдвигал требование обязательного подражания античным образцам. Подражание обуславливало и важнейшие черты стиля создаваемых произведений. Принцип подражания помогал новому искусству использовать образы и сю-жеты, мифологию, готовые поэтические решения тех или иных конфликтов и даже отдельные поэтические описания и картины. Античное искусство из далеких эпох приходило в совре-менность, отдавая художественную энергию искусству нового времени”.

3. “Русский классицизм был явлением глубоко прогрессивным. Он сформировал в жанре трагедии представление о героическом характере, высоко поднял поэтическую культуру, показал способность поэзии к аналитическому раскрытию душевного мира человека. Уси-лиями Тридиаковского и Ломоносова (осуществил) реформу русского стихосложения. Отказавшись от чуждого духу и строю русского языка силлабического (основанного на церковном речитативе, то есть соизмеримости строк по количеству слогов. – Б.Е.) стихосло-жения, заимствованного из польской поэзии (в XVII веке. – Б.Е.), они ввели силлабо-тоническое (основанное на чередовании ударных и безударных слогов), открывая тем самым возможность использования интонационного богатства русского языка, который отличает многоакцентность и свобода ударений в слове”.

4. “Успешное развитие литературного языка во многом зависит от состояния этого языка. Несколько столетий в России литературным языком был церковнославянский. На основе глубокого изучения живой разговорной речи Ломоносов создает первое научное описание русского языка, устанавливает систему его грамматических норм. Более того – он осуществляет реформу и определяет пути сложения нового литературного языка: он уза-конивает использование живого русского языка, открыв в просторечии источник его по-стоянного обновления; но русский язык должен быть обогащен и всем лучшим, что дал церковнославянский язык за свою многовековую историю”.

5. Но “в самом эстетическом кодексе этого направления таилось глубокое и роковое противоречие. Как всякое искусство, классицизм был призван отражать жизнь. Но его эсте-тический кодекс ставил между писателем и окружающей его действительностью преграду в виде правил. Правила заставляли строго отбирать материал, и многое лишалось права на свое воплощение. Реальная практика людей разных сословий, жизнь общества с его дей-ствительными противоречиями, судьба конкретного русского человека – его жизнь, его права и место в обществе, его быт, его идеалы, поиски счастья, его бедствия и страдания – всё это оказывалось за бортом поэзии классицизма...” (Видите, тут еще и не от желания и таланта писателя зависело более полное отражение жизни, а от классицизма, его строгих законов, чего Белинский не учитывал. Не думаю, что от незнания. – Б.Е.).

 

(Итак, великие достижения принес с собой на русскую землю классицизм, и, в отличие от Белинского, прав был Пушкин, ни в одной из многочисленных статей своих не унизивший праотцов нового направления в искусстве. Ведь они торили первые шаги в неизведанное. А шаги эти особенно трудны. Мы начали свой короткий обзор с Кантемира. “Неистовый Виссарион” написал, что ему было “спола-горя смеяться” над русским народом. Но правды в этом не было ни на грошь. – Б.Е.). “Свои сатиры Кантемир начал писать в накаленной атмосфере политической борьбы с реакционерами за дело умершего Петра. Объектами его обличений стали противники петровских реформ, петровской политики европеизации России: “дворяне злонравные”, некоторые церковники (не воспринявшие реформ и незаслуженно назвавшие Петра Антихристом. – Б.Е.), защитники старины и обскурантизма, ненавистники просвещения, “хулящие учение”... Новое в своих стихах поэт видел в том, что ему удалось выразить “голой правды силу”... Для Кантемира порочно то, что мешает просвещению оте-чества в эпоху господства невежественных преемников Петра. (И именно по этой причине он избирает своим оружием сатиру, а не потому, что имел пристрастие осмеивать чужаков-русских. – Б.Е.)... Кантемир первым поставил на общественное обсуждение вопрос о месте крепостного крестьянина в феодальной России... Кантемир – дворянин... Он не ставил вопроса о ликвидации крепостного права, но считал важным в тех условиях определить общественное положение и дворянина и крестьянина... (Удивительно, но Кантемир видел равенство людей всех сословий по-христиански: все произошли от Адама:

 

Адам дворян не родил, но одно с двух чадо

Его сад копал, другой пас блеющее стадо. –

 

И еще, пожалуй, добавить надо, справедливости ради: сатира – детище Кантемира, видоизменяясь, совершенствуясь и углубляясь, дожила до наших дней. И редко кто из наших классиков не в внес в развитие этого жанра своей лепты. – Б.Е.).

 

Пушкин. “План истории русской литературы”.

 

“Отчего первые стихотворения были сатиры?

Их успех и т.д.

Отчего сатира существовала еще при Екатерине, а нынче совсем уже не существует (а у самого Пушкина, скажем, в оде “Вольность”, в эпиграммах? – Б.Е.).

Кантемир...

Поколение, преобразованное, презрело безграмотную изустную народную словесность, и князь Кантемир, один из воспитанников Петра, в путеводители себе избрал Буало...” (Нет и тайного умысла перечеркнуть Кантемира. – Б.Е.).

 

(Однако вновь вернемся к Белинскому. К его оценке первопроходцев российского классизица. – Б.Е.) “Тредиаковский не имел ни ума, ни чувства, ни таланта. Этот человек был рожден для плуга или для топора; но судьба, как бы в насмешку, нарядила его во фрак: удивительно ли, что он был так смешон и уродлив?” (Но смешон ли и уродлив ли? – Б.Е.).

 

Макогоненко. Вступительная статья к сборнику “Русская поэзия XVIII века”.

 

“В 1735 году молодой поэт Василий Тредиаковский, остро осознававший потребность времени, выдвинувшего задачу создания национально-самобытной литературы, осуще-ствляет реформу стихосложения. Предложенная им силлабо-тоническая система открывала широкие возможности развития поэзии как поэзии русской. Важность и мудрость реформы подтвердила история – до сегодняшнего дня эта система находится на вооружении наших поэтов...” (Суть ее – строгое чередование в каждой строке стихотворения ударных и безу-дарных слогов; поначалу: безударных и ударных, что порождало ямб. – Б.Е.).

 

Пушкин. “О французской словесности”.

 

Изо всех литератур она (французская. – Б.Е.) имела самое большое влияние на нашу. Ло-моносов, следуя немцам, следовал ей. Сумароков – (Тредьяковский нехотя отделил стихосложением) – Дмитриев, Карамзин, Богданович. Вредные последствия – манерность, робость, бледность... (Подлинный критик и говорит о подлинных, а не о вымышленных яв-лениях. Влияние французское несло много отрицательного. Но Тредиаковский сумел отде-литься от него реорганизацией русского стихосложения. Это ли не заслуга, подмеченная гением у своего предшественника? – Б.Е.).

 

(Приведем хотя бы одну строфу создателя силлабо-тонической системы – для сравнения:

 

Вонми, о! небо, и реку,

Земля да слышит уст глаголы:

Как дождь я словом потеку;

И снидут, как роса к цветку,

Мои вещания на долы. –

 

Уже ощутимый ритм есть, и напевность, и выражение мысли проистекает без неловкостей, свойственных силлабической стихотворной системе. – Б.Е.).

 

(А Белинский, между тем, дошел в разборе своем до Ломоносова и, кажется, готов про-возгласить его основоположником русской литературы, не считаясь с фактами, которые про-тиворечат этому утверждению. – Б.Е.). “Да – первые попытки были слишком слабы и не-удачны. (По отношению к чему? Сами по себе, имея в виду начало развития нашей слове-сности, они были вовсе даже не слабы и не неудачны, и вызвали к жизни новые этапы ста-новления русской литературы, которые дошли до Пушкина и Гоголя. – Б.Е.). Но вдруг, по прекрасному выражению одного нашего соотечественника, на берегах Ледовитого моря, подобно северному сиянию блеснул Ломоносов. Ослепительно и прекрасно было это яв-ление! Оно доказало собой, что человек есть человек во всяком состоянии и во всяком кли-мате, что гений умеет торжествовать над всеми препятствиями, какие ни противопоставляет ему враждебная судьба, что, наконец, русский способен ко всему великому и прекрасному не менее всякого европейца... (Гораздо более Ломоносов доказывает другое диалектическое правило: как только набирается необходимое количество житейского материала, является человек, который всё обобщает и двигает процесс дальше. – Б.Е.).

 

“С Ломоносова начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим...” (Почему Белинский начинает настоящую русскую литературу не с Пуш-кина и Гоголя, как справедливо считается на Руси, а с Ломоносова, можно объяснить только его революционной субьективностью, которой не дано мирное просветленное проникновение в истину. Нашему критику и “пестуна” пощипать преизрядно хочется. – Б.Е.).

 

“Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами; сказать о нем резкую правду у нас святотатство. (Видите, у них, революционеров, не мирная, объективная правда, а обязательно “резкая”, наподобие ножа или топора. – Б.Е.). И добро бы еще это было вследствие убеждения! Нет, это просто из не-лепого и вредного приличия или из боязни прослыть выскочкою, романтиком. (Красно-байством и подменой истинного ложным занимается здесь наш критик-”чудак”. Не мог он в те годы не читать литературоведческих заметок и статей Пушкина, публиковавшихся в различ-ных журналах. Не всегда под ними подписи были, но зато был образец того, как нужно делать анализ произведений и как надо оценивать авторов. Мы уже приводили пушкинские отрывки и еще приведем не раз. – Б.Е.). Посмотрите, как поступают в сем случае иностранцы: у них каждому писателю воздается по делам его (вот так и нам надо, так и Пушкин в те времена делал. – Б.Е.); они не довольствуются сказать, что в драмах г. NN есть много прекрасных мест, хотя есть стишки негладкие и некоторые погрешности, что оды г. NN превосходны, но элегии слабы (удивительно, что сам-то Белинский довольствуется в своих работах именно таким поверхностным разбором. – Б.Е.). Нет, у них рассматривается весь круг деятельности того или другого писателя, определяется степень его влияния вообще, а не частные красоты или недостатки, берутся в соображение обстоятельства его жизни, дабы узнать, мог ли он сделать больше того, что сделал (отходящему от Бога критику уже невдомек, что подобное известно только Создателю нашему. – Б.Е.), и объяснить, почему он сделал так, а не этак; и уже, по соображении всего этого, решают, какое место он должен занимать в литературе и какою славою должен пользоваться (так и слава писательская не в воле критика, а в воле Бога. Пример – судьба Рубцова. – Б.Е.).

 

(Беда вся в том, что не к истинной критике стремится Белинский, а к разносам рево-люционным, которые бы подчинили и читателей, и писателей идеям разрушения “несовер-шенного”, “эксплуататорского” старого мира и возведения на кровавых руинах – мира “справедливого”, “свободного” (от Бога) и “зажиточного” (материально-бездуховного). Приведем, по понятиям Белинского, “идеальную” критику творчества Ломоносова. – Б.Е.). “Но и с Ломономовым сбылось то же, что с Петром. Прельщенный блеском иноземного просвещения (надо полагать, не блеском, а насущной необходимостью просвещения Руси! – Б.Е.), он закрыл глаза для родного (а не с него ли началось поэтическое заимствование народных слов? – Б.Е.). Правда, он выучил в детстве наизусть варварские (какое прене-брежение к православным первоосновам! – Б.Е.) вирши Симеона Полоцкого, но оставил без внимания народные песни и сказания. Он как будто и не слыхал о них. (Как будто бы о самом себе говорит Белинский. – Б.Е.). Замечаете ли вы в его сочинениях хотя слабые сле-ды влияния летописей и вообще народных преданий земли русской? Нет – ничего этого не бывало. (Пожалуй, слепой только не заметит великого родства между стихами “Слова о полку Игореве” и “Оды на взятие Хотина”, выдержки из которых мы сейчас приводим:

“Хочу, сказал, копье преломить на границе поля Половецкого, с вами, русичи, хочу либо голову сложить, либо шеломом испить из Дона”.

И:

“Крепит отечетсва любовь

Сынов российских дух и руку;

Желает всяк пролить всю кровь,

От грозного бодрится звуку...” – Б.Е.). Говорят, что он глубоко постиг свойства языка русского! Не спорю – его “Грамматика” дивное, великое дело. Но для чего же он пялил и корчил русский язык на образец латинского и немецкого? Почему каждый период его речей набит без всякой нужды таким множеством вставочных предложений и завострен на конце глаголом? Разве этого требовал гений языка русского, разгаданный сим великим человеком?.. (Критика почти не по адресу. Как раз латинские, греческие, французские и германские образцы, которых безусловно требовал классизизм, Ломоносов – классицист упорно выте-сняет из русского стиха. Это видно из приведенного четверостишия. – Б.Е.).

 

“Создать язык невозможно, ибо его творит народ; филологи только открывают его законы и приводят их в систему, а писатели только творят на нем сообразно с сими законами. И в сем последнем случае нельзя довольно надивиться гению Ломоносова: у него есть строфы и целые стихотворения, которые по чистоте и правильности языка весьма приближаются к нынешнему времени. (Так вот это и есть главное достижение Ломоносова – впервые он широко стал заимствовать в поэзии слова народной разговорной речи. В этом-то как раз и основоположник. И это при утвердившемся, окрепшем классицизме! – Б.Е.). Следовательно, его погубила (!?? – Б.Е.) слепая подражательность (повторяем: подражательность древним образцам – закон классицизма, которого, понятно, придерживался и Ломоносов. – Б.Е.); следовательно, она одна виною, что его никто не читает (сейчас и Пушкина почти никто не читает, но это не значит, что Пушкин – не гений. – Б.Е.), что он не признан и забыт народом и что о нем помнят одни записные литераторы. (Помнят – не помнят – это не критерий. Се-годня не помнят, завтра будут считать кумиром. На этих вибрациях мир держится. Плохо, что Белинский многого в жизни не постиг, а точнее – не захотел постичь, и на поверхностной нахватанности пытался стать, я уж не говорю: критиком, но народным пророком.– Б.Е.). Некоторые говорят, что он был великий ученый и великий оратор, но совсем не поэт; напротив, он был больше поэт, чем оратор; скажу больше: он был великий поэт и плохой оратор. Ибо что такое его похвальные слова? Набор громких слов и общих мест, частию взятых напрокат из древних витий, частию принадлежащих ему, плоды заказной работы, где одна только шу-миха и возгласы, а отнюдь не выражение горячего, живого и неподдельного чувства, которое одно бывает источником истинного красноречия...” (Очень хотелось бы, чтобы Белинский назвал лучшего оратора той поры. Наверно, назвал бы, ежели такой был бы явлен на свет. – Б.Е.).

 

“Некоторые места, прекрасные по слогу, ничего не доказывают: Мы и теперь очень мало нуждаемся в красноречии, а тем менее тогда нуждались в нем (нуждались, да еще как: Империя Петра набиралась сил и требовала поэтического прославления. Ведь для чего-то же и Пушкин великое славословие Петру произнес. – Б.Е.); следовательно, оно родилось без всякой нужды из одной подражательности, и потому не могло быть удачным. (Снова видим: автор упрямо не хочет замечать, что век Ломономова – это всё еще век классицизма. – Б.Е.). Но стихотворения Ломоносова носят на себе отпечаток гения. Правда, у него и в них ум преобладает над чувством, но это происходило не от чего иного, как от того, что жажда к знанию поглощала все существо его, была его господствоющею страстью. (Сплошной вы-мысел Белинского, что не может быть поэзии в вещах, где разум преобладает над чувством. Одно из лучших и значимых стихотворений Пушкина как раз сплошь из разума: “Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружилась голова...” – Б.Е.). Он всегда держал свою энергическую фантазию в крепкой узде холодного ума и не давал ей слишком разыгрываться.”

 

“Вольтер сказал, помнится, о Корнеле, что он в сочинении своих трагедий похож на великого Конде, который хладнокровно обдумывал планы сражений и горячо сражался: вот Ломономов! От этого-то его стихотворения имеют характер ораторский, от этого-то сквозь призму их радужных цветов часто виден сухой остов силлогизма. Это происходило от системы, а отнюдь не от недостатка поэтического гения. Система и рабская подражательность (классицизм то есть. – Б.Е.) заставила его написать прозаическое “Письмо о пользе стекла”, две холодные и надутые трагедии и, наконец, эту неуклюжую “Петриаду”, которая была самым жалким заблуждением его мощного гения. Он был рожден лириком, и звуки его лиры там, где он не стеснял себя системою, были стройны, высоки и величественны...” (Зачем умалять Ломо-носова? он далеко не только лирик, и всё, что в нем было, все нашло проявление в его разносторонних трудах. Именно это утверждает Пушкин. – Б.Е.)

 

Пушкин.“О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова”.

 

“В царствование Петра I-го начал он (русский язык. – Б.Е.) приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов (Заметьте: необходимого введени я! – Б.Е.). Сия мода распространяла свое влияние и на писателей, в то время по-кровительствуемых государями и вельможами; к счастью, явился Ломоносов.

Г-н Лемонте в одном замечании говорит о всеобъемлющем гении Ломоносова; но он взглянул не с настоящей точки на великого сподвижника Петра.

Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей (вот даже как: никакого холодного разума. – Б.Е.). Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник (в том числе и поэзию. – Б.Е.): первый углубляется в историю отечества, утверждает правила ообщественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия, с несчастным Рихманом предуга-дывает открытия Франклина (изобрел громоотвод. – Б.Е.), учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художества мозаическими произведениями и наконец открывает нам истинные источники нашего поэтического языка. (Всех измышлений Белинского как не бывало, пушкинские истинность и прозорливость растворяют их без остатка. – Б.Е.).

Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни: но если мы станем исследовать жизнь Ломоносова, то найдем, что науки точные были всегда главным и лю-бимым его занятием, стихотворство же иногда забавою, но чаще должностным упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения. (Вот идеальное объяснение Ломоносова как явление русской жизни. – Б.Е.) Слог его ровный, цветущий и живописный (сравните с “сухим остовом силлогизма” Белинского. – Б.Е.), заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка (гениальнейшее про-зрение Пушкина! – Б.Е.) и от счастливого слияния оного с языком простонародным (а это даже непредубежденным глазом видно. – Б.Е.). Вот почему предложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произ-ведения. (А это зубодробительный удар по “революционному демократу”; он вообще Бога пытается обходить за сто верст, а тут переложения библейских псалмов – “лучшие про-изведения” Ломоносова, уж если переводившего псалмы, так значит, надо полагать, и верующего в Бога. И здесь Бог, а революционизм с Ним никак не уживается.– Б.Е.). Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем научаться стихотворному языку нашему; но странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтобы человек, умерший 70 лет назад, оставался и ныне лю-бимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные почести модного писателя!..” (Прямо-таки ответ зарвавшемуся Белинскому. Для славы Ломоносова уже достаточно и того, что он дал дорогу в поэзию простолюдному русскому слову! – Б.Е.).

 

(Впрочем, посмотрим, как относится к “забытому” Ломоносову современное литера-туроведение. – Б.Е.).

 

Макогоненко. Вступительная статья к сборнику “Русская поэзия XVIII века”.

 

“В 1739 году Ломоносов, отказавшись от силлабического размера, написал свою первую оду – “На взятие Хотина”, избрав для нее четырехстопный ямб. В последствии поэт писал надписи, эпиграммы, начал работать над героической поэмой “Петр Великий”, сочинил две трагедии, создал образцы научно-философской лирики – “Утреннее размышление...” Но именно ода стала главным и любимым его жанром”.

 

“Содержание од Ломоносова определялось его политическими убеждениями (а отнюдь не страстью к подражанию зарубежным образцам. – Б.Е.), в основе которых лежала концепция просвещенного абсолютизма. В преобразовательной деятельности Петра поэт находил под-тверждение своих идеалов; он считал, что только просвещенный (мы бы сейчас добавили: и православный; не демократия, а просвещенный, православный президент с монархическими полномочиями. – Б.Е.) монарх может в современных условиях принести благо родине и на-роду. Потому постоянная тема его од – деятельность Петра. В одах, обращенных к Елизавете, а затем к Екатерине II, Ломоносов призывал их вернуться к политике Петра I и следовать его пути”.

 

“Оды писались на торжественные случаи придворной жизни, главным образом на годов-щину восшествия на престол Елизаветы. Оттого в них обязательно включалась похвала им-ператрице. Но то не было лестью ищущего подарка придворного. Тут-то и проявилось нова-торство: прославляя и идеализируя Елисавету, поэт как бы говорил ей: смотри, вот каким должен быть просвещенный монарх, его долг равивать в России промышленность, установить мир – “возлюбленную тишину”, покровительствовать наукам и просвещению. Воспевая талантливость русского народа, мощь и богатство России, поэт увлеченно доказывал, что стоит только широко развить образование в стране, и “сможет собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать”. Общественным и поэтическим подвигом Ломоносова и был отказ от жанра похвальной оды и превращение ее в наказ ца-рям, в программу развития русской культуры”. (Этим приёмом воспользовался Пушкин при создании своих “Станцев” (“В надежде славы и добра...”). Он дает совет царю Николаю I, чтобы он стремился быть похожим на Петра Великого: “Во всем будь пращуру подобен...” Стихотворение вызвало осуждение революционизирующегося общества России... – Б.Е.).

 

“Высокий художественный уровень од Ломоносова способствовал широкому распро-странению этого жанра в русской поэзии XVIII века, он стал ведущим и в лирике классицизма. Ода Ломоносова была объявлена образцом, которому подражало несколько поколений поэтов...” (Так вот! Есть ли что-то похожего в приведенных отрывках из статьи о Ломоносове современного литературоведа Макогоненко на “анализ” Белинского? Ему бы по праву было фамилию Чернинского носить. Но такова ирония судьбы. И может, по этой причине Пушкин назвал критика “чудаком”, ведь чудаки вечно всё делают невпопад. Правда, мы предполагаем, что Пушкин, любя людей и уважая их талант, мягко отозвался о “неистовом Виссарионе”. Думается, знал он, что и Белинского, и Россию уже вовсю несет по волнам “вольтерьянства”... – Б.Е.).