СЛОВО О ПУШКИНЕ

 

Цитаты и комментарии

 

II.

 

Анализ Белинским творчества Пушкина Блок назвал “детским лепетом”. Попробуем разобраться в столь уничижительной оценке критических способностей “неистового Виссариона”.

 

“Прекрасное то было время! Тогда явился исполин нашей поэзии, полный и могучий представитель русского духа (выразитель русского национального характера. – Б.Е.) в искусстве – Пушкин. Каждое его новое стихотворение, показывавшееся то в журнале, то в альманахе, расшевеливало все умы, настроенные ожиданием чудес его поэзии, было живою, чудною новостию, которая возбуждала любопытство и вызывала внимание даже старого поколения, сладко дремавшего за бостоном и вистом. Не говоря уже о множестве мелких произведений Пушкина, – этот ряд поэм: “Руслан и Людмила”, “Братья разбойники”, “Кавказский пленник”, “Бахчисарайский фонтан”, “Цыгане”, “Полтава”, наконец, драма “Борис Годунов”, и вместе со всем этим глава за главою дивного поэтического романа “Евгения Онегина”, создания чисто оригинального, исчерпавшего всю жизнь современной Руси, – со-гласитесь, что тут было отчего закружиться даже и молодым, не только старым головам, которые еще не совсем успели переварить в себе поэзию Жуковского: – столь странною и дикою даже и она казалась им, еще с почтением вспоминавшим о Сумарокове, с мистическим благоговением о Хераскове, и не умевшим вообразить ничего выше Ломоносова, Державина и Озерова! Все теории перевернулись и перепрокинулись (но перепрокинуться-то их заставил Пушкин. – Б.Е.): классизицизм единогласно (слишком большое упощение проблемы. – Б.Е.) был уволен вчистую, за выслугою и дряхлостию, а романтизм плохо понимали и самые его поборники. Шум, крик, споры... Славное было то время!” (“Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова”. Тут всё вроде бы верно, за исключением единовременного отказа от классицизма и неожиданного непонимания романтизма. – Б.Е.).

 

“Помните ли вы то блаженное время, когда...мы так гордились настоящим, так лелеяли себя будущим, и, гордые нашею действительностью, а еще более сладостными надеждами, твердо были уверены, что имеем своих Байронов, Шекспиров, Шиллеров, Вальтер Скоттов?.. Как всё переменилось в столь короткое время!.. Подломились ходульки наших литературных атлетов, рухнули соломенные подмостки, на кои, бывало, карабкалась золотая посред-ственность, а вместе с тем умолкли, заснули, исчезли и те немногие и небольшие дарования, которыми мы так обольщались во время оно...

Да – прежде и ныне, тогда – и теперь! Великий Боже!.. Пушкин, поэт русский по преимуществу (русский-то русский, но и не только! – Б.Е.), Пушкин, в сильных и мощных песнях которого впервые пахнуло веяние жизни русской, игривый и разнообразный талант которого так любила и лелеяла Русь, к гармоническим звукам которого она так жадно прислушивалась и на кои отзывалась с такою любовию, Пушкин – автор Полтавы” и “Годунова” и Пушкин – автор “Анджело” и других мертвых, безжизненных сказок!.. “ (“Литературные мечтания.” Вот он, детский лепет: деление Пушкина на хорошего и плохого, на гениального и бездарного, вот соблазн для Писарева, для которого чуть не весь Пушкин сделался совсем никудышным. Дальше идут цитаты из “Литературатурных мечтаний”.– Б.Е.).

 

“Отнюдь не думая обижать прекрасный талант г-на Кукольника, мы все-таки, не запинаясь, можем сказать утвердительно, что между Пушкиным и им, г-ном Кукольником, пространство неизмеримое, что ему, г-ну Кукольнику, до Пушкина, “Как до зведы небесной далеко!.” (А надо бы запнуться. Сравнивать Пушкина с кем-то из современных ему писаталей, всё равно, если сравнивать солнце со свечкой. Хотя и солнце, и свечка одинаково прекрасны в своем роде. Тут какая-то революционная вседозволенность, какое-то плохо скрываемое само-любование, какая-то гордыня проступают из строчек Белинского. – Б.Е.).

 

“Да – Крылов и г. Зилов (баснописец. – Б.Е.), “Юрий Милославский” Загоскина и “Черная женщина” г-на Греча, “Последний Новик” Лажечникова и “Стрельцы” г-на Масальского и “Мазепа” г-на Булгарина, повести Одоевского, Марлинского, Гоголя – и повести, с позволения сказать, г-на Брамбеуса!!!.. (Сенковского, написавшего “Фантастические путешествия Барона Брамбеуса”. – Б.Е.). Что всё это означает? Какие причины такой пустоты в нашей литературе? Или и в самом деле – у нас нет литературы?...” (Сопоставляя неравнозначные по таланту произведения, Белинский пытается доказать, что литература наша “пуста”. Где тут логика? Один Гоголь – уже не пустота. Да и авторы, ниже его талантом, – тоже ведь не пустота, а уровень вполне определенный, пусть не гениальный, не поднебесный. И тогда при чем же вопрос: “Или и в самом деле – у нас нет литературы?..” Уже не игра ли это в самовоз-величивание? Мы настолько высоки, что нам уж и Гоголя не подавай – он не заполняет пустоты русской литературы. – Б.Е.).

 

“Да – у нас нет литературы!

“Вот прекрасно! вот новость! – слышу я тысячу голосов в ответ на мою дерзкую выходку – ... Разве мы не имеем Ломоносова, Хераскова, Державина, Богдановича, Петрова, Дмитри-ева, Карамзина, Крылова, Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Баратынского и пр. и пр. (”И пр. и пр.” тут как бы говорят возмущенные читатели; но в соседстве с Крыловым, Жуковским, Пушкиным и Баратынским, и читатели так бы не выразились. Это напыщенность и зазнайство Белинского лепечет здесь незамысловатой детской откровенностью. – Б.Е.). А! что вы на это скажете?” (Это всё читатели одолевают вопросами знатного критика. – Б.Е.).

 

“А вот что, милостивые государи: хотя я и не имею чести быть бароном, но у меня есть своя фантазия, вследствие которой я упорно держусь той роковой мысли, что, несмотря на то, что наш Сумароков далеко оставил за собою в трагедиях господина Корнеля и т. д.. – несмотря на всё на это, повторяю: у нас нет литературы!..” (У-у, какие зазвездные выси – литература для Белинского! Но всё же, что она для него такое? – Б.Е.).

 

“Что такое литература?

Одни говорят, что под литературою какого-либо народа должно разуметь весь круг его умственной деятельности, проявившейся в письменности. Вследствие сего нашу, например, литературу составят: “История” Карамзина...физики Велланского и Павлова и “Разрушение Коперниковой системы” с брошюркою о клопах и тараканах; “Борис Годунов” Пушкина и некоторые сцены из исторических драм со штями и анисовкою, оды Державина и “Александроида” г. Свечина и пр. (Опять это пренебрежительное “пр.”! – Б.Е.). Если так, что у нас есть литература, и литература, богатая громкими именами и не менее того громкими сочинениями...” (Детский лепет тут уже в том, что Белинский всё свалил в кучу – и литературу научную, и художественную, и историческую, и литературу других разновидностей и направлений. И... иронизирует над такой литературой. Лучше бы иронизировал над своей недогадливостью, что, да, и это литература, только в общем плане, без разделения на виды и подвиды. – Б.Е.).

 

“Другие под словом “литература” понимают собрание известного числа изящных про-изведений, то есть, как говорят французы, “шедевры литературы” – “образцовые ли-тературные произведений”. И в этом смысле у нас есть литература, ибо мы можем пох-валиться большим или меньшим числом сочинений Ломоносова, Державина, Хемницера, Крылова, Грибоедова, Батюшкова, Жуковского, Пушкина, Озерова, Загоскина, Лажечникова, Марлинского, кн. Одоевского и еще некоторых других. Но есть ли хотя один язык на свете, на коем бы не было скольких-нибудь образцовых художественных произведений, хотя народных песен? Удивительно ли, что в России, которая обширностию своею превосходит всю Европу, а народонаселением каждое европейское государство, отдельно взятое, удивительно ли, что в этой новой Римской империи явилось людей с талантами более, не-жели, например, в какой-нибудь Сербии, Швеции, Дании и других крохотных земельках? Всё это в порядке вещей, и из всего этого еще отнюдь не следует, чтобы у нас была литература”. (Чем дальше уходишь от начала “Мечтаний, – действительно, мачтаний, да и маниловских каких-то! – тем больше убеждаешься, что беспочвенная ухмылка над Россией, над другими странами для критика в порядке вещей. Перешагнуть общечеловеческие нормы” ему ничего не стоит. Незря Белинский послужил прототипом одного из героев “Идиота”. Однако у Достоевского герой тот показан всё же человеком.– Б.Е.).

 

“Но есть еще третье мнение, не похожее ни на одно из обоих предыдущих, мнение, всле-дствие которого литературою называется собрание такого рода художественно-словесных произведений (ага, художественно-словесных. Ну, тогда и надо было говорить лишь о художественной литературе. И ни о чем другом. – Б.Е.), которые суть плод свободного вдохновения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства, дышащих для одного его и уничтожающихся вне его, вполне выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнию которого они живут и духом дышат, выражающих в своих творческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровеннейших глубин и биений. В истории такой литературы нет и не может быть скачков: например, в ней все последовательно, все естественно, нет никаких насильственных или принужденных переломов, происшедших от какого-нибудь чуждого влияния. (Тут вообще сверхмечтания какие-то: Пушкин и тот влияние вольтеров-ского атеизма испытал. – Б.Е.). Такая литература не может в одно и то же время быть и французскою, и немецкою, и английскою, и итальянскою. Эта мысль не нова у нас, у которых так зыбки, так шатки литературные мнения, так темны и загадочны литературные вопросы: она давно была высказана тысячу раз... Но увы! Как много есть пошлых истин, которые у нас должно твердить и повторять каждый день во всеуслышание! У нас, у которых так зыбки, так шатки литературные мнения, так темны и загадочны литературные вопросы; у нас, у которых один недоволен второю частию “Фауста”, а другой в восторге от “Черной женщины”... у нас, у которых так дешево продаются и покупаются лавровые венки гения, у которых вся-кая смышленность, спомоществуемая дерзостью и бесстыдством, приобретает себе громкую известность, нагло ругаясь над всем святым и великим человечества под какою-нибудь баронскою маскою... многие печальные опыты доказали нам, что в деле истины, познания и глубокая ученость совсем не одно и то же с беспристрастием и справедливостью... (Вот так: у нас, в России, вряд ли кто может достичь истины и познания в отношении худо-жественной литературы; вот Белинский и разъяснит всем, что литература – это идеально ровный, непротиворечивый ряд гениев, с предельной полнотой выражающих в своем творечестве дух и жизнь нации. Вот только жаль, что и он приобрел громкую известность “дерзостью и бесстыдством”, вдруг посчитав, что дух народный не в Боге, а в революциях, которые только и могут спасти Россию. Но в революциях нет любви, нет “беспристрастия и справедливости”, нет любви. – Б.Е.).

 

Пушкин. “О критике”

 

“Критика вообще. Критика наука.

Критика – наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусства и литературы.

Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или пи-сатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений.

Не говорю о беспристрастии – кто в критике руководствуется чем бы то ни было кроме чистой любви к искусству, тот уже нисходит в толпу, рабски управляемую низкими, корыстными побуждениями.

Где нет любви к искусству, там нет и критики. Хотите ли быть знатоком в художествах? – говорит Винкельман (немецкий теоретик искусств. – Б.Е.). – Старайтесь полюбить художника, ищите красот в его созданиях”. (В Белинском, в рамках “Литературных мечтаний”, – ничего из отмеченного Пушкиным. Недостатки впереди красот. Незнание правил художественного письма: балагурство вместо мастерского исследования. Поверхностное изучение “образцов” и тенденциозное наблюдение за развитием литературы. Руководство в критике политиче-скими мотивами (революционными). Нет любви к русской литературе. – Б.Е.).

 

“Итак оправдывает ли наша словесность последнее определение литературы, приведенное мною? (Чуть выше Белинский говорит, что не оправдывает, называя при этом имена под-линных гениев наших – Крылова, Грибоедова, Жуковского, Пушкина и Гоголя. Выходит, что и они не смогли выразить дух русской нации. Велика любовь критика к русской литературе. – Б.Е.).“

 

“Вы, почтенные читатели, может быть, ожидаете, что я, по похвальному обычаю наших многоученых и досужих Аристархов (кажется, имеется в виду лицейский пофессор латинской и российской словесности Кошанский, в пору пушкинского обучения. – Б.Е.), начну мое обозрение с начала всех начал – с яиц Леды, – дабы показать вам, какое влияние имели на русскую литературу создание мира, грехопадение первого человека ... и пр. и пр. ... (Как мы позднее выявим, именно православные истины и окажут неистребимое влияние на нашу словесность. – Б.Е.). Нет, милостивые государи, не обманывайте себя столь лестною надеждою: она не сбудется...

Во-первых, потому, что не хочу мучить вас зевотою, от которой и сам довольно страдаю. (И не мудрено. Третья глава заканчивается, а о сути автор всё еще не добрался. – Б.Е.).

Во-вторых, потому что не хочу шарлатанить, то есть говорить свысока о том, чего не знаю, а если и знаю, то очень сбивчиво и неопределенно (так ведь уже сказано свысока-то – о “начале всех начал”, то бишь о “создании мира” и “грехопадении человека”. – Б.Е.).

В-третьих, потому, что все это прекрасно на своем месте, но к русской литературе, предмету моего обозрения, нимало не относится: надеюсь открыть ларчик гораздо проще... (Относится, да еще как! и ларчик без этого открыть нашему незадачливому критику не удастся, хоть ему и казаться будет, что с великой вертуозностью и правдивостью произведет он обзор русской литературы. – Б.Е.).

 

Пушкин. “Наброски статьи о русской литературе”

 

“Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства”. (Действительно, как можно анализировать современность, не зная прошлого? Ведь связь тут такая прочная и необходимая, что не заметить и не понять ее, казалось бы, просто невозможно. – Б.Е.).

 

“Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники, сравнить их с этою бездной поэм, романсов, иронических и любовных, простодушных и сатирических, коими наводнены европейские литературы средних веков.

Нам приятно было бы наблюдать историю нашего народа в сих первоначальных играх разума, творческого духа, сравнить влияние завоевания скандинавов с завоеванием мавров. Мы бы увидели разницу между простодушною сатирою французских трубодуров и лукавой насмешливостью скоморохов, между площадною шуткою полудуховной мистерии (как метко обронено о полудуховности Запада, уже отошедшего от истин Христа. – Б.Е.) и затеями нашей старой комедии.

Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами темная степь и на ней возвышается единственный памятник: “Песнь о Полку Игореве”.

 

“Словесность наша явилась вдруг в 18 столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной”. (Видите, и гении ошибаются. Но пушкинская ошибка связана с тем, что в начале 19 века самый ранний литературный пласт на Руси еще не был известен (исключением были “Слово о полку Игореве”, некоторые сказки, былины и малая толика народных песен. А если бы произведения минувшего были собраны вместе, как, скажем, сейчас в “Изборнике” под редакцией академика Лихачева, то, безусловно, не было бы столь категоричного вывода о словесности, явившейся “вдруг”, а был бы любопытный и благоговейный пушкинский взгляд на “старинные памятники”, от которых “неистовый Виссарион” открестился с неимоверной легкостью. Впрочем, Пушкин даже при том малом, что было известно в ту пору из древне-русской литературы, “теоретически” вскрывает подлинные корни нашей словесности. Это видно из многих его статей, заметок и набросков. – Б.Е.).

 

“План истории русской литературы”

 

1.

 

Летописи, сказки, песни, пословицы.

Послания царские. Песнь о полку. Побоище Мамаево.

Царствование Петра. Царствование Елисаветы, Екатерины, Александра.

Влияние французской поэзии. (1829).

 

2.

 

Язык. Влияние греческое.

Памятники его (надо полагать, памятники христианской литературы, которая и стала сердцевиной всей русской культуры. – Б.Е.).

Литература собственно.

Причины: 1) ее бедности

2) отчуждения от Европы

3) уничтожения или ничтожности влияния скандинавского.

Сказки, пословицы: доказательство сближения с Европою.

Песнь о полку Игореве.

Песнь о побоище Мамаевом.

Сказки, мистерии. Песни.

________

 

Пословицы (гротеск).

Народность сказок (пересказать по-своему – Кальдерон).

Послания патриархов и царей не принадлежат к чистой литературе, так как имеют иное назначение (Фр.). (1834). (Это мнение оспорено учеными, в частности, Лихачевым. Большинство “посланий” имеют подлинно художественное значение. Более того, выявилось, что “православные произведения” на Руси были тем семенем, из которого выросли другие литературные жанры. – Б.Е.).

 

3.

 

Отчего первые стихотворения были сатиры?

Их успех и т. д.

Отчего сатира существовала еще при Екатерине, а ныне совсем уже не существует?

Кантемир.

 

––––––––

 

Петр создал войско, флот, науки, законы, но не мог создать словесности, которая рождается сама собою, от своих собственных начал. Поколение, преобразованное, презрело безгра-мотную изустную народную словесность, и князь Кантемир, один из воспитанников Петра, в путеводители себе избрал Буало”. (1835). (Как видим, Пушкин, действительно, внимательно всматривается в даль веков, выявляя там начала, из которых возникла русская литература. Позднее станет ясным, почему их отверг Белинский. – Б.Е.).

 

“О ничтожестве литературы русской”

 

“Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии (вот они, начала, мимо которых равнодушно скользнул взгляд незадачливого критика. – Б.Е.), она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; ры-царство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произвденное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера (всему этому способствовали географические, исторические и климатические условия, но прежде всего – вера христианская, требующая смиренной духовной жизни, углубления не в материа-льный мир, а в себя. – Б.Е.)... России определено было высокое предназнавение... (Запомним эту пушкинскую фразу. – Б.Е.). Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся про-свещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией....” (А не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но полуязыческая Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна. Россия спасла Европу телесно, но ее предназначение спасти своих западных соседей и духовно – увести от атеизма и желанной материальной обеспеченности, увлечь примером искренней веры в Христа, безвозмездной любовью, пойти вместе с ними узкой тропой соединения с Богом. – Б.Е.).

 

“Духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно – в течение двух мрачных столетий – питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись (обогащая ее другими повест-вовательными жанрами той поры. – Б.Е.). Архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности. Но внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась. Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебру, ни Аристотеля. Свержение ига, споры великокняжества с уделами, единовластия с вольностями городов, самодержавия с боярством и завоевания с народной самобытностью не благоприятствовали свободному развитию просвещения. Европа наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий и проч., но старинные наши архивы и вивлиофики, кроме летописей, не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей...” (В “вивлиофиках”, действительно, хранились переписанные произведения церковных жанров, лишь иногда перемежаемые жанрами светскими. Не собирали монахи и произведения устного народного творчества. Понадобились десятилетия, чтобы древняя русская литература проявилась в относительно полном объеме. Но об этом чуть ниже. – Б.Е.).

 

“О предисловии г-на Лементе к переводу басен И.А. Крылова”

 

“Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. (Мало об этом говорят даже нынешние лингвисты. – Б.Е.). В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему (благодаря святым отцам Кириллу и Мефодию, которые создали азбуку для славянского языка и пере-вели с греческого на славянский основные богослужебные книги. – Б.Е.) свой лексикон, сок-ровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизиились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей...” (Итак, Пушкин различает в нашем языке наречие просто-народное, чисто славянское, и книжное, у истоков которого стояли Кирилл и Мефодий. Един-ство этих наречий, русский язык, как считает поэт, ничуть не хуже, а во многом лучше всех европейских словесностей. И даже порабощение Руси татарами язык не испортило. – Б.Е.).

 

“Г-н Лемонте напрасно думает, что владычество татар оставило ржавчину на русском языке. Чуждый язык распространяется не саблею и пожарами, но собственным обилием и превосходством. Какие же новые понятия, требовавшие новых слов, могло принести нам кочующее племя варваров, не имевших ни словесности, ни торговли, ни законодательства?.. предки наши, в течение двух веков стоная под татарским игом, на языке родном молились русскому Богу (уже Иисусу Христу. – Б.Е.), проклинали грозных властителей и передавали друг другу свои сетования... Как бы то ни было, едва ли полсотни татарских слов перешло в русский язык. Войны литовские не имели также влияния на судбьбу нашего языка; он один оставался неприкосновенною собственностию несчастного нашего отечества... (И все-таки отрицательные влияния на русский язык были. Пушкин указывает на одно из них со всей определенностью. – Б.Е.).

 

“Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного истоника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная... Влияние Вольтера было неимоверно... Все возвышенные умы следуют за Вольтером... (К сожалению, и русские тоже. Но в этой цитате для нас не менее важна мысль об источнике поэзии; мы бы сказали: источником всей литературы. И спешим подтвердить свои мысли исследованиями академика Лихачева. – Б.Е.).

 

Лихачев. “Первые семьсот лет русской литературы” (вступительная статья к книге “Изборник”).

 

“Русской литературе без малого тысяча лет (статья написана в 1969 году. – Б.Е.). Это одна из самых древних литератур Европы (мысль Белинского о пересаженном французском деревце на русскую почву превращается в детский лепет. – Б.Е.). Она древнее, чем ли-тературы французская, английская, немецкая. Ее начало восходит ко второй половине X века. Из этого великого тысячелетия более семисот лет принадлежит периоду, который принято называть “древней русской литературой”.

Литература возникла внезапно. Скачок в царство литературы произошел одновременно с появлением на Руси христианства и церкви, потребовавших письменности и церковной литературы. Скачок к литературе был подготовлен всем предшествующим культурным развитием русского народа. Высокий ровень развития фольклора сделал возможным восприятие новых эстетических ценностей, с которыми знакомила письменность. Мы сможем по-настоящему оценить значение этого скачка (не пушкинского в XVIII веке, а гораздо раньше. – Б.Е.), если обратим внимание на превосходно организованное письмо, перенесенное к нам из Болгарии, на богатство, гибкость и выразительность переданного нам оттуда же ли-тературного языка, на обилие переведенных в Болгарии и созданных в ней же сочинений, которые уже с конца X века начинают проникать на Русь. В это же время создается и первое компилятивное произведение русской литературы – так называемая “Речь философа”, в которой на основании разных предшествующих сочинений с замечательным лаконизмом рассказывалась история мира от “сотворения” (того самого, о котором Белинский не хочет вспоминать. – Б.Е.) и до возникновения вселенской церковной организации...”.

 

“Что же представляла собой русская литература в первые семьсот лет своего суще-ствования? Попробуем рассмотреть эти семьсот лет как некое условное единство...

Художественная ценность древнерусской литературы еще до сих пор по-настоящему не определена. Прошло уже около полувека с тех пор, как была открыта (и продолжает раскрываться) в своих эстетических достоинствах древнерусская живопись: иконы, фрески, мозаика. Почти столько же времени восхищает знатоков и древнерусская архитектура – от церквей XI – XII веков до “нарышкинского барокко” концы XVII века. Удивляет градо-строительное искусство древней Руси, умение сочетать новое со старым, создавать силуэт города, чувство ансамбля. Приоткрыт занавес и над искусством древнерусского шитья. Совсем недавно стали “замечать” древнерусскую скульптуру, само существование которой отрицалось, а в иных случаях продолжает по инерции отрицаться и до сих пор....”

 

“То, что вот-вот скажет нам древнерусская литература, не таит эффектов гениальности, ее голос негромок (подлинному христианству претит крикливость и вычурность. – Б.Е.). Авторское начало было приглушено в древнерусской литературе. В ней не было ни Шекспира, ни Данте. (Тем не менее автор “Слова о полку Игореве” стоит их. – Б.Е.). Это хор, в котором совсем нет или очень мало солистов и в основном господствует унисон. И тем не менее эта литература поражает нас своей монументальностью и велчием целого. Она имеет право на заметное место в истории человеческой культуры и на высокую оценку своих эстетических достоинств.

Отсутствие великих имен в древнерусской литературе кажется приговором. Но строгий приговор, вынесенный ей только на этом основании, несправедлив. Мы предвзято исходим из своих представлений о развитии литературы – представлений, воспитанных веками сво-боды человеческой личности, веками, когда расцвело индивидуальное, личностное искусство – искусство отдельных гениев...”

 

“Древняя русская литература ближе к фольклору, чем к индивидуализированному творчеству писателей нового времени. Мы восхищаемся изумительным шитьем народных мастериц, но искусство их – искусство великой традиции, и мы не можем назвать среди них ни реформаторов, подобных Джотто, ни гениев индивидуального искусства, подобных Лео-нардо да Винчи.

То же и в древнерусской живописи. Правда, мы знаем имена Рублева, Феофана Грека, Дионисия и его сыновей. Но и их искусство прежде всего искусство традиции и лишь во вторую очередь – искусство индивидуальной творческой инициативы. Впрочем, не случайно эпоху Рублева и Феофана мы называем в древнерусском искусстве эпохой Предвозрождения. Личность начинала уже играть в это время заметную роль. Имен крупных писателей в древней Руси также немало: Иларион, Нестор, Симон и Поликарп, Кирилл Туровкий, Климент Смолятич, Серапион Владимирский и многие другие. Тем не менее литература древней Руси не была литературой отдельных пистаелей: она, как и народное творчество, была искусством надиндивидуальным. Это было искусство, создававшееся путем накопления коллективного опыта и производящее огромное впечатление мудростью традиций и единством всей – в основном безымянной – письменности...”

 

“Перед нами литература, которая возвышается над своими семью веками как единое грандиозное целое, как одно колоссальное произведение, поражающее нас подчиненностью одной теме, единым борением идей, контрастами, вступающими в неповторимые сочетания. Древнерусские писатели – не зодчие отдельно стоящих зданий – градостроители. Они рабо-тали над одним, общим грандиозным ансамблем. Они обладали замечательным “чувством плеча”, создавали циклы, своды и ансамбли произведений, в свою очередь слагавшиеся в единое здание литературы, в котором и самые противоречия составляли некое органическое явление, эстетически уместное и даже необходимое”...

 

“Всякая литература создает свой мир, воплощающий мир представлений современного ей общества. Попробуем восстановить мир древнерусской литературы. Что же это за единое и огромное здание, над построением которого трудились семьсот лет десятки поколений русских книжнков – безвестных или известных нам только своими скромными именами и о которых почти не сохранилось биографических данных, и не осталось даже автографов”...

 

“Чувство значительности происходящего, значительности вего временного, значительности истории человеческого бытия не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе.

Человек, живя в мире, помнил о мире в целом как огромном единстве, ощущал свое место в этом мире. Его дом располагался красным углом на восток. По смерти его клали в могилу головой на запад, чтобы лицом он встречал солнце. Его церкви были обращены алтарями навстречу возникающему дню. В храме росписи напоминали ему о событиях Ветхого и Нового заветов, собирали вокруг него мир святости: святых воинов внизу, мучеников повыше; в куполе изображалась сцена вознесения Христа, на парусах сводов, поддер-живающих купол, – евангелисты и т. д. Церковь была микромиром и, вместе с тем, она была макрочеловеком. У ней была глава, под главой шея барабана, плечи. Окна были очами храма (об этом свидетельствует сама этимология слова “окно”). Над окнами были “бровки”...” (Как видим, вера Христова оказала могучее влияние на жизнь древней Руси и на литературу. Недаром Лихачев главным сюжетом и главной тесой словесности называет “мировую историю” и “смысл жизни”. – Б.Е.).

 

“Древнерусскую литературу можно рассматривать как литературу одной темы и одного сюжета. Этот сюжет – мировая история, и эта тема – смысл человеческой жизни...

Литература рассказывает или, по крайней мере, стремится рассказать не о придуманном, а о реальном. Поэтому реальное – мировая история, реальное географическое пространство – связывает между собой все отдельные произведения...

Древнерусская литература вплоть до XVII века не знает или почти не знает условных персонажей. Имена действующих лиц – исторические: Борис и Глеб, Феодосий Печерский, Александр Невский, Димитрий Донской, Сергий Радонежский, Стефан Пермский... При этом древнерусская литература рассказывает по преимуществу о тех лицах, которые сыграли значительную роль в исторических событиях: будь то Александр Македонский или Авраамий Смоленский...”

 

“Мировая история, изображаемая в литературе, велика и трагична. В центре ее находится жизнь одного лица – Христа. Всё, что совершалось в мире до его воплощения, – лишь при-уготовление к ней. . Всё, что произошло и происходит после, – сопряжено с этой жизнью, так или иначе с ней соотносится. Трагедия личности Христа заполняет собой мир, она живет в каждом человеке, напоминается в каждой церковной службе. События ее вспоминаются в те или иные дни года. Годичный круг праздников был повторением священной истории. Каждый день года был связан с памятью тех или иных святых или событий. Человек жил в окружении событий истории. При этом событие прошлого не только вспоминалось, – оно как бы повторялось ежегодно в одно и то же время... Сама природа как бы символизировала своим весенним расцветом события воскресения Христа...” (И все это легко объясняется. Христианская жизнь строилась так, чтобы все помогало человеку расти духовно и прибли-жаться к Богу. – Б.Е.).

 

(Помогало сближаться с Господом и осознание красоты и премудрости созданного Им мира, ведь сам Космос, сама Природа учили жить мудро и красиво. – Б.Е.). “Одна из популярных книг древней Руси – Шестоднев Иоанна Экзарха Болгарского. Книга эта рассказывает о мире, располагая свой рассказ в порядке библейской легенды о создании мира в шесть дней... В первый день был сотворен свет, во второй – видимое небо и воды, в третий – море, реки, источник и семена, в четвертый – солнце, луна и звезды, в пятый – рыбы, гады и птицы, в шестой – животные и человек. Каждый из описанных дней – гимн творению, миру, его красоте и мудрости, согласованности и разнообразию элементов целого...” (Человек, благодарный Богу за Его любовь и щедрость, не мог не петь Творцу чистосердечных гимнов. – Б.Е.).

 

“Жанр притчи традиционный. Для древней Руси он имеет еще библейское происхождение. Притчами усеяна Библия. Притчами говорит Христос в Евангелии. Соответственно притчи входили в состав сочинений для проповедников и в произведения самих проповедников. Но притчи повествуют о “вечном”. Вечное же – оборотная сторона единого исторического сюжета древнерусской литературы. Всё совершающееся в мире имеет две стороны: сторону, обращенную к временному, запечатленную единичностью совершающегося, совершившегося или того, чему надлежит совершиться, и сторону вечную: вечного смысла происходящего в мире. Битва с половцами, смена князя, завоевание Константинополя турками или присое-динение княжества к Москве – все имеет две стороны. Одна сторона – это то, что произошло, и в этом произошедшем есть реальная причинность: ошибки, совершенные князьями, недостаток единства или недостаток заботы о сохранности родины – если это поражение; личное мужество и сообразительность полководцев, храбрость воинов – если это победа; засуха – если это неурожай; неосторожность “бабы некоей” – если это пожар города. Другая сторона – это извечная борьба зла с добром, это стремление бога (Бога. Далее это слово будем писать по правилам современной орфографии. – Б.Е.) исправить людей, наказывая их за грехи или заступаясь за них по молитвам отдельных праведников (вот почему, со средневековой точки зрения, так велико историческое значение их уединенных молитв). (И не только средневековой точки зрения, но и нынешней. – Б.Е.). В этом случае с реальной причинностью сочетается по древнерусским представлениям причинность сверхреальная...” (И опять-таки не только по древнерусским представлениям, но и по современным, пра-вославным: всё вершится по Промыслу Божьему, по причинам, которые содержат в себе предвечные Логосы Мира. – Б.Е.).

 

(Чтобы не переписывать всей статьи академика Лихачева, во многом справедливой, но все же не во всем, процитируем еще один эпизод. – Б.Е.). “Герой ведет себя так, как ему положено себя вести, но положено не по законам его характера, а по законам поведения того разряда героев, к которому он принадлежит. (Здесь высвечивается совсем другое: пра-вославная традиция молиться перед каждым делом, и тем более перед битвой. – Б.Е.). Не индивидуальность героя, а только разряд, к которому принадлежит герой в феодальном об-ществе... Идеальный полководец должен быть благочестив (да и воин тоже! – Б.Е.) и должен молиться перед выступлением в поход. И вот в “Житии Александра Невкого” описывается, как Александр входит в храм Софии и молится там со слезами Богу о даровании победы. Идеальный полководец должен побеждать многочисленного врага немногими силами, и ему помогает Бог. И вот Александр выступает “в мале дружине, сождавъся со многою силою своею, уповая на Святую Троицу”, а врагов его избивает ангел. А затем все эти особенности поведения святого Александра Невского механически переносятся уже в другом произведении на другого святого – князя Довмонта Тимофея Псковского. И в этом нет неосмысленности, плагиата, обмана читателя. Ведь Довмонт – идеальный воин-полководец (идеальный христианин. – Б.Е.). Он и должен вести себя так, как вел себя в аналогичных обстоятельств другой идеальный воин-полководец (христианин. – Б.Е.) – его предшественник Александр Невский...”