Третьякова Натали

Вчера в руки мне попали дневники моей прабабушки. Трудно было сдерживать ком в горле. Правда жизни без прикрас. Решила опубликовать их в дневниковой записи как есть, без коррекции. Орфография и пунктуация дневниковых записей авторские сохранены. Вот она ещё одна страничка жизни.

 

 

Ложь и воровство – самые скверные преступления . Если бы их не было – жизнь на Земле была прекрасна.

 

Полуанекдот из-за моего незнания обстановки, насколько «вольно дышит человек». В декабре 1936 года все сотрудники треста должны были слушать доклад Калинина по радио о проекте сталинской конституции. Я не осталась, поехала домой. В трамвае оказался бухгалтер Сызранской развед.конторы, который спросил меня, почему я не осталась на доклад. Чтобы не рассказывать о множестве дел дома, ответила шуткой: у меня наследственная антипатия к Калинину. Бухгалтер вдруг вскочил, бросился к выходу и на полном ходу выпрыгнул из трамвая. А утром он пришел к Олегу и сказал, что мне следует запретить такие шутки, т.к сам он отбыл три года на канале Москва - Волга за то, что был в компании, где рассказал анекдот… Дали ему 5 лет, но два скостили за ударный труд и в связи с окончанием строительства канала. Отец действительно ненавидел Калинина. Когда его «избрали» председ. ВЦИК, это обсуждалось у нас в присутствии гостей. Отец заявил: «Мишку Калинина – сволочь такую, царем назначили, не признаю и такую власть. Он же провокатор». И рассказал, что Калинин работал слесарем на том же заводе, где работал отец, и организовывал кружки, где читал фельетоны Горького, его рассказы, постепенно переходя на политику. А через некоторое время его кружковцы, без Калинина, отправлялись по Владимировке, т.е. в тюрьму. Калинин набирал новый кружок, в один из которых вошел и отец. Когда дело дошло до политики, отец вышел из него, а оставшиеся пошли той же дорогой, и опять без Калинина. После этого отец уволился с завода и с Калининым нигде не встречался. Доносительство тогда было не сплошным, и отец не пострадал за такое страшное вольнодумство.

 

Странное совпадение через 63 года.

В 1937 году в Куйбышеве (Самара) последние дни сентября были солнечными, очень теплыми. Именно 25.09. понедельник, день ареста Олега, 26.09 вторник, вероятно, начало допроса, 27.09 среда – день смерти (убийство).

В Москве эти дни в 2000 году такие же солнечные, теплые (продолжаются до сих пор). И вдруг необъяснимое явление в эти три дня самых горьких воспоминаний: у меня прекратились обычные сильные боли в левой половине спины, а с 28 возобновились, сначала не сильно, а с 29 как всегда. Чем объяснить это я не знаю, только не перестаю думать о том страшном времени.

 

КАК ЭТО БЫЛО

В четверг 21.09. долго не возвращался Олег с работы, и я уже была почти уверена, что он «там». К этому времени были арестованы: упр. трестом Чепиков К. Р., главный геолог Шангин С. Н., нач. геол. службы Лукьянычев Д. И., все руководство сызранской конторы: Сидоров А. И. управл., технорук Альбокринов В. И., геолог Бутров В.М., а также три четверти населения дома cпециалистов (построенного на месте взорванного собора), в котором жили и мы. Но Олег поздно вечером пришел домой. Оказалось, какой – то чин НКВД беседовал с сотрудниками, вызывая по – одному. Все разговоры сводились к тому – не было ли у кого сомнения, что руководство трестом ищет нефть там, где ее заведомо нет. Олег на вопрос ответил, что он специалист – буровик, не геолог и о правильности указанных для бурения точек судить не может. И был отпущен без единого намека, что он следующая жертва. Утром 22.09 он, как и намечал, уехал в Сызрань, т.к. руководить там было некому. В субботу 23.09. Олег возвратился, рассказал, что в пятницу вслед за ним приехал «красный околыш» (НКВД шпик), к нему не подходил, разговаривал только с партсекретарем. Мы, кажется, успокоились почти. А ведь это разыскивали Олега, когда пришли за ним в трест с ордером, не застали его. В воскресенье был коллективный поход треста в кино, и мы с Олегом пошли тоже. Смотрели «Петр I».

В понедельник 25.09. Олег пошел на работу, а я на поиски керосина. Часов в 11 я возвращалась с пустым бидоном и у подъезда встретила Людочку. Она рассказала, что в тресте, поднимаясь по лестнице, встретила Олега, спускающегося в сопровождении «красного околыша». Олег так выразительно поглядел на нее, что она это как просьбу сообщить мне. И она пришла. Видно, за доброту и отзывчивость ее Бог спас! Ведь если бы она не встретила меня и вошла в квартиру – пропала бы: в квартире в это время был обыск. Изъяли охотничье ружье, патроны и порох к нему, и годовой комплект подписки журнала « Нефтяное хозяйство». Оставили № телефона для справок по вечерам. Каждый вечер с 6 часов до 10 часов я звонила, но ни разу никто не ответил ни мне, ни другим. Ответили 11.01.1938 – он осужден и выслан. На мой вопрос как же его выслали зимой в летней одежде, последовал ответ с наглым смешком – «Ему там тепло».

 

Больше я в то страшное здание не ходила, в 1988 году оно сгорело, причем сгорело много людей, сотрудников и посетителей. Было бы справедливо, если среди сгоревших сотрудников были только последователи нелюдей 1937 года. Они имеются в таких учреждениях и в наше время.

Вернувшись домой 11.01. вечером, я собрала белье, теплые вещи, даже ватное пальто и пошла в поселок «Кряж», где находилась пересыльная тюрьма, в 7 километрах от города. Дорогу я теоретически знала от «телефонных подруг» в НКВД. Шла ночью, но нашла легко, т.к. попутчиков было много, все старались попасть в очередь до утра, иначе можно было не попасть до конца приема передач. Моя очередь оказалась примерно в середине, и я подала в окошко посылку, но ее быстро вернули со словом «выбыл». Когда и куда выбыл - спрашивать было не у кого. Вернулась той же дорогой домой, написала на посылке адрес ул. Куйбышева НКВД и пошла с ней на почту. К моему удивлению посылку приняли, взяли плату, но месяца через два почтальон принес ее обратно без всякого объяснения.

 

Здесь хочется написать родные каких преступников стояли в очереди на «Кряже». Филатова, соседка по очереди: ее муж после бани зашел выпить пивка. К нему подсели два молодца и завели разговор о Тухачевском, втягивая в разговор мужа ( Тухачевский был недавно расстрелян). Филатов, чтобы отделаться от них сказал: «Человека уже нет в живых, зачем тревожить мертвые кости?» - «А ты что заступаешься за него? Ты знал его?» Филатов со зла ответил: «Как же, я у него адъютантом был». После чего последовало приглашение «пройти». Получил Филатов только 5 лет.

В очереди подошла ко мне деревенская женщина, попросила написать список передаваемых вещей сыну, осужденному на 10 лет. С плачем рассказала за что. У них в селе в клубе был доклад о Сталинской конституции, и сын пошел на этот доклад, надев на валенки только что купленные галоши, чтобы перед девками покрасоваться, ведь ему только 17 лет. По окончании доклада все стали хлопать руками, а сын снял галоши и хлопал ими – ведь это громче, да и все увидят, что у него новые галоши. «За насмешку над сталинской конституцией» - 10 лет.

О подобных преступлениях и преступниках мне много рассказывали вернувшиеся из тюрем, оправданные в 1939 наши работники треста «Востокнефть».

 

Вернусь к нашей жизни после ареста Олега. Уже 14 октября (Покров) нас отправили из 4-х комнатной квартиры в доме специалистов на новую квартиру на Арцебушевская 80 « путем обмена». Ломовой извозчик на полке вез наш скарб. Мы шли за полком: я с Любочкой на руках, свекровь больная плелась рядом держа, вернее, держась за ручку Тани, которая шла бодро, ведь ей уже было 4,5 года. Дошли, расстояние 5-6 трамвайных остановок.

Квартира оказалась половиной полуподвала в частном доме, с отдельным входом, с двумя окнами несколько ниже тротуара, 18 – 20 метров, включая площадь под двумя печками русской и голландской, « удобства» во дворе довольно далеко, т.к. ближе стоял жилой флигель, вода в колонке за два больших квартала.

Сразу стала искать работу, т.к. никаких средств не было, но везде весь разговор начинался и кончался вопросом: «Где муж?». Жили тем, что я носила все подряд в «скупку» - были такие магазины с безбожно низкими ценами. Трудно было накормить детей и бабушку; мне было достаточно хлеба, благо он был в магазинах и недорого. Других продуктов в магазинах практически не было, а на рынке цены были непомерные, например молоко - 10 р за литр. Так дожили до апреля 1938 г, когда жены заключенных узнали о дне и месте суда. Конечно, все жены явились к военной прокуратуре чуть ли не с вечера, я тоже пошла. На рассвете их привезли, увели не сразу, поэтому могли перекрикиваться (близко к машинам не подпускали). Мне Альбокринов крикнул, что Олега с ними нет.

 

Через несколько дней жен приняли в военной прокуратуре, где происходил суд и объявили приговор – Чепикову К. Р. И Шаньгину С. Н. – расстрел, остальным 15 – 20 лет. Я туда не пошла, выразила желание пойти свекровь. Ей сказали, что ваш сын умер, выдали загсовскую справку о смерти 14 октября 1937 года без указания причины смерти. Я обошла все кладбища города, везде мне охотно давали книгу записей похороненных. Я просмотрела записи с 25.09 1937 по 11.01.1938, но нужной мне записи я так и не нашла. Сразу после этого свекровь засобиралась к дочери в Ташкент. Ей быстро выслали деньги на дорогу, но собиралась она долго т.к. часто болела. Увезла с собой все, что привезла в 1934, когда уехали к нам из Самарканда: посуду, самовар, библиотеку дедушки Олега, которую тот подарил Олегу еще при жизни, кольцо отца Олега, его она отдала сразу по приезде к нам. Я спросила, почему же она увозит книги Олега – «Я их привезла, я их и увезу». «Что ж, везите,» сказала я, « если уж детям приходится жить без отца, может и без его книг не пропадут». В ответ: «Ты меня не разжалобишь». А о кольце и объяснений не было – разыскала, где Олег его хранил и взяла. Как говорится, не тем будь помянута. Хорошей матерью, даже пристрастной она была только дочери Галине, такой же бабушкой для ее дочери. К сыновьям была совершенно равнодушна, 5 летнего сыны Бориса Юру, жившего у нас 1,5 года под ее попечением, откровенно ненавидела. К моим детям – в основном равнодушие, было и плохое, но ласки, даже намека не было за все время. Правда, после отъезда, из Ташкента было проявлено внимание: почему – то по адресу Вонолецких пришла бандероль с несколькими старыми экземплярами детского журнала «Мурзилка». Я их не дала Тане читать т.к. в них, кроме злободневных рассказов о врагах народа, читать было нечего. Словом можно только еще раз сказать «Не тем будь помянута». Я отвлеклась на противные воспоминания.

 

Между тем появился просвет. Какая – то добрая душа, вероятно, Вонолецкие, подсказала, что на обувной фабрике требуются подсобные рабочие, а у фабрики свой детский сад. Бросилась туда и сразу поступила, вопросов о муже не было, и сразу оформила детей в садик. Проработала 10 дней и увидела на проходной «требуется счетовод». Не сразу, боясь все того же вопроса о муже, все же пошла в отдел кадров. Но все обошлось и оклад стал 200 р, а не 120 подсобной. Теперь мы были сыты – дети в садике, я в фабричной столовой. К сожалению, и тут не обошлось без неприятностей: дети начали болеть разными детскими болезнями, часто с высокой температурой. Больничный лист давался на 3 дня «для организации ухода», после которых дети оставались одни. Только в обеденный перерыв я буквально прибегала, хоть попить дать. Отлучаться с работы или опоздать на 20 минут – увольнение, а на 1 час – суд и тюрьма, такой был закон. Наконец, Александра Андреевна Солощева, с которой я познакомилась на фабрике, нашла милую бабушку, которая обещала найти приходящую няню на время болезни, среди знакомых побирушек у церкви. Но ни одна не пошла на обещанную хорошую оплату только за то, чтобы посидеть около ребенка, не выполняя никакой работы. Большая часть отговаривалась своей нервностью, другие нелюбовью к детям. Добрейшая бабушка (Анна Ивановна Ларина) была поражена и сама стала помогать, хотя у нее была семья и своих забот хватало. А я с тех пор перестала подавать таким побирушкам.

 

С Ал. Андр., а потом и с ее мужем Алексеем Петровичем познакомились, забирая детей из садика. Их Валечка, чуть моложе Любочки, скоро стала лучшей ее подружкой, и Любочка успешно ее защищала от нападок других детей. Когда я отравилась чем–то в столовой, да так, что не чаяла остаться в живых, Солощевы забирали детей из сада к себе. К счастью, в это время приехала из Перми М.Н. Альбокринова (Мария Назаровна) и буквально спасла меня молоком с иодом (3 капли иода на столовую ложку молока 3 раза в день). Через два дня я была почти здорова, а еще через день пошла на работу. А отравившиеся вместе со мной 5 человек пробыли в больнице 1,5 месяца и вышли оттуда чуть живые.

 

Наконец, пришло лето 1939 года и все наши вернулись из тюрем полностью оправданные. Говорят, что за это им и многим другим следует благодарить Берию. Будто он, придя в НКВД и осмотревшись, сказал Сталину, что нужно остановиться, так как скоро некого будет сажать. И Сталин согласился. Стали пересматривать дела, и будто бы с тех пор не было такого массового уничтожения народа. Всех восстановили во всех правах, всем выдали по 3-х месячному окладу, все могли вернуться на прежние места работы. Оформлялось все это долго и некоторые это время жили у меня. Вообще моя «прекрасная» квартира была два года домом приезжих. Все жены, выселенные с арестом мужа, выехали кто куда, а приезжая справиться о муже, останавливались у меня. Некоторые из них поступили на работу в «Гидроузел» на Красной Глинке (поселок на Волге в 20 км от города) и на выходные приезжали ко мне (Бутрова, Альбокринова, Лукьянычева, сестра Чепикова). Мужья их во время всякого оформления тоже жили у меня, и жены приезжали уже к ним. Рассказали о том, как их допрашивали только двое Лукьянычев и Шаньгин. Лукьянычев Д. И. рассказал, что его били преимущественно головой и по голове, в результате он вернулся с полной глухотой одного уха и с половиной ушной раковины другого уха. С отвращением и возмущением рассказал о немыслимом сквернословии, которое неиссякаемо сыпалось во время допроса. Такого он нигде не слышал, даже от отпетых хулиганов и пьяниц. Шаньгин С. Н. рассказал более подробно. На первом допросе, когда следователь ударил его, он дал ему сдачи (в свое время С. Н. занимался боксом). Тотчас появились два молодца, захлестнули снизу ноги С. Н., отчего он сразу упал и обработали так, что в камеру его отволокли (буквально). На следующих допросах он уже не пытался давать сдачи, но подписывать, что он и другие работники треста вредители, диверсанты, шпионы, он отказывался, за что били меньше. Наконец, ему показали полностью оформленный ордер на арест жены и пояснили, что с нею тоже церемониться не будут. И тогда он подписал все, что ему предлагали. Кроме того, по их предложению собственноручно добавить то, что они упустили, он описал такие места своих «диверсий», названия которых не было даже на всей карте земного шара. Также назвал своих соучастников по диверсиям. Больше его на допросы не вызывали. На суде в Военном трибунале все заявили о пытках при допросах, им ответили: «К своим преступлениям вы добавляете клевету на честных советских работников, а следы якобы пыток – результаты ваших драк между собой». Постепенно все разъехались, ни один не вернулся на прежнее место в трест «Востокнефть». Между прочим, приговоренные к расстрелу за вколачивание народных денег в пустые места, получили за открытие нефтяных месторождений в Поволжье – Чепиков К. Р. Сталинскую премию 1-й степени, Шаньгин С. Н.- звание профессора (без защиты диссертации).

 

А я с детьми осталась с клеймом «семья врага народа», хотя обращалась (безрезультатно) за справедливостью в НКВД, в прокуратуру СССР. Правда, особых мытарств уже не было. Только Любочку с золотой медалью в университете не приняли на биологический факультет, т. к «странно почему отец умер в 1937». После разоблачения Сталина, я опять стала писать во все инстанции, но ответа большей частью не получала или получала пустые отписки. Только в 1991 году, когда началась активная реабилитация, я получила вразумительный ответ из ЦК партии, а в начале 1992 года ясный документ из прокуратуры г. Самары. Виддинов О. А. полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Умер от травм, полученных во время следствия; место захоронения неизвестно, и загская справка о смерти 27 сентября 1937 года. Таким образом, у меня две справки – 14 октября и 27 сентября 1937 года, обе без указания причины смерти. Вот и все.

Решила продолжить описание своей нелегкой жизни. С июля 1938 года я работала на обувной фабрике, быстро продвигаясь по службе: к сентябрю 1937 г. Я была уже главным бухгалтером (из счетоводов). Но тут появился новый директор-жулик (только что избранный депутатом Горсовета, как лучший из лучших, честнейший). За мои возражения против наглого стяжательства он пообещал посадить меня. По слезной моей просьбе главк нашел мне замену, я стала зам. гл. бухгалтера. Радоваться не пришлось. И где они откопали такую дрянь! Представительная внешность гонор - невероятный, характер подлый и вредный. Говорили, что жена сбежала от него с маленьким ребенком и так спряталась, что уже много лет он не может ее найти. Дела он не знал и не пытался узнать. Он только подписывал документы, которые готовила я, в том числе годовой отчет за 1939 г. В столе у него были какие-то бумаги, в которых устроилась крыса и произвела многочисленное потомство. Когда он все же открыл зачем-то стол, на него вылетела крыса и довольно большие крысята, он дико заорал и убежал. Не буду описывать, как он издевался над сотрудниками, женщины часто плакали. Я не плакала, хотя он при всех чуть ли не клялся, что заставит и меня плакать. С директором они нашли общий язык, что оказалось полезным для меня. В октябре 1940 года я получила телеграмму от сестры Фроси, чтобы я увольнялась, т. К. ее 8-месячные хлопоты о разрешении вернуться мне в Москву, заканчиваются успешно. Увольняться по собственному желанию в то время было категорически запрещено, других причин не было. Я была в отчаянии. И вдруг… Монстр как всегда сделал мне какое-то совершенно безграмотное замечание по работе. Обычно я отмалчивалась, но тут предложила ему не лезть туда, где он ничего не понимает. Он взорвался, начал орать грубости, а я в ответ обрисовала полный его портрет, отчего он окончательно взбесился и орал одно слово «уволю», а я ему «руки коротки». После чего он вылетел из комнаты, кто-то сказал к директору. Минут через 15 – 20 он положил передо мной приказ о моем увольнении «по сокращению штатов» с подписью директора. Я даже, кажется, обрадовалась, взяла приказ и пошла в отдел кадров за трудовой книжкой. Там быстро оформили, и я ушла с фабрики навсегда. Только до сих пор жалею, что не попрощалась с сотрудниками, ведь все относились ко мне хорошо.

 

На другой день пришла телеграмма: «Выезжай, разрешение действует три дня». Собираться было некогда, я уехала в ту же ночь, взяв детей и самые необходимые вещи, все оставила на Солощевых, и они все «малой скоростью» (дешевле) переслали на адрес сестер. Приехали в Москву в последний третий день и сразу поехали с Фросей к отцу. Сначала зашли в домоуправление, сдали паспорт на прописку, потом пошли к отцу. На двери его комнаты висел замок нового хозяина. Соседи рассказали, что отец сильно заболел и его три дня назад увезли в инвалидную больницу, а на другой день пришел мужчина с ордером на комнату, но не входил туда, только повесил замок. Этот человек вылечился в той же больнице и ордер ему выдал Собес. Утром с Фросей отправились в Собес. Она одна прошла в кабинет к начальнику и как-то убедила его вернуть комнату мне (9 кв.м, без удобств). Начальник захотел увидеть меня, а я, войдя, попросила дать мне возможность привести комнату в порядок, т. к. иначе в ней и здоровому жить невозможно. Начальник согласился при условии, что через три дня я возьму отца из больницы. Прямо из Собеса я поехала искать эту больницу где-то далеко за городом, чтобы сообщить обо всем этом отцу. Он лежал в коридоре в тяжелом состоянии, с трудом говорил. На мое сообщение ответил, что никуда из больницы не поедет, чтобы я оставила его в покое и больше говорить не смог или не захотел. И я уехала заниматься ремонтом комнаты. Наняла с улицы маляров, дала им деньги на покупку материалов с риском, что они их используют на другое. Но они все купили и честно работали, так что к концу третьего дня комната была готова. И я поехала в больницу, чтобы предупредить его о переезде домой. Он был уже в палате и не лежал, а сидел на кровати, очень бодрый и сказал, что охотно уедет из больницы. Я была очень рада этому. Утром я взяла такси, поехала за ним, но прошла сразу в контору, чтобы выписать, а там мне говорят, что он умер, спросили, буду ли я хоронить его или оставлю в больнице. А я не поверила, что он умер, и меня сестра проводила в его палату. Его сосед рассказал, что после моего отъезда накануне они долго разговаривали, отец рассказывал про меня, уверен был, что ему будет жить со мной хорошо. Когда разговор прекратился, они легли, но долго не спали, а потом сосед заметил, что отец слишком неподвижно лежит, подошел к нему, а он мертвый.

 

Похоронила я его на Ваганьковском кладбище. Могила его пропала в войну. На участок, где была могила отца и многие другие, упала большая бомба и вместо могил образовалась огромная яма. Восстановить бывшие там могилы было невозможно.

 

А жилищный отдел сразу предложил мне освободить комнату; я отказалась и они подали в суд. В юридической консультации мне посоветовали поскорее поступить на работу. А куда? Знакомых не было, т.к. я не жила в Москве уже 11 лет, биржи труда уже не было. И тут, наверное, Бог помог. Совершенно случайно встретила на улице своего бывшего куйбышевского жильца Бутрова В. М. Встретились как родные, и я рассказала о своем трудном положении. И он вдруг говорит «зайдите к нам в проектное управление НКВД, там набирают служащих» и сразу повел меня туда. Пришли в Главгеологию, а там и. о. начальника оказался И. И. Щербаков, знакомый по работе в «Востокнефти». Под его диктовку написала заявление и с его резолюцией отправилась к глав. Бухгалтеру управления, по фамилии Шпаер И. Я., который спросил нет ли пятен в моей биографии и не дожидаясь ответа, добавил – впрочем, и на солнце есть пятна. Спросил сколько я получала на последней работе, и наложил резолюцию – зачислить ст. бухгалтером в главгеологию с окладом 600 руб. Я земли под собой не чувствовала.

 

Но мытарства с комнатой только начинались. Суд постановил меня выселить, т. к. по заявлению Жилотдела в Куйбышеве у меня была дача. Городской суд подтвердил это решение райсуда. Помог юрисконсульт управления, где я уже работала. Оказывается, жалобу в Верховный суд имеет право подать только адвокат. Юрисконсульт был и адвокатом юрид. Консультации, написал от себя жалобу, дал мне прочитать, спросил, нет ли в ней какого-либо несоответствия с материалом дела, если нет, то 90% за то, что жалобу примут к рассмотрению. Так и оказалось. Жалобу не только приняли, но и отменили решения прежних судов и передали на новое рассмотрение. Новый суд был уже в мою пользу. Я еще не знала об этом, когда в конце апреля 1941 года ко мне пришел нач. жилотдела и предложил освободить комнату. Оказывается, подача жалобы в Верх. Суд не приостанавливает исполнения решения гор. Суда. Я конечно отказалась, тогда он пригрозил принудительным выселением, просто вынесут все из комнаты на лестницу и опечатают ее. Я спросила - что же люди останутся жить на лестнице? Нет, все находят себе жилье. Разговор продолжался 4 часа. Я понимала, что нужна взятка, но у меня было только 50 рублей, какая это взятка. Так и ушел ни с чем. А он, оказалось, уже знал о результате жалобы. В мае прислали разрешение на открытие лицевого счета.

 

А в июне война.

С первых дней бомбежки. Сестра Устюша очень боялась их и уехала в деревню, взяв с собой и моих девочек. Я каждое воскресенье возила туда продукты, т.к. там негде было купить даже хлеба. Примерно с начала июля через деревню стали проходить стада коров с запада. Наши жительницы упрекали сопровождавших коров женщин, зачем уводят, ведь при немцах мы будем работать на себя. Одной я попробовала возразить, что придется работать на немцев, а не на себя. В ответ услышала просьбу помолчать, а то услышат бабы – плохо будет. Сводки о войне по радио передавались бодрые, но часто сообщалось о сдаче городов после упорных боев. В начале октября я собралась ехать с продуктами, но оказалось, что дорога разбита и поезда уже несколько дней не ходят, немцы в 100 км от Москвы, а по радио сообщают об успешных боях где – то в Белоруссии. Я уже не могла даже попасть к детям. И тут видно опять помог Бог. Нач. бурового отдела Трусов Ив. Ал. оставшийся за нач. управления (все большое начальство уже эвакуировалось) предложил мне помочь, если я согласна на небольшую авантюру. Мы поехали в Главгидрострой- наше высшее учреждение, а там к нач. транспортного отдела, которому Ив. Ал. представил себя начальником какого-то отдела главка, а меня начальником планового отдела, объяснил положение с моими детьми, что их немедленно необходимо вывезти, что немцы совсем рядом. И начальник тут же распорядился отправить полуторку за детьми. Утром 14 октября (опять покров) в 6 часов утра я выехала из Москвы с одним шофером. Дорога была свободна, но почти на каждом километре выходили из леса военные и грубо с руганью предлагали нам убираться из машины. В ответ шофер с невозмутимым видом доставал из своей какой-то необычной фуражки небольшую бумажку, по прочтении которой нас отпускали. Не знаю, что там было написано. Хочется думать, что там была правда – машина едет за детьми и грубые военные перед этим смирялись. Из-за этих остановок мы приехали только к вечеру. Деревня была полна наших солдат, наш дом занял политотдел. Какие же все были измученные! Сестра истопила им баню, мылись группами, а ожидавшие своей очереди, сидя спали.

 

Я хотела сразу уезжать, но нач. политотдела отговорил, хотя немцы уже были в Боровске (8 км от деревни). Немцы ночью не воюют, отдыхают, сказал он, а мы в темноте сразу попадем в аварию. Обстреливают дороги немцы часов с 8 -9, так что мы успеем проскочить. Я послушалась, и мы благополучно вернулись в Москву. Сразу поехала на работу, там уже почти никого не было. Ив. Ал. сказал, что последний эшелон с сотрудниками еще не ушел, стоит где-то на окружной дороге, т.к. я еще может быть успею. Но успеть было невозможно. Метро работало из-за бомбежек с перебоями, другого транспорта не было. Разыскивать эшелон с детьми и каким-нибудь узелком я не стала. Ив.Ал. дал мне письмо к начальнику Казанского вокзала с просьбой оказать содействие в отъезде отставшей от эшелона. Но придя к вокзалу, я не могла пробиться даже к его дверям, все было забито народом, даже вся 3-х вокзальная площадь. Я осталась в Москве. Тот же Ив. Ал. уволил меня с 16 октября 1941 г. Тогда же он рассказал в чем состоялась авантюра с машиной. Незадолго до этого он был переведен из управления в главк начальником, не помню какого отдела, без его согласия. Он не захотел повышаться, и приказ отменили. За машиной он пошел с двумя приказами, не собираясь показывать другого. Тогда он не сказал мне об этом, чтобы не пугать меня зря т. к. был уверен, что самое плохое от разоблачения будет отказ в машине. Деревню немцы заняли в тот же день 15.10., не зверствовали, т. к гестапо в этом отряде не было. Назначили старосту без его согласия, приказали строго следить, чтобы жители не принимали приходящих со стороны, особенно солдат. За укрытие следовал расстрел, но близких родственников можно было принимать, извещая об этом старосту. Так одна женщина Наталья Щербакова спасла многих, извещая старосту о приходе то племянника, то деверя и т. д. , а староста ни разу не донес. Зато нашлась кучка баб, которые пошли к немцам с доносами – кто коммунист, кто активист. Их наградили несколькими метрами ситца, но никого из «опасных» не тронули. К новому году немцы приказали старосте собрать 300 яиц, он собрал, но отдать не успел, пришла наша армия, старосту расстреляли, хотя никакой другой вины не нашли. Баб доносчиц не наказали никак.

 

Когда немцев отогнали, мы поехали посмотреть, что там осталось. Дом был цел, но бревенчатый большой сарай и баню растащили, а так же все, что было в доме. Соседи сначала все валили на немцев, но потом потихоньку стали показывать друг на друга. В результате вернули почти всю мебель, зеркало, один из двух самоваров, посуду не нашли, видно, хорошо спрятали, а постели мы сами не взяли – до того все было загрязнено. Цел остался сундук с зимними вещами и другими сравнительно ценными, которые мы летом перевезли из-за бомбежек и ожидаемого захвата немцами Москвы. Соседи оказались наблюдательными – видели, что мы привозили из Москвы, а уехали пустые. Искали усердно – перекопали весь двор и даже часть огорода. А сундук мы в ночь перед отъездом закопали (с помощью нач. политотдела) под полом в коридоре.

Встретилась я с женщиной, которая собиралась при немцах работать на себя. На этот раз услышала другое: если такое повторится, брошу все и уйду – они нас даже за людей не считают. Жизнь за время войны – голодно. Дальше постепенно становилось легче, но тяжелые переживания, связанные с работой, были. Описывать их не буду. Хватит.

 

А жизнь могла быть очень хорошей. Наша любовь с Олегом не была безумной, но была с нами все 8 лет. За все время не было ни одной ссоры, даже большого спроса, все было по согласию. Размолвки бывали, не помню по каким причинам, но Олег быстро гасил их шуткой, остроумием. Даже неприятности с его матерью и сестрой не имели никакого влияния на наши отношения. Не стала моя жизнь прекрасной. Я пыталась вспомнить хорошее, светлое время моей долгой жизни. « Светлым лучом в темной жизни» была наша жизнь с Олегом и хорошая учеба дочерей в школе и в вузах.

 

Светлым считаю отношение и поддержку ранее незнакомых людей в самое тяжелое время: ведь даже общение со мной, женой «врага народа», было небезопасно. Это семья Вонолецких, Солощевых, Мурзиных, Анна Ивановна Ларина, Сергеев Ефим ( отчество, к сожалению, забыла). Со всеми женами экс- «преступников» были хорошие отношения. С благодарностью вспоминаю других хороших людей, некоторые были друзьями, другие просто добрыми хорошими знакомыми. Плохих я избегала (они меня тоже), общалась только по необходимости главным образом по работе. И вот все давно умерли, последние 7 – 8 лет назад. Остались только полуживые Людочка ( Людмила Владимировна Вонолецкая) и Александра Андреевна Солощева, но с ними даже переписка невозможна.

 

А я все еще живу: почти в полном вакууме, но с хорошим уходом, с изматывающими болезнями, но без забот, без малейшего труда, без какой либо цели. Кому и зачем нужна такая лишняя? Мне меньше всего, окружающим – тем более. А смерть не идет, несмотря на предсказание Елизаветы. Иногда хочется «подтолкнуть», но удерживает боязнь, что не получится, мне станет хуже и на Любочку ляжет страшная тяжесть. А если эта тяжесть появится без моей попытки, сама собой – что тогда? Не знаю.

О семье писать почти нечего, все нормально.

Конец. Ноябрь 2000 г

 

Однажды Юра поинтересовался моим несчастным прошлым и сказал, что об этом нужно написать. Тогда я подумала, может не получиться: прошло много лет и хотя никогда то время и события не забывались, что-то могло стереться в памяти. Но странное совпадение, с которого я начала, так высветило все в памяти, что я сразу начала писать. Но…Вопрос без ответа – кому будет интересно мое произведение. И все же я довольна, что написала, пусть даже только для себя. А писалось тяжело: плохо работали глаза, рука и голова. Стало очень не просто изложить свою мысль коротко и понятно. Ладно, все же написала за какие-то три недели.

 

P.S. от меня, Третьяковой Натали

Второй день хожу и думаю о том, какое счастье, что мы, ныне живущие, не оказались в ТОМ времени. И когда слышу от некоторых, как нам плохо живётся сейчас, хочется дать прочесть эти дневниковые записи...