Чернова

*очень много букв*

 

Носферату, симфония ужаса, Фридрих Мурнау, 1922 (продолжение)

 

Не шутки для, а веселия ради, скажу, что заснятых котов любили тиражировать уже тогда (и в связи с очередной московской злободневностью не могу не запостить эту бомбическую фотографию котэ в маске во время пандемии испанского стыда [зачеркнуто] гриппа в 1919-1920 годах). Мурнау без котолюбства тоже обойтись не сумел. В начальных сценах Эллен (которая в каноне Мина) играется с шерстяным полосатиком, чем порождает реминисценции у всех остальных причастных режиссеров.

 

Вообще, если вы вампир у Фридриха (самый реалистичный образ кровососа в мировом кинематографе, sic!), то вы остроухий (не знаю, с чем связано), лысый (но попробуйте не облысеть с такими печалями) мужчина неопределенного возраста в черном сюртуке. У вас грузинский нос, брови a la ранний Брежнев, ногти-когти умеренной длины (к ладоням не загибаются) и макияж в стиле смоки-айз. Превращаться во что-то вы не умеете. Возможно, в гиену, но не факт. Полфильма вы таскаетесь с непрезентабельным гробом нищебродской наружности, оставшиеся полфильма в нем лежите. Правда, один раз эффектно восстаете, но один раз – не считается. И да, вас убьет баба [зачеркнуто] девушка с еще одним смоки-айз [зачеркнуто] солнечный свет, черт возьми.

 

Но шутки шутками. Возможно, через сто лет всё это нам, избалованным эффектно слепленными страшилками, может показаться забавным. Однако, некоторые моменты даже сейчас выглядят действительно жутковато. И легко представить, что творилось тогда, со зрителем неискушенным и не знавшим квантовую механику. Затемненный кинотеатр, драматическое стенание струнных, дверь разверзается, а за ней – пустота, зловещая тень тянет окогтенные руки и цапает Эллен (в смысле Мину) за грудь (в смысле, тяжкой ношей ложится на сердце невинной девушки), отвратительный Орлок присасывается к лилейной шее, - horror, horror, как говорил совсем по другому поводу незабываемый полковник Курц.

 

Как было обещано, не стану утомлять, где Мурнау был новатором, какие киноштампы породил и в чем ему бессовестно подражали, обратить внимание хочу на другое.

 

Во-первых, в кинотеатрах фильм, скорее всего, прокатывался не черно-белым, а тонированным. То есть, кадры (вы помните, что кадр – это отдельная сцена целиком) – монохромные. Желтый тон – это день и относительно позитивные моменты, циановый – это ночь и драматические/ужасные вещи.

 

Во-вторых, вариации сюжета. И не те, которые были внесены в борьбе с авторскими правами доброй вдовы (замена имен, локаций и времени действия).

 

Так Джонатан Харкер (Хуттер) претерпевает разительное преображение. Сначала это сангвинический, буйно ржущий шалопай, но покусанный и недоеденный он становится в разы серьезнее.

 

Дальше, на камеру Мурнау с удовольствием скармливает мелких жертв венериной мухоловке и полипу, прямо ассоциируя их с вампирами, то есть с природными «неблагородными» хищниками, и мы можем прочесть его послание: летающие гробы летающими гробами, но объяснение сути – естественно-научное.

 

Дальше, то, что мне показалось крайне важным, - сцена ловли Рэнфилда (Кнока) толпой. В город пришла болезнь, толпе нужен персонифицированный виновник, и она с легкостью видит его в сбежавшем из лечебницы сумасшедшем. «Он задушил санитара. Он – вампир». Такая иллюстрация психологии масс в фильме 1922 года вообще крайне примечательна. И да, болезнь, пришедшая в город, - это чума. То есть, Орлок приводит с собой крыс и эпидемию, чего у Стокера нет.

 

Замечу, что граф не вызывает никаких положительных эмоций, он, скорее, внечеловечен, при этом внечеловечен не высоко, а низменно, вот эта венерина мухоловка и вот этот полип, которые Мурнау любовно разглядывает, пока они поедают своих жертв. То есть, несмотря на все таланты сыгравшего Носферату Макса Шрека, в Максе Шреке ничего привлекательного нет. Даже наоборот. Это больше паук, оплетающий мотылька липкой паутиной исключительно физиологического ужаса, и там, конечно, есть циановая сцена с пауком, для наглядности, в лоб, крупно – Рэнфилд обращает на него внимание в своей психбольнице.

 

Но дело в том, что программа Мурнау ясна: граф – поборимое зло. То есть, даже зло, которое должно и легко побороть, - все равно, что паука прихлопнуть. Да, Элен в конце умирает, но получается некий позитивный не-хэппи-энд: Орлок растворился дымом, город спасен, даже Рэнфилд вышел из своего bad trip'a.

 

И здесь нужно сказать, что две сцены там очень удивительные. Первая: Элен, ждущая своего Хуттера на морском берегу среди врытых в песок крестов. И вторая, то, как по пустой улице несут гробы умерших от чумы. И лично меня эти кадры впечатлили больше всех явлений Макса Шрека народу. Дело в том, что они входят в пространство суеверной пугалки совершенно с другой смысловой нагрузкой и переводят фильм на более высокий уровень. Это трамплин, который Мурнау закладывает для абсолютно беспросветного, депрессивного, сновидческого фильма Херцога, а Херцог не задается задачей мистицировать зрителя или щекотать кому-то нервы. Нет. Херцога интересует сон и то, как, становясь кошмаром, он взаимодействует с человеком и с ощущением реальности этого человека, фатально изменяя всё вокруг.

 

Но это уже совсем другое кино.