Вильям Скотт

С утра жюрила очередную «Живую классику». Всероссийский конкурс: школьники читают исключительно прозу. Первым на сцену вышел отрок десяти лет. «Стихотворение «Пути» собственного сочинения» — значилось в протоколе. Внеконкурсный четвероклассник обвел зал трагическими глазищами и, опасливо отодвинувшись от микрофона, рассказал нам про пути. Пути оказались намеченные жизненные – к чему надо стремиться, а чего избегать, чтобы прожить жизнь не зря. Стержнем композиции был образ будущего героя, перед которым открыты все дороги, часть из которых, впрочем, сомнительна. «Тут на развилье не стоит указка!» — предупреждал живой классик, тревожно вздрагивая белым чубчиком.

 

Вечером я тащилась домой через полгорода по всем мыслимым пробкам. Скрашивали долгий путь место у окна и вконтактная беседа с Кадзе о том, где бы нам взять побольше поэтов для грядущей встречи. Хоть на улице к людям приставай, ей-богу, за руки хватая: «А не балуетесь вы, часом, стишками?»

 

На Политехе в автобус вошел мужчина, сильно в годах. Угнездился рядом со мной на узком сиденьице, достал из сумки потертейший молескин искусственной кожи, на пуговке, с замусоленными страницами, раскрыл, а там – стихи! Красивым ровным почерком, разноцветными чернилами. То, что называется – «разных лет». Разумеется, я заглянула. Одно было типа «Я вспоминаю маленький хуторок, как я теперь от молодости далёк». И еще – «С тобою рядом мне всегда тепло, ну а вдали — всегда, всегда тоска». Перелистывал, читал… Потом закрыл рукописный томик и, глядя вперед, шевелил губами – повторял наизустно…

 

Утро и вечер жизни. Два поэта – начинающий и несостоявшийся. Или просто разные ипостаси одного? Сначала были открыты все пути (читай – школьные сцены), потом пассионарно-философский период плавно перетек в любовное мелкотемье (и эти строки предназначались уже только одной слушательнице), а потом накатила жизнь. Житейское море. Поэт в нем нежился, тонул, барахтался, преодолевал волну или отдавался ее воле, иногда шел на дно, но всплывал раз за разом – то бодрячком, отрастив жабры и хвост, то при участии посторонних – «Тятя, тятя, наши сети притащили…»

 

Победы и неудачи, любовь, тоска по любви, вечный вопрос бессонной ночью – тот самый, про развилье путей. Туда ли?.. И эти стихотворные шифровки, краткое содержание плохо зарифмованной жизни.

 

От белого чубчика до патрицианского лба прошло всего ничего. Ничего... Ничего – страшное слово. Может, хотя бы то, что вписано в молескин четким ясным почерком, кто-то потом прочтет? Пусть даже не со сцены.

 

В сущности, самый идиотский вопрос на свете – «Для чего вы пишете стихи?»

 

Я тут прикинула – мой молескин читает где-то дюжина человек. Совпадающих. Это ли не счастье?