ВТОРАЯ РОДИНА

В России говорят: «Не место красит человека, а человек - место». Во многом это справедливо. Духовная суть человека превыше всего и над всем. Но так устроена жизнь, что самые яркие и возвышенные её моменты и проявления часто связаны с земными, довольно конкретными деталями. Они становятся настолько дороги тебе, что уже невозможно разделить возвышенное и материальное. Суть вещей является в их тесном взаимодействии. Подобным образом, и понятие Родина, Отечество переходит из категории местоположения в категорию предначертания судьбы.
Так уж сложилось, что в жизни моей было две Родины, во всяком случае я так это ощущал. Первой и основной стал для меня литовский город, а второй – живописный российский озёрный край, вошедший в мою жизнь с самого раннего детства.
Милый сердцу Вильнюс с узкими улочками, барочной и готической архитектурой, с замками, крепостями и прочей прелестью старинного духа… Сильнее всего врезались в память детские осенние впечатления – ковры из кленовых листьев в парках, с преобладанием красного и бардового. Я утопал в этом сказочном мире, собирал на прогулках с отцом всю диковинную палитру в букет. А ещё каштаны, колючие и лысые… Они были самым ценным трофеем, принесённым с наших прогулок, и оставляли ощущение большого счастья.
В Россию нас с сестрой увозила мама, она нам дарила другой мир. Будучи школьным учителем, мама всё каникулярное время посвящала поездкам на Селигер. Там нас ожидали далёкие родные волшебники, которые дарили своё тепло и новое счастье. Бабушка и дедушка любили нас не меньше, чем родители, а мама оставляла меня у них иногда на длительное время… Бедный уютный осташковский дворик на берегу Селигера был нашим сказочным миром. Там всегда было прекрасно – и зимою, и летом. Мне не забыть тех мгновений, когда заботливо укутанный бабушкой во всё тёплое, выходишь в убогий покосившийся общий коридор, и там тебя уже встречает незабываемый запах морозной зимы. А я несу маленькую деревянную лопатку, изготовленную специально под меня, и приступаю к долгожданному занятию. Чистка дорожек во дворе и за калиткой вдоль окон, тропинок к водной колонке – это было желанным и увлекательным делом, сродни игре. А разрумянившегося и взмокшего, меня встречали дома как героя труда, снимали меховую шапку с головы, развязывали платок и норовили угостить чем-то вкусненьким или посадить за обеденный стол.
Летом это был обожаемый мир рыбалки, в царство которой дедушка ввёл меня ещё с раннего дошкольного детства. Первым вставал дедушка, когда рассвет едва начинал брезжить. Выходил на берег к лодке, оценивал погоду, ветер. Иногда он отменял выезд. И помню те редкие случаи, когда он уезжал один по причине непогоды. Я просыпался позже и, не застав дедушки дома, горько плакал.
Вильнюс и Осташков – были двумя полюсами, формировавшими мою жизнь. Два языка, две культуры постоянно оказывали на меня своё влияние, и каждая из них в определённые годы жизни доминировала в этом… Помню, как я однажды сладко размечтался во время обеденного сна в детском саду, предаваясь грёзам приятных воспоминаний о своей селигерской жизни. И когда я услышал строгий бранный голос воспитательницы в мой адрес, по случаю того, что я не сплю, я как-то жутко вздрогнул, но не столько от неожиданности, а сколько от того, что услышал литовскую речь, разбившую мои русские воспоминания. Она показалась мне такой чужой.
Ещё мне довелось поучаствовать в забавной международной акции по мою душу… Каждый год меня норовили покрестить. В России об этом частенько заводила разговоры православная бабушка. И даже крестная была назначена, которую я так и называл. Литовская же бабушка была озабочена ровно тем же самым, только вектор её направления вёл под знамёна католической церкви. И каждый раз, после поездки к той или иной бабушке, они заинтересованно расспрашивали: «не успели ли меня покрестить там?» Ну, и, конечно, этот вопрос сопровождался небольшой проповедью о преимуществе то одного, то другого крещения. Но нерадивость обеих сторон привела к тому, что лишь к четырнадцати годам литовская бабушка осилила-таки осуществление этой процедуры надо мною. Меня одели в мешковатый костюм от какого-то родственника-толстячка и повели в костёл маленького провинциального городишки, где жила бабушка. Были заучены основные молитвы, произведён инструктаж-подготовка для беседы с ксендзом, в которой я должен был конкретно и поимённо перечислить свои греховные проступки. В душе, предвкушавшей эту встречу, царило сильное напряжение. Серьёзный священник принял меня как-то необычно и довольно радушно. Узнав, что я приехал из столицы, да ещё и учусь в музыкальной школе по классу виолончели, он явно отступил от канона и принялся беседовать со мной о делах культурных. Как мог, я поддакивал ему. Но эти темы были чуждыми для меня. Он с большой долей азарта стал мне говорить о каком-то великом Вагнере, о преимуществе его музыки, его мира. И почти в равной мере я получил пожелание как Божьих, так и Вагнеровских благословений. Обряд был свершён быстро и непринуждённо, и я был рад этому. А священник рад был увидеть во мне культурного собеседника, роль которого мне, видимо, как-то удалось сыграть…
Для чего было это крещение, я, в общем-то, так и не понял. Не понял и того, зачем мне нужна виолончель, зачем я бессмысленно топчу коридоры музыкальной школы. И многого тогда не понимал, и многое прошло мимо меня почти без смысла. А всё потому, что мне уготовано было судьбой стать человеком второй половины жизни. Ну, а пока значительная часть моей души пребывала в позе эмбриона.
В двадцать два года закончились мои литовские тусовки, шальная, бесцельная жизнь. Внезапно для себя я уверовал в Бога, через пару лет женился на русской девушке из того самого городка, что на Селигере, и вскоре мы переехали жить в Осташков. У нас появились дети. В расцвете юности я не мог и представить своей жизни без уютного и милого сердцу Вильнюса, а теперь мой жизненный путь обрёл новый смысл в новом месте. Россия, русский мир сначала стали для меня просто местом жительства. А затем, в моей жизни постепенно начали происходить неожиданные открытия и знакомство не только с интересными людьми, но и с удивительным персонажем, который с детства носил моё имя, был всегда рядом, но явно стал меняться. Россия взяла на себя эту роль воспитания и взращивания личности во второй стадии её жизни. Именно этим, прежде всего, мне и стала дорога Россия, и я никак не могу её назвать своей приёмной матерью.
Всё началось со знакомства с необычным человеком, который, будучи очень образованным интеллектуалом, скрипачом и дирижёром, организовал в провинции культурное движение и создал сначала оркестр, затем театр. Своей харизмой он поразил меня лично так, как способен был поражать, видимо, Паганини. Годы активного сотрудничества с ним изменили моё отношение к классике, к искусству. Моя виолончель обрела невиданный доселе смысл. К концу третьего десятилетия во мне открылся новый канал, и я стал слышать музыку, видеть живопись, чувствовать искусства. Сильно увлекла фотография, ко мне вернулось новой волной увлечение юности – астрономия. В сердце пробудилась страстная любовь к природе, Мирозданию. Берега Селигера открыли для меня мир археологии в виде каменных орудий труда древних людей, обитавших здесь, видимо задолго до появления самого понятия Россия. Здесь я не только обучил музыке своих детей, но и сам решился в возрасте за сорок окончить музыкальный колледж, стать преподавателем Школы искусств.
И поныне, большое и почти фантастическое путешествие моей души происходит здесь, в России. Я признаюсь ей в любви постоянно и многообразно – и когда фотографирую застенчивые пейзажи её Средней полосы, и когда провожу ночь напролёт под звёздным небом с телескопом, и когда музицирую с прекрасными русскими людьми, делюсь творчеством с простыми зрителями. Конечно, отдаю себе отчёт в том, что Россия, которую вижу своими глазами, не всем доступна и понятна. Это земля моих чудес и откровений, к тайнам которой хочется прикасаться – к тайнам Мироздания, дышащим в уголках её тихой природы, к тайнам, созревающим в недрах её культуры, в сердцах её замечательных людей. А русский дух для меня – так уютен и понятен, что воспринимается подобно какому-то универсальному языку общения, говорить на котором очень приятно и легко.
Я верю, что русская земля стала последним пристанищем моей души, и вместе с нею я разделю оставшиеся годы своей судьбы.
 

Проголосовали