* * *

Что страшней, засыпать или просыпаться – для неё не вопрос.

Страшней кого-нибудь разбудить. Скажем, нынешнего, с тяжеленной ручищей, застывшей на шее… Сергей, кажется? Очередь из бесконечных Сергеев – кроме тех, кто называет себя Армен-Вазген-Автоген… хмыкнув, невольно ойкнула: рези в животе проснулись… с пробужденьицем!

 

Придётся вставать, а это значит, что проснувшемуся следом непременно захочется заспанного женского тела. Страшно, когда среди ночи придёт и навалится чьё-то, словно упавшее с потолка зловонное, злое дыхание, кому-то вновь захочется причинить ей боль, словно насилие хоть раз способно было одурманить женщину, быть притягательным.

 

На минуту захотелось стать неживой: шторой, столом, поленом.

Пусть бьются, лишь бы оставались снаружи. Рези в животе нарастали.

Она пошевелилась, будто ворочаясь, и ловко вынырнула из-под руки.

Не приведи Бог дожить до того, что перестану воспринимать побои, подумала она. Тапочки под кроватью, шерстяные носки под креслом.

 

Локоть скрипнул по одеялу, и она во тьме усмехнулась.

Бесконечные гели и притирания напрочь забили осязание кожи рук, ног, туловища... всего её тела.

Что внизу шеруди, чем хочешь, что под мышкой или во рту. Больно разве что сзади, изодранный клизмами анус ни черта пару лет как не держит, вот только деревенеть, как влагалище, не желает. Скоро буду вся, как полено… чёрт, чёрт! До чего не хочется шума. Страшно, не хочется даже денег, и стимул-то был невелик.

Днём и ночью всего боюсь, подумала она.

Боюсь, что позвонят, но больше, что однажды перестанут звонить.

 

Боюсь, что не вспомню имя, даже лицо мальчишки, который был не единственным, просто первым. Остальные не в счёт. До сих пор щекочут шею колечки волос, которые он так любил целовать. В ответ она ёжилась, притворно сердилась. Сейчас ей ухо резать начни, только поморщится. Палач на месте. И нож давненько заточен, похолодела она.

 

В пропасть не шагают, туда, замерев, летят.

Боюсь не заболеть, боюсь, что после выздоровления снова придётся чем-нибудь рисковать. Четыре аборта, крылатый венчик заболеваний. Хорошо ещё, без люэса обошлось. Да какого чёрта, подумала она, всё равно придётся вставать и в темноте припоминать, в какую сторону дверь.

Дальше – на что нарвёшься.

 

Боюсь, что при расчете побьют или начнут измываться заново.

Сутенер Витяша по кличке Сударик с девочками безмятежен: да ладно, там одни русские! Идиот. Наши, русские, как раз и ненавидят нас хуже скотов – они же все импотенты, эти молодые, накаченные ребята с прокуренными глазами и пальцами. Мучают девочек за то, что те не в состоянии воскресить их палую лошадь. Нет уж, милые, что упало, то… Правда, под кайфом словно с цепи срываются… порванные вены – лучшее тому доказательство.

Боюсь умереть в беспамятстве, вдруг решила она.

Или знать, что вот оно, умираю.

 

Долетел лёгкий вздох, и она застыла, вспомнив: Павлик это… Господи, в кресле же сын сопит. Тяжеленная лапа, лежащая на шее – это муж, зовут тоже Павлом. Откуда вы, призраки прошлого? Или призраки настоящего?

Всё равно, будить никого не хочется. То, чего она так боялась сквозь сон, не уходит. Тело – мой крест, а страхи ночью – вторая исповедь, вяло размышляла она, нашаривая тапочки. Но первой исповеди не будет.

Самое страшное, если всё придётся кому-нибудь рассказать…