Если бы она знала, что эти пять минут были последними беззаботными минутами её прежней жизни, она полежала бы подольше. Но кто же знает свою судьбу? Через полчаса она уже бегала по магазинам: не всё ещё было куплено для поездки; кроме того, надо было заскочить к подругам, дать последние указания на работе… Да мало ли дел найдётся, когда уезжаешь почти на месяц!

Уже лёжа в постели, она представила себе завтрашний день – подъём спозаранку, чемодан и дорожную сумку в прихожей, вокзальную суету – и ей захотелось, чтобы скорее наступило утро...

 

А среди ночи зазвонил телефон – домашний, номер которого мало кто знал... Надеясь, что ошиблись, она не торопилась вставать (на часах было без десяти три), но звонки не прекращались, настойчивые, тревожные. Пришлось идти.

Сначала в трубке были только треск и помехи, потом всё резко оборвалось и послышалось низкое гудение, словно играл орган. Затем опять наступила тишина… Когда она была уже готова положить трубку, знакомый голос ясно и отчётливо, словно говоривший был рядом, произнёс:

– Таня, это ты? Ты меня слышишь?

У неё подкосились ноги, а сердце подскочило и забилось где-то в горле. Этого не могло быть!

– Таня! Это же я! Ты меня не узнала?

– Алёша… – выдохнула она в трубку.

Больше она ничего не могла сказать, потому что… Потому что не знала, как разговаривать с человеком, которого нет. «Это сон!» – подумала она.

– Таня! Почему ты молчишь?

Она закрыла глаза и медленно опустила трубку на рычаг. Потом ахнула, снова сорвала трубку и услышала короткие равнодушные гудки. С минуту она так и стояла с трубкой в руке, а потом беззвучно заплакала. Плакала долго, сдерживаясь, пока не прорвалась криком, который наверняка разбудил соседей. Ей было всё равно…

Предрассветный сумрак уже стёр ночь за окном, а она всё ещё сидела у телефона и знала, что никуда не поедет.

Телефон так больше и не зазвонил.

 

Наступило утро, первое утро долгожданного отпуска. Чемодан и сумка так и стояли у двери, а она, вместо того, чтобы из окна поезда любоваться лесными опушками, лежала на диване и глядела в потолок. Надо было что-то делать, жить дальше… В конце концов, как-то объяснить себе происшедшее, иначе придётся признать, что она сошла с ума.

Алёша не мог ей звонить, потому что двадцать лет назад погиб. Погиб на её глазах: они провалились под лёд, Алёша из последних сил вытолкнул её, а сам утонул.

 

То, что случилось тогда, было так нелепо, несправедливо и жестоко, что ей долго просто не хотелось жить. Алёша был её первой любовью, он был самый красивый, самый умный, самый добрый… Ни с кем и никогда она больше не была так откровенна, ни к кому после не испытывала такой нежности.

Боль утихла только через два года. Она научилась жить, спрятав воспоминания глубоко-глубоко, в самый дальний сундучок, который старательно завалила всякой ерундой. Жизнь выровнялась, рана зажила, но в этой новой жизни не было места воспоминаниям. Не было места и ей самой, такой, какая она была тогда, с Алёшей…

Судьбой своей она была довольна , хотя до сих пор была не замужем, при том, что не раз встречала мужчин, которые во всём её устраивали и, кажется, любили. Не сложилось… Пока…

А так всё было хорошо: престижная работа, квартира, дорогая машина; друг, славный и ненавязчивый – тоже с квартирой и дорогой машиной. И свобода, которой она чем дальше, тем больше дорожила.

И вот теперь, глотая слёзы, она говорила себе: зачем мне эта свобода, зачем я вообще живу? Кому важно, в Москве я, в Белоруссии или на Памире? Кто заплачет, если я завтра умру?

Почему так случилось? С Алёшей её жизнь была бы совсем другой: у них была бы дружная семья, двое детей, мальчик и девочка; она бы работала по специальности, а не в этом чёртовом агентстве. В Белоруссию они бы ехали сейчас все вместе, и купе на сутки стало бы их маленьким домом. С каким удовольствием она бы выкладывала на чистую салфетку варёные яйца, помидоры и командовала: «Голодающие, мыть руки!»

Она ждала ночи.

Ночь пришла, и без десяти три снова зазвонил телефон.