Под поленницей осклизлой, в старых жухлых лопухах
Под поленницей осклизлой, в старых жухлых лопухах
пёс валялся грустнолицый в жизнью съеденных мехах.
Сверху капала промозглость, низ жевала мерзлота,
вечным холодом сжимая вечно впалые места.
Замерев светло и тихо, уронив на лапы нос,
он сгребал добро и лихо в вопросительную горсть.
*
Вспоминал молочный запах материнского соска…
Норовил ужасный тапок вдруг напасть исподтишка…
Муха наглая жужжала и ползла по потолку…
Кошка лапой поддавала по щенячьему холку…
Жил щенок, беды не зная, много бегал, сладко спал,
тихо тявкал, громко лаял. А потом излом настал.
Словно вдруг сменился кадр, ход земного колеса –
сотни вражеских эскадр вторглись в жизнь простого пса.
*
Рано утром, по прохладе, сладко спавшего щенка
разбудил громадный дядя резким духом чеснока.
Взял за шкирку, поднял в небо, оглядел со всех сторон,
будто в лавку ширпотреба заглянул гигантский слон.
Побеседовал с хозяйкой, чем-то звякнул, похрустел,
И судьба щенка-незнайки новый приняла удел.
Он узнал собачью будку, цепь, намордник, поводок,
только вот хозяйских "шуток" пёс понять никак не мог.
Тот упорно добивался, чтобы пёс рычал на раз,
чтоб на два – вперёд бросался, услыхав команду фас.
По прошествии сезона наступил осенний мрак.
Вывод – нету в псе резона. И клеймо – не нужен. Брак.
*
Время шло. Хозяин новый был усердней муравья,
знатоком он дел был псовых, как и вся его семья.
Поднажали, поднасели, где-то палка в ход пошла.
Пса держали в черном теле, чуть душа не отошла.
Как не бились, да не вышло воспалить бойцовый дух,
нацепить на псину дышло и продать дороже двух…
*
Вновь и вновь сменялись люди, жизнь собачию перча,
и неся ему на блюде взмах карающий меча.
Пёс попал в итоге в лапы человека-палача.
Зло творивший тихой сапой под личиной ветврача,
содержал тот тип невзрачный клуб бойцовых кобелей
в тихом омуте барачном, подалёку от людей.
Бой назначен был на полночь, в оппонентах – стаффордшир.
Ринг окутывала щёлочь едких пастей воротил.
Два угла. В одном – дух смерти. Прочь – покоя и любви.
Заскрипел фатальный вертел. Стаффорд челюсти сдавил...
Пёс наш выжил. Выжил чудом. Провидения игрой.
На алтарь собачьих судеб жребий брошен был такой.
– Он мне более не нужен, – произнёс его палач,
приказав охране дюжей в ближний скинуть пса кедрач...
*
Он очнулся, взвыв от боли, чуть не сняв с души засов,
чтобы взмыть в собачью волю, в мир созвездья гончих псов.
Но не так, не этим мигом, – рассудил собачий Бог, –
поживи-ка, торопыга, ты ещё не так уж плох...
И пополз наш пёс увечный через голод, через боль,
через веру, через вечность, через волю и любовь.
По наитию какому, по магнитным полюсам
полз к теплу родного дома, где щенком творил бедлам.
Полз он долго, дни и ночи, метр за метром, всмятку, в жмых!
Был почти что обесточен. Лёг на землю и затих...
*
Он дополз. Дополз и выжил. В свой любимый отчий двор.
Первый заморозок вышил на траве ночной узор.
Под поленницей осклизлой, в старых жухлых лопухах
пёс валялся грустнолицый в жизнью съеденных мехах.
