Етишкина любовь
В тридевятом заштатном роддоме в тридцать девять роженицо-мест
акушер Перевалова Тома целовала серебряный крест.
– Поздравляю, мамаша, с дочуркой. Вес приличный, порядочный рост.
Назовите ребёночка Нюркой, – на Анют нынче массовый спрос.
Так ли было, а может иначе, – говорят, не играй, мол, с судьбой.
Повернётся спиною удача, домовой взбаламутит покой.
Ну а много ли шалому надо? Затуманит рассудок на раз.
Не поможет ни мазь для отвады, ни сияющий иконостас.
Только вышло всё странным макаром. В домовом заиграли шторма.
Чудодейным нездешним отваром переполнились в нём закрома.
Как завидел Анютины глазки, как молочный почувствовал дух, –
потянуло на нежность и ласку, даже буркнул невнятное вслух.
Так и стал для Анюты покровом от напастей да всяких невзгод.
Если кто-то попробует словом, – тут же делом весомым вернёт.
Если делом недобрым Анютку норовит недоумок задеть, –
домовой окликает Анчутку и давай заводить круговерть.
Мать-то Нюркина вроде простуха, да приметила резвую прыть. –
Говорит муженьку-от на ухо, – снова Тишка, разэдак етить.
Муж смеётся, а та, как не слышит, – Тишка-домник дочурку хранит.
– Тише, Тишенька. Тишенька, тише. На-ко с хлебушком свежую сныть.
Так и жили, пока не пробило. Раскудрявилась, да расцвела.
Тут и суженый встретился, милый. – Свадьба, значит, на оба села.
Растерялся Етишка, опешил. Непривычно кольнуло в груди. –
Как же так? Что за грёбаный леший в сердце Анино путь проштробил?
Ревновал. Горевал. Трое суток пил с Анчуткой ядрёную муть.
Из поганок крутил самокрутки, да накручивал жуткую жуть...
Отошёл. Отлегло. Отболело. Только нежность осталась в нутре.
Не Етишкино пёсее дело копошиться в людской мишуре…
И опять бесконечная кухня. – Дети, внуки… Забот полон рот.
Если глазки Анютины тухли, – к снам подмешивал лунный компот.
И сидел у неё в изголовье, гладя волосы сонной травой,
одарённый внезапной любовью, бестелесный чудной домовой.
А Анюта жила и молчала. Как себе и другим объяснить? –
Из какого сквозного прогала к ней живая протянута нить...
*
В тридесятой больничной палате, не влекомая сменою мест,
медсестра Перевалова Ната оправляла старушечий крест.
Сквозь прогал потолочный, сквозь крышу, без покровов и прочих бремён
поднимались всё выше и выше две души без имён, без племён.
Две души. Человека и духа. Из чужих параллельных пространств.
В облаках тополиного пуха параллельно неслись в небеса.
