Терем, ты, терем высокий, златые палаты. Как усидеть, не поддаться коварному зову? Страшно за силу берет полнолуние плату, пролитой кровью скрепляя на воле оковы.  

 

Что закручинился, князь? Погляди-ка: склонились травы-шелка под холодным искрящимся светом… Травам под стать, на коленях выпрашивай милость —

древних моли пощадить, преступивший обеты.

• • •

Недруг у стен. Так негаданно, неотвратимо!

Третья седьмица, как войско за славою бранной вышло в поход. Под рукою лишь гри́ди с дружиной. Гложет огонь беспокойства, беспомощность ранит.

 

Кто же откажется, если померную цену спросят предвечные, дом защитив от напасти? Думал тогда — положась на авось легковерно — запросто даст укорот ипостаси клыкастой.  

 

Пляска волхвов, ритуал беспощадный и жуткий…

Враг побежденный бежит, пеших конные давят…

Город пирует: вино, смех счастливый да шутки, звонкие гусли героя-спасителя славят. 

 

Как же ты, князь?! Позабыл — иль в наказы не вникнул? Чары обряда развеет взошедшее солнце, если в бою лишь врага твоя злоба настигнет, если невинная кровь по клыкам не польется. Вспомни-ка ярость, упавшую красным туманом, вспомни обоз на пути у безумной погони. Хрупкую деву-невольницу в платьице странном

вспомни, мой князь.

Ты ее обязательно вспомни.

 

Чашу за чашей вино, словно воду простую,

пей, заливая свое неизбывное горе. Понял уже: все попытки держаться — впустую. Свет полнолуния, где бы ты ни был — догонит. Снова наполнит безумие желтые очи, снова летишь, отзываясь на запах добычи. Зверем безудержным, про́клятым стражником ночи мчишься, спеша насладиться двуногою дичью.

 

Терем, свой терем, немой наблюдатель мучений, вмиг променял бы на жизнь в нищете и разрухе, все бы на свете отдал за возможность прощенья.

 

Жалко, что боги частенько к мольбам нашим глухи.