Голуби на подоконнике

Хоронили Таню в субботу. Слава Богу, март выдался ранний, земля была ещё сырая и прелая, но всё-таки не грязь по щиколотку. Белёсое мутное небо угрюмо нависло над редкими кладбищенскими соснами, но не обещало ни последнего снега, ни мороси.
Рита смотрела на пожелтевшее лицо матери с бумажной полоской, перепоясовшей скорбный лоб, и не верила, что всё происходит на самом деле. А разве можно всерьез принять, что в 36 лет умирают? Хотелось больно тряхнуть головой и проснуться. Рита трижды проделала этот глупый трюк, словно лошадь с дурным характером, но ничего не изменилось. Лицо матери с запёкшимися, покусанными еще при жизни губами, не дрогнуло, не заиграло мимикой, не усмехнулось, привычно скособочившись влево. Такая у нее была особенность, которая совсем не портила - даже шарм придавала.
Аська карабкалась по Сергею, как маленькая растерявшаяся обезьянка, а он хаотично то спускал её вниз, то прижимал к себе. И не сводил глаз с Тани. Словно замерз.
 
Рита посмотрела на него сквозь решето сплетенных густых ресниц и вдруг ощутила, что больше не ненавидит. Семь лет готова была его убить, а тут, когда самое время отомстить за всё, душа пуста и свободна. И даже подобие жалости мелькнуло где-то на уровне диафрагмы. Отомстить за всё… А за что? За то, что Таньку свою любил до судорог? За то, что младше жены почти на десять лет? За то, что Аську родили и от радости светились, как старомодные новогодние гирлянды?
Ритка погладила взглядом бледные в трещинках губы матери и скукоженные восковые руки, и простила Сергею всё свое былое мизерное горе. Потому простила, что мать до самой смерти была счастлива, как редкая из земных женщин. По сравнению с Риткиным горем нынешним – то было ничто. Досадной травинкой на идеально выполотой грядке.
 
Сергей на поминках не ел, не пил. Сидел, уставившись в одну точку, судорожным кольцом рук зажав уставшую Аську. А вот Ритка смело и цинично опрокинула первую в своей жизни рюмку водки. И сразу захотелось реветь, говорить, бесноваться.
Бабы в тёмных платках – и откуда их набралось столько? – шептались, бросая косые взгляды то на неё, Ритку, то на Сергея. Решали, видно, что бы поиметь с чужого горя.
 
– Пантеокрит… Шо за напасть такая? Никада не слыхала, - покачала головой баба Милка, мамина родная тетка.
– Панкреатит, - автоматически поправила Ритка. – Пан-кре-а-тит, - злобно повторила по слогам.
– Да бох с ним, с тем панте… Панке… – баба Милка махнула рукой и поджала губы. – Шо будем делать, а? Ты, Сергей, куда теперича? У тебя хоть жив хто? – и посмотрела на Ритку, ища поддержки. Знала ведь, ворона старая, что рвало все эти годы Ритку на части.
Сергей молчал. Только крепче сжал Аську: казалось, её прозрачное тельце вот-вот хруснет.
– Ася пусть здесь пока останется, – продолжала хозяйничать мамина тетка. – Куда тебе её забирать? Да и женишься еще, молодой-то…
Она сделала первый вброс и теперь, когда все напряженно молчали, уверенно вела свою генеральную линию. Говорила что-то об опекунстве, о квартире, о том, что формально они всё решат, а Ритка справится, уже шестнадцать годов девке как-никак…
 
Аська уснула, неудобно скрючившись в побелевших от напряжения руках отца, а баба Милка вещала, подливая подругам водочку на зверобое и густой кагор. Почти все разошлись, остались «самые близкие», как сказала распорядительница. Уже никто не плакал, не роптал, разговор давно скатился в бытовое русло. Говорили о голландских семенах и рассаде, о новой мази от ревматизма, о ценах на зубные протезы. Ритка слушала и удивлялась, как легко, безучастно и почти цинично старики принимают смерть, словно от могилы до помидорной грядки рукой подать.
 
– Ты когда уедешь, Серёж? – заботливо спросила баба Милка, опустив взгляд в тарелку с голубцами.
И тут Ритку прорвало. Какой-то вентиль вдруг сошел с резьбы в ее неустойчивом, ещё не переросшем подростковые вихри организме, а рюмка водки разбудила смелость. Она орала, чтобы все уходили вон. Что не нуждаются они ни в чьей помощи. Что без них разберутся в своей жизни. Что она сама с директрисой Элеонорой Викторовной решит вопрос об опеке. И что он – Сергей – законный отец Аськи, и потому останется здесь. Навсегда. Пока сам не решит уйти.
Ритка замолчала, ощущая, как последние, разреженные, сгустки энергии покидают её тело. Боковым зрением видела, как тугой пружиной сжался Сергей. Поднял глаза, полные слёз. Встал с Аськой на руках и понёс её в детскую. «Самые близкие» ошалело молчали.
 
Обиженная баба Милка позвонила зятю, чтобы приехал за ней срочно, и, шаркая отёкшими ногами в простых сползших чулках, отправилась на кухню собирать в пакет пирожки с картошкой и фасолью. Уже у дверей позвала Риту.
– Голубей потравить надо, нечего им подоконники засирать, – сказала, деловито укладывая в сумку поминальную котомку. – Видала, как расходились – заразу развели? Прямо хозяева – управы нет на них. И куда Танька смотрела? – пожала толстыми плечами, обтянутыми черной ацетатной блузкой. Безлико и буднично сказала, словно и не было ни похорон, ни скандала.
 
…Десять лет спустя, накануне Аськиного пятнадцатилетия, Сергей и Рита сидели на кухне и умирали от тревоги. Веснушчатая паршивка с чёлкой цвета морской волны снова не пришла ночевать. Рита разлила по чашкам крепкий чай, когда раздался телефонный звонок.
– Сказала, что у Юльки Павленко, музыку слушают, – Рита глубоко вздохнула. – Может, и правда…
– Главное, что… – Сергей не смог продолжить фразу, спазм перехватил горло.
– Да… – тихо отозвалась Рита и достала из буфета початую бутылку армянского коньяка.
В окно заглянул новорожденный рассвет, от еле уловимого ветерка зашелестела выпустившая бархатные почки плодовитая старуха-вишня. Вдоль рамы, без тени испуга, зашаркали вечно голодные голуби.
– Помою сегодня подоконник, ох, и грязи от них, – посетовала Рита. – А что делать, не травить же… Сейчас насыплю, подождите…
Вдохновленная безопасной участью белая обнаглевшая парочка клювами забарабанила в стекло.
– А осенью серые были, – удивился Сергей. – Всё меняется…
– Не все, Серёж, не всё… – уверенно возразила Рита.
- Не всё… - эхом повторил Сергей. – Рит, слушай. Давно хочу сказать, да неловко как-то…
– А ты и не говори. Знаю. Я согласна.
И потянулась к форточке, в которую нырнул первый лучик этого странного утра. Не хотелось демонстрировать крупную горячую каплю, скатившуюся по щеке.
Голуби взволнованно тарахтели, склевывая с жестяного подоконника крошки оставшегося от ужина багета, а в умиротворенной душе Риты впервые созрела дерзость. Смелость признания самой себе.
Никогда не было ненависти.
Всегда была любовь.
С самого первого взгляда.
Когда еще нельзя. Ничего нельзя.
А теперь можно.
И всё равно, что скажут люди.
Мама, прости.
Ты же сама оставила мне Сергея и Аську.
В наследство.
Нет у нас никого ближе, чем мы сами.
И ты всегда рядом.
Аська тоже возьмется за ум.
И голуби пусть живут.
Подумаешь, пару раз в неделю помыть подоконники…
 

Проголосовали