Киевские дворики, конечно, не такие знаменитые как одесские. Но, тоже знаменитые, только по-своему. Я бы сказал, что одесские дворы — это тональность ля мажор, киевские — ля минор.

Вот, например, дворик в самом центре Киева на улице Трехсвятительской, бывшей ранее улицей Героев революции, а еще ранее Жертв Революции, а еще раньше Театральной, а с самого начала опять-таки Трехсвятительской.

Дома на Трехсвятительской стоят на холме. Поэтому первый этаж со стороны улицы оказывается вторым со стороны двора. А чтобы попасть на наш первый этаж, нужно войти в подъезд и спуститься на один пролет вниз. Зато наши окна выходят в тихий палисадник, где посажены кусты сирени, стоит небольшой пластмассовый столик и такие же пластмассовые стулья. Здесь так чудесно сидеть летними вечерами, пить чай и говорить об искусстве. Чем собственно вся наша семья и занимается с большим удовольствием. Мы пьем чай и ведем негромкие задушевные разговоры. Мы коренные киевляне уже в третьем поколении, причем все три поколения связаны с Киевской консерваторией. И все три поколения обожают наши вечерние посиделки.

Одесситы, чья дворовая культура уже вошла в историю цивилизации, придумали для двора 555 эпитетов. Мы же используем только один — «тихий». Или как любит говорить бабушка, в прошлом знаменитая виолончелистка: — Пиано.

И я вырос сродни нашему милому дворику человеком тихим, застенчивым, интеллигентным. Я до сих пор Пушкина люблю больше, чем братьев Кличко.

У нас в семье и в помине нет конфликта поколений. А как скажите на милость конфликтовать, если твой дед – дирижер симфонического оркестра?! Ему даже говорить ничего не надо, зыркнет на тебя — и сразу понимаешь: где-то ты сфальшивил. Деда даже папа с мамой побаиваются. Хотя если утром дед встречает папу перед дверью в уборную, то всегда уважительно пожимает ему руку — тот все-таки первая скрипка.

Мама вторая скрипка, а я… я — подающий большие надежды заумный очкарик. Поэтому, когда в два часа ночи меня разбудила громкая музыка, я даже не чертыхнулся. Чертыхнулся я тогда, когда понял, что это за музыка.

— Черные-е глаза-а-а, — надрывалась магнитола.

Я выглянул в окно. Во дворе на наших стульях сидела компания молодых ребят, моих ровесников — трое парней и две девушки.

— Черные глаза, я только о тебе мечтаю!

Услышав про «мечтаю», я машинально вспомнил строки Пушкина:

Засну ли я, лишь о тебе мечтаю,

— Чёрные глаза, — взвыла магнитола.

Одну тебя в неверном вижу сне;

— Черные глаза!

Задумаюсь — невольно призываю,

— Черные глаза!

Заслушаюсь — твой голос слышен мне.

— Черные глаза!

Я собрался и продекламировал скороговоркой:

«Рассеянный сижу между друзьями,

Невнятен мне их шумный разговор,

Гляжу на них недвижными глазами,

Не узнает уж их мой хладный взор!»

— Чёрные глаза, Чёрные глаза, Чёрные глаза! — лихо ответила магнитола.

«Нет, не зря наша улица называлась Жертв Революции» — подумал я и невольно повысил голос:

«И ты со мной, о Лира, приуныла

Наперсница души моей больной! —

Твоей струны печален звон глухой,

И лишь любви ты голос не забыла!..»

— Чёрные глаза всё помнят, — ехидно ответила магнитола.

Терпение мое лопнуло. Высунув голову в окно, я сложил руки домиком, приставил их ко рту и заорал что есть мочи в импровизированный рупор:

«О верная, грусти, грусти со мной,

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние мое,

И, слушая бряцание твое,

Пускай вздохнут задумчивые девы.»

На мой дикий ор в испуге сбежалась вся семья. Все три поколения в немом изумлении наблюдали, как я корчусь на подоконнике.

Наконец, бабушка задумчиво сказала: — Где-то в сундуке на антресолях должны были сохраниться черкеска и папаха твоего прадеда-кавалериста. Не кажется ли тебе, мой друг, что логичнее было бы их надеть и идти во двор. Во дворе плясать лезгинку всяко удобнее, чем на подоконнике.

— Вот говорят, что у нынешнего поколения музыкантов мало экспрессии. Вранье! — запальчиво воскликнул дед. — Вы посмотрите, как бешено он вращает глазами!

— Сердцем чувствую я это, как любишь меня ты, — одобрила магнитола, — Так любить никто не сможет!

Мама смахнула слезу: — Боже мой, наш мальчик стал настоящим мужчиной!

Но, моя младшая сестренка с ней категорически не согласилась: — Если бы он стал настоящим мужчиной, он вышел бы во двор и вызвал этих музыкальных хулиганов на поединок.

Магнитола сурово подытожила: — Вспоминаю, умираю, чёрные глаза…

— А я выйду, — неожиданно согласился я. — Выйду и мы сразимся!

— Браво! — крикнула бабушка. — Бахом их негодников, Иоганном их, Себастьяном!

— Мама, зачем же Бахом, — возразил папа. — Мы же не звери какие-нибудь. Пусть будет Бетховен, Третья героическая.

При слове «героическая» у меня противно заныло под ложечкой и немедленно захотелось в туалет. Но, я собрал всю свою волю в кисть, схватил оружие и выскочил во двор. Подошел к ребятам, молниеносно поклонился и, пока они не успели опомниться, выхватил из-за спины скрипку. Мне, конечно, было очень страшно, но я безжалостно атаковал их вальсом Иогана Штрауса-сына.

И, Боже ж ты мой, играл я так, что, если бы слышал наш профессор Финкель, он бы поставил мне экзамен по скрипке автоматом.

Отыграв, я опять поклонился. Из нашего окна раздались бурные аплодисменты. Ребята по-прежнему сидели на месте, вид у них был, мягко говоря, ошарашенный. Насладившись сполна своим триумфом, я полез назад в комнату. И тут в спину меня резанул голос:

— Эй, брат, ты откуда такой смелый?!

— Из Венского леса, — не раздумывая, ответил я.

— Скажи, и много вас таких безбашенных в Венском лесу?

Я на минуту задумался, перечисляя про себя: Иоган Штраус-сын, Иоган Штраус-отец, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Брукнер, Маллер, Брамс…и обернувшись, гордо сказал: — Полным-полно!